Горизонт новоевропейской цивилизации был иным. Он основан на представлении, что научно-техническая революция и социальная революция – это одна и та же революция, и после ее победы наступит всеобщее счастье. Это странная идея, она, скажем, предполагает, что государства, осуществившие социальную революцию, как-то преуспеют в технике или что технические изобретения сделают людей счастливее в социальном смысле. Но в ней есть величие. Она создавала гуманитарное измерение технического прогресса.
Есть отдельный метафизический горизонт русской идеи. Он предполагает, что русский авангард, русское пространство, русская революция и русская вера – это одно и то же. Чтобы понять русский авангард, нужно взглянуть на русскую революцию, русская революция понятна через русскую веру, русская вера понятна через бескрайность русского пространства, русское пространство создает полет русского авангарда, и можно все то же самое связывать в любом порядке. Увлеченное блуждание в этих четырех соснах составляет основной сюжет того, что называется русской философией.
Важно вовсе не то, верны ли идеи, лежащие в основе того или иного метафизического горизонта. Они вообще не нуждаются в верификации. Их цель не в этом, а в том, чтобы соединять людей.
Юваль Ной Харари, автор нескольких интеллектуальных бестселлеров последнего десятилетия («Sapiens. Краткая история человечества», «Homo Deus. Краткая история будущего»), предложил замечательное объяснение потребности людей в мифах. Хотя не то чтобы никто об этом до него не догадывался, но он впервые высказал это в ясной и законченной форме. Мифотворчество является видовой способностью и конкурентным преимуществом человечества.
Это один из центральных тезисов его концепции человечества. Многие животные обладают навыками социального взаимодействия и даже могут превосходить в этом людей. Но им для взаимодействия необходим личный контакт – каждый должен быть знаком друг с другом и представлять себе способности другого. Люди тоже умеют взаимодействовать таким образом, но в группах не более 150 человек. Однако люди изобрели миф. Это интерсубъективная структура (объективно не существующая, но и не являющаяся представлением одной личности), которая позволяет объединять произвольное число людей.
Мы можем эффективно взаимодействовать с совершенно неизвестными нам людьми, если мы верим в одного Бога. Это видовое отличие позволило людям заселить всю землю, выстроить государства и цивилизацию в целом, иначе сказать – состояться в своем нынешнем виде.
Харари не задается вопросом, есть ли люди, которые делают мифотворчество своей специализацией. Но эта потребность в построении человеческого социума и определяет нужду в жрецах. Они нужны для создания социальности. Все остальное – поиски истины, Бога, индивидуальные экзистенциальные стратегии – это, до известной степени, побочные продукты их деятельности, хотя именно они и увлекают их в первую очередь. Для сообщества не важно, во что верят люди. Важно, что они делают это вместе.
Я уже сказал, что урбанистика отчасти повторяет прекрасную смысловую двусмысленность Блаженного Августина: город, с ее точки зрения, – это и совокупность территорий, строений и систем жизнеобеспечения, и сообщества, которые в нем живут.
Что касается физической составляющей, то нужно понимать, что для жрецов она важна настолько, насколько она соединяет людей общей верой. Существует не только миф, но и ритуал – средство, которое позволяет приобщить людей к мифу. И если с точки зрения институциональной экономики город – совокупность институтов, то с общежреческих позиций это совокупность пространственных ритуалов. Ритуал центра, площади, проспекта, набережной, бульвара, улицы, переулка, дома.
Если говорить о civitas, мы недооцениваем тот факт, что сообщества сами по себе не существуют. Если у вас в городе сильное сообщество велосипедистов – ищите велосипедных жрецов, а если их нет, незачем строить велодорожки. И если нет жреца площади, улицы и переулка, то они и не работают как ритуалы. Я еще раз напомню идею Мамфорда: святилище создает город. На мой взгляд, святилище создает город постольку, поскольку жрец создает сообщество. То, что в постсоветском городе люди не объединены в сообщества, определяется вовсе не тем, что мы не умеем их диагностировать, а тем, что в нем очень мало мифов, в которые люди верят вместе, и очень мало жрецов, которые их объединяют.
Одно опасение напоследок. Метафизический горизонт современности не вполне ясен. Но кажется более-менее понятным, что сегодня Бог живет в интернете. Уж во всяком случае именно сеть отвечает за связь людей. То есть мы впервые в истории сталкиваемся с ситуацией, когда иерофания не привязана ни к какому физическому месту. Икону заменяет экран смартфона, а смартфон из кармана можно достать везде. Это ставит под вопрос любую городскую структуру.
Переход из online в offline – это вовсе не вопрос гражданской активности или коммерциализации территории. Это вопрос новой структуры богоявления, которое пока не состоялось и для которого возможность существования специального места, где оно может состояться, весьма проблематична.
