Инфраструктурная власть намного избирательнее, точнее, эффективнее как в своем направленном захвате, так и в широте возможного охвата. Однако это требует многочисленного обученного персонала, дорогостоящего аппарата, регулярной административной работы и постоянной коммуникации. Именно это подразумевал прусский король-солдат Фридрих Великий, вынужденный глубоко заполночь визировать постоянный поток докладных записок и рапортов с мест, когда восклицал с гордостью и отчаянием: «Я всего лишь первый слуга Государства!» Печально знаменитые прусские шпики, гитлеровское гестапо или всепроникающие органы штази в ГДР – конечно, олицетворение деспотических функций, однако подкрепленных мощно эшелонированной инфраструктурной способностью к глубокому проникновению в общество и детальной информированностью о его элементах вплоть до отдельных граждан. Здесь нам напрашивается в качестве следующего примера сталинский режим со всеми его парткомами, профкомами, домкомами, участковыми и паспортными столами, спецотделами, кадровиками, военкоматами, сельсоветами и правлениями колхозов. Однако для предотвращения распространенных иллюзий насчет тоталитаризма, покажем потенциал инфраструктурной власти на менее ожидаемых примерах.
В декабре 1941 г., вслед за налетом японской авиации на Перл-Харбор, властям США потребовалось всего несколько недель, чтобы в ответ на массовую параноидальную шпиономанию разыскать и интернировать в спецлагеря почти четыреста тысяч собственных граждан японского происхождения. Еще всего четырнадцать месяцев заняло полностью возместить потерю боевых кораблей в Перл-Харборе – настолько быстро и эффективно Вашингтон сумел перевести частные корпорации на военные рельсы. Столь титаническое усилие создало заодно и массу хорошо оплачиваемых рабочих мест, что окончательно вывело экономику США из последствий Великой депрессии.
Если хотите, главное занятие государства – строительство стен. Это стены крепостей, дворцов и темниц, но также речные плотины и портовые молы, общественные убежища (в прямом и переносном смысле) и склады ресурсов на случай всевозможных бедствий, это, наконец, стены публичных зданий и домов. Этим государства отличаются от капиталистических предприятий, другого основного сосуда власти эпохи Нового времени. Капиталистические предприятия создают и контролируют товарные потоки. Впрочем, они всегда готовы воспользоваться государственными стенами для обеспечения спокойного течения деловой активности, решения своих проблем с конкурентами или бастующими работниками. В ответ государства ожидают получить от капиталистов пользу в виде налоговых поступлений, налаживания производств и поставки товаров, которые имеют приоритет для государства, и финансирования госзаймов (ну и, конечно, не без разной степени густоты и грязности коррупционной смазки во взаимоотношениях бизнеса с чиновниками и политиками). В реальной жизни здесь далеко не все бесконфликтно, как и при всяком дележе ресурсов.
Взаимодействие логики государственной власти с логикой капиталистического накопления главнейшим образом и определило форму современного мира. Капиталистическое предприятие, как и государство, есть формальная организация – торговый дом, банк, посредническая контора, завод, семейная микрофирма или бюрократически обезличенная макрокорпорация. Однако в отличие от государства, питаемого сбором налогов с подвластной ему территории, капиталистическое предприятие извлекает прибыль из контроля над рыночными отношениями производства и обмена. Чтобы снять прибыль с экономической операции, требуется товарная форма обмена. Здесь Маркс был неправ, – капитализм произрастает не из специфически индустриального производства, т. е. фабрик с пролетариатом и буржуазией, за образец которых бралась Англия времен индустриальной революции. В «Капитале» зафиксирован лишь логически завершенный вариант капитализма, что вытекает из Марксовой методологии. В действительности же исторический капитализм есть скорее особо сложный тип отношений экономического обмена ради извлечения прибыли и накопления капитала с целью не потребления, но дальнейшего инвестирования в новые прибыльные операции.
Как показали австро-венгерский экономист Карл Поланьи и обладавший потрясающим знанием прошлого французский историк Фернан Бродель, далеко не все рынки обменов работают по капиталистической логике. Полное отождествление капитализма с рынками и рыночной динамикой есть распространенное и в основе своей идеологическое заблуждение[61]. Крупные капиталистические организации, в прошлом и в настоящем, обладают достаточной властью и влиянием, чтобы регулярно изменять условия рыночной игры в свою пользу. Конкуренция со всеми ее непредсказуемыми рисками, издержками и напряжениями – удел массы мелких собственников и менее влиятельных периферийных участников рынка. Преимущество же лидеров – в их способности делать погоду. Бродель в полемическом запале даже называл капитализм системой «контррыночной» (contremarche). Это вполне соответствует шумпетеровской модели делового цикла, где главный приз – периодическое создание монопольных позиций, комфортно гарантированных от конкуренции. Конечно, Шумпетер и Бродель прекрасно знали, что никакие монополии не вечны, что все гиганты рано или поздно падут. Однако ротация внутри капиталистических элит, ведущих городов и отраслей не меняет того факта, что сама система остается вертикально иерархичной. Господствующие высоты павших капиталистов рано или поздно занимают новые крупные и сильные хищники.
