Среди чеченских лидеров 1991 г. не было ни одного крестьянина или богослова, зато были инженеры, преподаватели, провинциальные поэты, актеры, журналисты, бывшие милиционеры и генерал Дудаев. Он сыграл в Чечне роль, поразительно похожую на роль Ельцина – оба, в детстве испытав невзгоды, поднялись по советской служебной лестнице; оба пользовались репутацией требовательных, даже грубых начальников, способных, однако, преодолевать трудности; и оба зарвались в своих амбициях, когда перестройка ослабила элитные ограничения. Изгнанные из номенклатуры Дудаев и Ельцин обрели новую платформу в оппозиционной интеллигенции, которой недоставало статусных фигур, способных к твердому лидерству и популистской риторике. Оба революционных лидера, неожиданно ставшие президентами, разогнали парламенты, где собрались многие из их бывших интеллигентских союзников, и окружили себя силовиками и доверенными бизнесменами, тем самым повернув в типичный постреволюционный бонапартизм. Оба верили в удачу и практиковали конфронтационный, кризисно-командный стиль. В геометрии параллели не пересекаются, однако нельзя сказать то же самое о политике.
Как и повсюду, передел власти и собственности в Грозном привлек кооператоров перестроечной поры, ловких проходимцев и силовых предпринимателей, которых тогда называли рэкетом. Их роль невероятно преувеличена и демонизирована. Конечно, они поставили на кон финансовые и силовые ресурсы, которые особенно необходимы для захвата власти в отсутствие революционной партии. Но все же главное то, что в Чечне имелась масса социального динамита и острое желание наконец преодолеть стигму гонимого народа. Любая революция – это взрыв. Иное дело, куда пойдет его энергия и кто оседлает хаос. А может статься, что с хаосом не совладает никто.
Теория Артура Стинчкомба обобщающе определяет революции как периоды, когда властные позиции меняются резко и непредсказуемо. Революции завершаются, когда степень политической неопределенности понижается путем заключения достаточного числа сделок и соглашений, вписанных в политические структуры, которые способны обеспечить выполнение соглашений. По Стинчкомбу, следующие виды режимов могут завершить революцию: консервативная реставрация (по-французски Термидор), национальная независимость, оккупационное правление, тоталитарная диктатура, демократия и, наконец, более всего известный по Латинской Америке каудильизм, при котором главный предводитель (caudillo) заключает личные неформальные сделки с местными предводителями в обмен на предоставление им свободы править по собственному усмотрению.
Получается, что чеченская революция так и не завершилась. Реставрация старого порядка имела место, к примеру, в Кабардино-Балкарии под властью Валерия Кокова после серии революционных событий, до определенного момента очень походивших на чечено-ингушские. Подобная реставрация в Чечне провалилась минимум дважды. Осенью 1991 г. крайне сумбурное вмешательство Ельцина и Руцкого дискредитировало попытку чеченской номенклатуры вернуть себе власть. Летом 1994 г. промосковские «контрас» Умара Автурханова проявили себя и слабее бойцов бонапартиста Бислана Гантамирова, и никудышними политиками против жаждавшего вернуться во власть Руслана Хасбулатова.
Тем временем Дудаев не добился ни признания независимости, ни эффективной диктатуры. В принципе, он стоял на пути, типичном для режимов догоняющего развития стран Третьего мира в 1940-е – 1960-е гг. Но, в отличие от Насера, Сукарно, Каддафи или Фиделя Кастро, Дудаев более не мог рассчитывать на антиимпериалистические союзы, советскую помощь и поэтому не смог провести национализацию ресурсов, создать армию и далее править сочетанием пропаганды, репрессий и популистской экономики.
Во многом по тем же причинам плюс при активной поддержке Дудаева наименее образованной частью чеченцев, не прошла и демократизация, которую пыталась осуществить интеллигенция и управленцы в период революции 1991 г. и еще раз во время парламентского противостояния весной 1993 г. Современные элиты Чечни были физически расформированы и превратились в беженцев.
Оккупационное правление 1995–1996 гг. со вторым пришествием Завгаева не имело шансов ни против патриотического сопротивления чеченских низов, ни против российского генералитета, который никак не считался с промосковскими чеченцами, чем выставил их никчемными марионетками.
В межвоенные 1997–1998 гг. Аслан Масхадов мог создать нечто подобное аушевскому «просвещенному военному деспотизму» в Ингушетии, если бы смог вернуть образованные кадры и найти ресурсы для демобилизации боевиков. Масхадов намеревался создать при грозненском университете «бойфак» для переобучения боевиков, но когда декан спросил его о средствах на зарплаты и стипендии, не говоря уж о рабочих местах, услышал в ответ лишь горько-ироничное предложение ввести ранг бригадного генерала Ичкерии ради пущего уважения среди такого рода студенчества. Даже Басаев одно время собирался в Буденновск просить прощения, но когда – очень вскоре – полностью выяснилась его несостоятельность в качестве министра, ушел обратно в свой чегеваровский образ жизни и ударился в международный исламизм (который сам ранее высмеивал). Мы вряд ли выясним, какова здесь вина московских интриг того времени, самого Масхадова и общего ослабления государственности. Но шанс упущен.