3. Рабочие
Рабочие кварталы
Они исчезли.
5–10 % населения, которых мы зачисляем в рабочих сегодня, – а это и не работающие на фабриках (дворники, строители, автослесари и т. д.) – это не те, кто создавал лицо индустриальной эпохи.
Лицо это было конфликтным. Это демонстрации и стачки, восстания и революции, и даже когда ничего этого не случалось, само присутствие рабочих в городе – измученных физическим трудом, недоедающих, неимущих людей – знаменовало собой постоянное ожидание конфликта. Не все рабочие и не всегда были такими, но образ был именно таким.
Исчезают и их следы. Время от времени защитники исторического наследия пытаются сохранить рабочие кварталы 1920‑х. Это не то чтобы невозможно, но трудно. Качество жилья спорно, качество строительства оставляет желать лучшего, остаются качества проектов, и тут есть что сказать в пользу сохранения. Но что интересно: никому не приходит в голову доказывать ценность этих кварталов с позиций значимости истории рабочих, их быта, их повседневности. Качества дизайна – да, история жизни – нет. Мы сохраняем исторические магазины, древние храмы, дворцы – но не рабочие кварталы.
То же касается и фабрик. Фабрики – нечто среднее между зданиями и станками, и даже больше сдвинуты в сторону станков, инструментов. В качестве станков они теряют ценность после того, как производство устарело. Конечно, их можно защищать, но обычно промзоны с устаревшим производством превращаются в городские свалки, с которыми никто не знает, что делать, пока не придет время зачистить территорию и построить все с нуля.
Как выглядит город рабочих в истории? Это удивительно, но никак.
Город прячет рабочих. Если мы имеем дело с традиционным европейским городом, то мастерские располагаются на задах участков, а на улицу они выходят лавками – торговлей. Если с традиционным восточным городом, то это базар, где ремесленники прячутся в глубине кварталов, окруженных лавками со всех сторон. Требуются усилия, чтобы сказать, как выглядели кварталы чомпи в ренессансной Флоренции, ремесленные кварталы средневекового Парижа, рабочие кварталы Лондона. Их снесли, и на их месте выросли новые города. И само то, что они не сохранились – погибли в чуму, сгорели в великом лондонском пожаре, снесены бароном Османом, мало ли что случалось, – указывает на то, что город не видел в них ценности. Их не защищали и не восстанавливали, это были внутренности, изнанка, исподнее города. У рабочих нет прошлого, которое общество ценило бы и сохраняло.
Если пытаться по косвенным источникам восстановить образы пространства, в которых обитали рабочие до эпохи индустриального домостроения, то самым близким к ним современным образом будут трущобы. Хотя, разумеется, трущобы Шанхая, Ханоя, Рио‑де‑Жанейро или Мехико имеют свои национальные различия, то общее, что есть между ними, кажется сильнее. И это общее роднит их с рабочими кварталами Лондона XIX века у Энгельса и Диккенса, Парижа Гюго и Эжена Сю, Петербурга Достоевского, Нижнего Новгорода Горького или Москвы Гиляровского. Главное качество трущоб – ужас, невозможность существования в них.
Они не интерпретируются в терминах города. Но если это проделать, мы обнаружим интересные черты. Трущобы, как правило, – это малоэтажная застройка (два-четыре этажа), чрезвычайно плотная, дома ставятся встык, свободных участков нет. Дома при этом являются не многоквартирными, а скорее «хозяйскими» (по формуле «сам с чадами и домочадцами»), заселяются они покомнатно. Город трущоб имеет улицы, площади и дворы, не вполне отличающиеся от площадей. Все это минимально по размерам, площадь – это пропущенное домовладение. Улицы исполняют транспортные, а также и складские функции, они же используются для выброса мусора и иногда канализации. Кроме того, из-за перенаселенности дневная жизнь выплескивается на улицы: тут играют дети, сушится белье, готовят еду, отдыхают. Одновременно, при такой открытости жизни на улицу, в глубине домов могут быть некие потаенные функции – мастерские или помещения для встреч. Кварталы трущоб не дифференцированы по функциям, в них нет отдельного места для производства или общественного пространства. Отсутствуют централизованные инженерные системы жизнеобеспечения, отдельные дома могут иметь автономные. Нет освещения.
Это же классический средневековый город, скажете вы, и будете в принципе правы. Льюис Мамфорд воспел средневековые города, восхищаясь садами в каждом дворе, соборной и ратушной площадью, красками воскресных рынков и т. д., но это касается зажиточных дворянских и буржуазных кварталов. Для того чтобы представить себе повседневность средневековых рабочих кварталов, стоит обратиться именно к современным трущобам.
И есть некоторые черты, которые отличают трущобы от традиционных городов.