Капиталистический рынок руководствуется не соображениями потребительной стоимости, подобно исконной деревенской ярмарке, где пекарь сходится с горшечником, рыбаком и пахарем. В компактном кругу межличностных обменов, где практически все всех знают и живут бок о бок, нельзя ожидать устойчиво высокой прибыли. Здесь неизбежен сильный общинно-моральный элемент взаимного обмена одолжениями. Капитализм также разительно отличается от древней торговли высокостатусными предметами роскоши. В те времена эпизодически возникала ситуация, когда источники товаров нельзя было попросту завоевать (в основном из-за их удаленности). Поэтому «царские» товары приходилось весьма церемонно выменивать – как в случае с драгоценным ливанским кедром, минеральными компонентами бронзы или заморскими шелками.
Капиталистический обмен с целью получения прибыли как минимум на несколько веков старше капиталистического фабричного производства. Это вполне очевидно в реальной истории Европы, начиная уже с городов-государств северной Италии эпохи Ренессанса. Более того, товаризируемый на рынке продукт можно и даже, как правило, предпочтительнее производить первоначально вне капиталистического рынка. Надстраивание глобального капитализма над пестрым множеством местных некапиталистических «укладов» существенно снижает издержки и, следовательно, повышает норму прибыли в главном капиталистическом секторе. Основные непроизводственные издержки – особенно на социальное воспроизводство семейно-поколенческого цикла – остаются где-то в «традиционных» укладах, скажем, на уровне мелкотоварного крестьянского хозяйства или ремесленничества. Ни тебе пособий на ребенка, ни пенсий, ни налоговых отчислений на школы и городское благоустройство. «Социальные блага» обеспечивают по мере своих возможностей семейные домохозяйства, соседские общины деревень и сменяющих их сегодня по всему миру трущобных пригородов, земляческие и этнические сети взаимоподдержки среди мигрантов, религиозная благотворительность, даже в какой-то мере местные мафиозные формирования и дворовые банды либо изобретение последних лет – неправительственные организации. Здесь тем более нет никаких видимых экологических издержек, когда рядом еще остается первозданная природа с ее «примитивными» обитателями. Крайние в своей наглядности примеры из не столь далекого прошлого дают плантационное рабство в Новом Свете и товарно-экспортное крепостничество в Восточной Европе. Якобы атавистические рабство и крепостничество потому сохранялись так долго и пали лишь в ожесточенной борьбе, потому что оставались экономически достаточно эффективны – по крайней мере, для контролировавших их элит. Нечто подобное наблюдается сегодня в индустриализации азиатских стран, как некогда в Японии, затем Южной Корее и Тайване и теперь в Китае, Камбодже или Бангладеш. Молодые работницы швейных фабрик и сборочных цехов приходят как бы в «готовом» виде из деревни, откуда им в случае нужды обычно могут подбросить мешок риса, и куда эти девушки после нескольких лет исчезают, чтобы стать домохозяйками и матерями следующего поколения дешевой рабочей силы.
Важно уяснить, что товары в капиталистической мироэкономике современности производились и производятся совсем не обязательно пролетариями. В основе производственной цепочки могут быть плантационные рабы и крепостные крестьяне, независимые ремесленники и фермеры (если не считать, конечно, их долгов банку), сезонные мигранты-отходники и женщины-надомницы, вольнонаемные рабочие и специалисты, да хоть самые продвинутые компьютерные кустари-одиночки наших дней. Все это не разные способы производства и давно не пережитки местных традиций, а лишь возможные способы организации и контроля рабочей силы. Главное, чтобы был отлажен механизм, собирающий произведенные продукты в потоки и поставляющий их в сети обмена, на рынки, где они превращаются в товар. Механизмы товаризации продукта, его обмена, институтов и методов контроля над обменом, собственно, и составляют основной интерес в анализе реально существующего капитализма. Организация и контроль товаропотоков (commodity flows) и есть основная капиталистическая деятельность.
Там, где товаропотоки собираются в густые скопления, располагается центральная зона, более уплотненное всевозможными ресурсами ядро (core) капиталистической мироэкономики. Сохранение привилегированного положения ядра капиталистической мироэкономики вполне объяснимо динамикой сложных систем. Инерционность в пределах нормальных для системы циклических колебаний задается при возникновении системы едва ли не случайностью.