Исследование истоков постсоветских этнических конфликтов в Карабахе, Абхазии, Юго-Осетии, Ингушетии и Чечне повсеместно выявляет причинно-следственные цепочки, уходящие не в самое дальнее прошлое, а к периоду 1905–1921 гг. Дело не в культурных дискурсах, этнополитике или пресловутых цивилизационных разломах. Дело в том, что под воздействием военных поражений, паралича самодержавного управления и разброда в господствующих классах империю охватили аграрные мятежи, нередко сопровождавшиеся иррациональным насилием. Механизм массовых революционных паник и избиений подозреваемых хорошо изучен на примере Франции грозным летом 1789 г. Нечто подобное видится в волнах резни, которые сопровождали стихийный передел земли на Кавказе в период русских революций.
Сложности сословного землепользования стали совершенно непонятны нашим современникам. В памяти отпечаталось лишь простейшее «они жгли наши села». Значит, будут жечь опять, если ослабнет государственный порядок, как и случилось в страшном 1989 г. Надо самим готовиться, и тут лучшая гарантия – собственные суверинетет и оружие. Такая, вкратце, схема.
Национальные же суверенитеты, как классически показал американо-армянский историк Рональд Григор Сюни, сами были результатом некогда очень успешной стратегии большевиков по совладанию с аграрно-этническим насилием. Как гласит заглавие книги Р. Г. Сюни, СССР настигла «Месть прошлых успехов».
Революция тем отличается от бунта, что находится политическое движение, способное направить энергию против своих противников и на создание нового государственного устройства. Белогвардейцы проиграли во многом потому, что ввязались в борьбу на многих фронтах – против красных, против национальных формирований и всевозможных «зеленых». Соответственно, красные победили потому, что смогли увязать классовые и национальные конфликты и направить их против белых, а затем институционализировать национальности посредством республик и коренизации кадров.
Осенью 1918 г. деникинцы гнали с Кубани и Терека воспетый Серафимовичем «Железный поток». Часть разгромленных красных укрылась в горах Чечни и Ингушетии, где товарищи Киров и Орджоникидзе вступили в удивительный диспут с местными исламскими авторитетами на тему соотношения социальных учений Карла Маркса и пророка Мухаммеда. Итогом стало и вовсе удивительное богословское постановление, или фатва, признавшее рабоче-крестьянский красный полк под командованием тов. Николая Гикало армией газавата. Помогло и то, что деникинцы перед выступлением на Царицын для острастки смели артиллерийским огнем десяток чеченских и ингушских сел, враждовавших с терскими казаками из-за земли. Когда в 1919 г. белым оставалось едва сто верст до Москвы, Деникину пришлось отпустить терцев домой для борьбы с красно-зелеными (мусульманскими) партизанами. Так начался стремительный откат деникинской Доброволии.
Сталинская диктатура предала вайнахов, как предала их ельцинская демократия. В 1919 г. чеченцы и ингуши воевали за советы, потому что социалистическая Россия обещала превозмочь участь, постигшую их предков в Кавказской войне. В 1991 г. с демократической Россией связывали надежду превозмочь последствия сталинской депортации. Летом 1991 г. за Ельцина в Чечено-Ингушетии голосовали так же единодушно, как в его родном Свердловске.
По мудрым словам Чеслава Милоша, малые нации остро ощущают, насколько легко они могут исчезнуть. Это чувство достигает запредельной остроты у наций с трагическим прошлым. При наличии организационно-военных ресурсов, оно может стать мощнейшим фактором – как у армян, абхазов, южных осетин, или вспомним становление Израиля. Однако крайние эмоции легче мобилизуются крайними политиками.
Сталинская коллективизация столкнулась с особым сопротивлением чеченских крестьян, для которых кинжалы, винтовки и исламско-клановая солидарность служили залогом земельной собственности и самостоятельности. Но жестокая ломка тридцатых предоставила многим чеченцам и совершенно новые возможности войти в современность. Отсюда и противоречивость их реакции – под угрозой ареста комсомольцы и бывшие партизаны бежали в горы к родне. Одни становились абреками, другие писали отчаянные письма Сталину. С точки зрения ОГПУ, все это было повстанчеством. По горькой иронии, эмигрантский политолог Авторханов, а за ним и ичкерийские идеологи, оказались не менее заинтересованы в преувеличении антисоветского духа. (Молодые американские историки недавно показали, что сам знаменитый эмигрантский историк Абдурахман Авторханов во время коллективизации, вероятно, служил в органах, во всяком случае по должности имел доступ к сводкам ОГПУ.)
Трудно понять, как на самом деле рассуждали Сталин и Берия, высылая кавказские народы в 1944 г. Военной угрозы в тылу уже, безусловно, не было. При катастрофе фронта в 1942 г. немцам удалось завербовать несколько тысяч чеченцев, но им удалось также завербовать несколько миллионов среди русских и других национальностей СССР. Куда больше чеченцев сражалось в Красной армии геройски, как истинные горцы. Вероятно, Сталин решил упростить традиционно сложное управление Кавказом и заодно переместить рабочую силу на казахстанскую целину. Людские потери он считал издержкой модернизации.