С 2000 г. в Чечне начал оформляться кадыровский каудильизм под опекой России. Поначалу казалось, что клин вышибается клином, как некогда удалось замирить Чечню благодаря доставшимся от имамата Шамиля наместникам-наибам, судьям-кадиям и сельским старостам-мухтарам. Но, очевидно, пореформенная царская Россия 1860-х гг. была более сильным и динамичным государством, чем Россия нынешняя.
Да и победили царские покорители Кавказа не одной лишь силой новых штуцерных винтовок и милютинской военной реформой (хотя это, конечно, сыграло свою роль) и уж никак не ермоловскими экзекуциями. В не меньшей степени самодержавие достигло успеха, интегрируя и оцивилизовывая кавказские элиты на европейский манер – по-воронцовски.
Советская власть добилась еще более впечатляющих успехов, несмотря на сталинскую кровавую паранойю и брежневское парадное лицемерие. Если бы Советский Союз существовал по сей день, Дудаев жил бы в отставке где-нибудь в Прибалтике, Масхадов руководил бы ленинградским военкоматом, Удугов редактировал бы «Грозненский рабочий», Яндарбиев распределял бы путевки в дома творчества по линии Союза писателей, Ваха Арсанов и Арби Бараев служили бы в ГАИ и, как водится, брали в заложники водительские права, а Басаев руководил бы совхозом у себя в Ведено, если бы не сидел в тюрьме за хулиганство.
Урок данной утопической картинки в том, что военной победы в Чечне не будет. Даже если на место покойного каудильо Кадырова подыщется новая сильная личность, будет продолжаться политика посредством вендетты на манер вечной колумбийской виоленсии – таковы правила конкуренции в рамках этого типа власти. Мир наступит только тогда, когда Россия нарастит на Кавказе обывательские структуры повседневности. С ними придет и закон.
О национальной гордости грузин
В БУРНЫЕ перестроечные времена довелось оказаться за настоящим грузинским столом, с изысканным тостованием, сациви, «Боржоми» и «Киндзмараули»[4]. К середине банкета, когда каждый присутствующий уже узнал о себе от радушного тамады столько лестного, что оставалось покраснеть и почувствовать мощный прилив дружеских чувств, слово взял один из уважаемых присутствующих. Поднимая бокал божественного напитка, говорил он задумчиво, с расстановкой: «Если бы каждая нами выпитая бутылка… продавалась не за… три… советских… рубля… а хотя бы… за десять… долларов!». Заметим, речь шла не об экономических реформах, а о элементарном переводе на иностранную валюту монопольной аграрной ренты, классическим примером которой как раз и служит престижная надбавка в виноторговле. Но черт же дернул встрянуть со своими наивными учеными пожеланиями успеха в конкуренции с традиционными французскими и итальянскими марками! Сидевший напротив грузин, неожиданно помрачнев, поставил свой непригубленный бокал на стол и процедил леденяще: «Ты полон имперского менталитета».
Более чем непросто рассуждать о Грузии, где переход от любви к ненависти происходит мгновенно. Тем более мне, родившемуся в России армянину, чьи предки со времен краха Крестовых походов многие поколения обитали в той части горной Аджарии, которая после 1921 г. отошла Турции. И тем более сегодня, когда между близкими мне, да и всем нам, странами идет ожесточенная холодная война на грани чего-то еще худшего.
Чего стоит сегодня проехать из Еревана в Тбилиси на машине… У пограничной деревни Садахло (населенной, кстати, этническими азербайджанцами) армянский таксист прощается и передает вас в руки своего грузинского напарника, который уже ждет по ту сторону шлагбаумов. Проходите через армянских пограничников, одетых в советскую форму, только с национальными кокардами, и попадаете к грузинам, одетым в американскую форму, только с национальными кокардами. Такой вот постмодернистский симулякр чекпойнта «Чарли» между восточным и западными секторами Берлина.
И все-таки необходимо попытаться рассуждать рационально, поскольку географию изменить, увы, можно. Однако в отношениях между соседними народами изменения географии оборачиваются трагедией этнических чисток. Нашему поколению, пережившему распад СССР, должно хватить опыта, чтобы рассуждать и действовать рационально.
Начнем с легендарного вина. Неточен рекламный слоган, будто грузинскому виноделию три тысячи лет. По данным моего чикагского коллеги археолога Адама Смита, одомашнивание виноградной лозы началось на Южном Кавказе как минимум пять тысяч лет назад.
Были ли это предки грузин? Видные лингвисты Тамаз Гамкрелидзе и Вач. Вс. Иванов показали, что в индоевропейских языках само слово «вино» (армянское