Высылка 1944–1957 гг. оказала на вайнахов еще более противоречивое воздействие, чем коллективизация. Потеря трети населения сопоставима с геноцидом, даже если такой задачи не ставилось. Насильственная модернизация, напротив, укрепила в подполье религиозно-клановые структуры и задала стойкое отторжение от государства и его законов, особенно в маргинальных слоях. С другой стороны, в ссылке чеченцам пришлось овладеть современной техникой, профессиями, русским языком. Во многих семьях вспомнят русского железнодорожника, бросившего буханку хлеба в вагон, или раскулаченного казака, поделившегося шубой в страшную первую зиму. В девяностые годы в дудаевском Грозном одну из площадей назвали именем Хрущева. Так чеченцы объясняли себе, что Сталины приходят и уходят, а с русскими предстоит жить рядом.
Из всех областей РСФСР только в Чечено-Ингушетии номенклатурная власть была свергнута восстанием. Взрывной потенциал был полностью обусловлен институциональными (на уровне органов власти), психологическими (загнанная внутрь трамва) и социальными (безработица на селе, отчуждение от советской законности) последствиями депортации.
В 1944 г. было выслано четверть миллиона человек, по оценкам демографов, до четверти из них погибло, но в 1957–1962 гг. в восстановленную Чечено-Ингушетию вернулось более трехсот тысяч человек. Видимо, сработала компенсаторная рождаемость, которой люди отвечают на страшные потери предшествующего поколения. К 1991 г. численность чеченцев перевалила за миллион при значительном преобладании сельской молодежи. Городские чеченцы по стилю жизни и, соответственно, рождаемости в 1–2 ребенка на семью уже приблизились к современной европейской норме, но за пределами городов и элитных групп продолжался демографический переход. (С мобилизационной точки зрения аналогично обстояли дела среди русских в 1900–1950 гг., когда население быстро усваивало современное образование и навыки, но еще сохранялся молодой и мощный людской потенциал для революции, индустриализации и войн.) Структура занятости в Чечено-Ингушской АССР не справлялась с притоком рабочей силы, при этом капвложения, особенно на селе, хронически недовыполнялись. Ежегодно по 20–40, если и не все 100 тыс. мужчин уходили на шабашку, в основном на стройки знакомых по ссылке Сибири и Казахстана.
Отходничество существовало в горах всегда. В патриархальных условиях Кавказа бездельному мужику не дадут запить, а заставят добывать средства на дом любым промыслом, пусть не самым законным (повторяю, депортация подорвала представления о законности, одновременно укрепив традиционные стратегии выживания). Это объясняет явное несоответствие между добротными современными домами, которые росли в чеченских селах в мирные 1960–1980-е гг., и официальной статистикой, по которой сельская Чечено-Ингушетия делила последние в СССР места с Таджикистаном.
Летом 1991 г. чеченские шабашники вдруг обнаружили, что им некуда ехать – союзная экономика разваливалась. Многие из них в конце августа оказались на площадях Грозного в толпе, слушавшей речи генерала Дудаева о независимости и собственной нефти, которые с лихвой заменят шабашку.
Город Грозный стоял особняком, что создавало другой источник напряженности. В период послевоенного восстановления и далее бурного промышленного роста пятидесятых годов чеченцы пребывали в ссылке, после которой они обнаружили, что городские должности и жилье уже распределены среди русскоязычных поселенцев. Среди грозненских русских довольно многие, в том числе в партаппарате, вполголоса оправдывали свои привилегии сталинской риторикой о ненадежности чеченцев, что сыпало соль на раны. До 1989 г. чеченцев редко допускали на первые должности, а в населении Грозного их доля составляла 17 % при 54 % от общего населения республики. Чеченские партийцы писали в Москву о вопиющем нарушении ленинской национальной политики, но по брежневской практике Москва спускала жалобы местным парторганам.
В перестройку первым секретарем наконец-то стал чеченец Доку Завгаев. Но чеченской номенклатуре не хватило времени, чтобы закрепиться и пережить бурю 1991 г., как пережили ее номенклатуры Татарстана, Дагестана, Кабардино-Балкарии и прочих автономий, где по ходу выстраивались патронажные механизмы внутриполитического контроля и перераспределения экономических активов и шла торговля в понятном аппаратном стиле с коллегами в Москве.
Как и повсюду в Восточной Европе, авангард революции составила интеллигенция, технические кадры и управленцы среднего звена, которые выросли из социалистической модернизации. Начиная с хрущевской оттепели, эти субэлитные группы мечтали о творческой автономии, более эффективном применении своих навыков, доступе к мировой культуре, управлению производством и самим государством. Демократизация возникла как программа преодоления несоответствия растущего статуса и важности образованных слоев их грубому подчинению партийному чиновничеству.