В начале 1960‑х микрорайон моего детства, Химки-Ховрино, спроектированный мастерской Каро Алабяна, получил премию на Всемирной выставке в Париже за планировку, которая не допускала возможностей сквозного проезда машин. Не сразу поймешь, в чем конкурентное преимущество. Машин в детстве было немного, и въезд автомобиля в микрорайон воспринимался как не исключительное, но все ж таки разнообразящее повседневность событие. Оказывается, это так отозвался Редборн.
Школа и сегодня является главным социальным институтом микрорайона. Вовсе не случайно в школах голосуют или проводят встречи с избирателями, причем это происходит не только в России, где у выборов есть специфика. Школа – совсем особое место, примерно как для средневекового квартала – церковь. Здесь родители знакомятся, здесь возникают общие интересы, здесь выросшие и выучившиеся вместе дети образуют местный социум. С началом массового строительства микрорайонов «ребята нашего двора» меняются на «ребят из нашей школы».
Но при этом школа – институт гораздо старше микрорайона. Изначально европейская школа – монастырское изобретение. Начиная с XVII века государство постепенно увело ее от церкви. Но некоторые принципиальные особенности школы определяются спецификой ее происхождения. В частности, важнейшее свойство школы – ее экстерриториальность. Она может располагаться где угодно и не иметь к окружению никакого отношения – как монастырь.
Чтобы связать школу с микрорайоном, сделать ее сердцем общины, требуется эту экстерриториальность преодолеть. Это разрушает массу внутришкольных традиций и установлений. В идее сделать школу обязательным центральным элементом микрорайона с самого начала было заложено противоречие.
Микрорайоны захватили полмира – так же как и всеобщее среднее образование. Однако ответ на вопрос о школе везде решался по-разному. Парадоксальным образом в наиболее полном виде идеал Перри реализован не в Америке, а в скандинавских странах. Школа там – действительно центр общины. Финские мамы приходят в школу и проводят там время как в женском клубе – для этого предусмотрены особые помещения. Готовят, шьют, занимаются цветоводством. Папы используют школьные мастерские для бриколажа. Школьный актовый зал – главный зал собраний общины, школьные спортивные сооружения – от футбольного поля до бассейна – главный фитнес-зал района. Такую же модель школы в определенной степени приняли Швейцария, Португалия.
Англосаксонская система образования (а это не только Британия и Америка, но и все страны с бывшим английским колониальным образованием, от Индии до Индонезии) в целом эту идею отбросила. Районной здесь является только младшая школа, а в старшей возродилась монастырская традиция в виде школьного кампуса, часто расположенного вне города и уж точно вне связи с ним.
СССР пошел своим путем. Микрорайон после хрущевских реформ стал основной единицей городского расселения – отчасти под воздействием плана «Большого Лондона» Лесли Патрика Аберкромби (1944), который предполагал строительство восьми городов-садов вокруг города и расселение в них больше миллиона человек. Коттеджи в СССР, разумеется, были заменены многоквартирными домами, а вот школы стали обязательным элементом микрорайона. В результате возник специфический тип поселений. Это многоквартирные типовые дома на поле застройки свободной формы, а в центре этого поля – школа.
160 акров, на которых располагался микрорайон у Перри, – это примерно 65 гектаров. На них у него проживает 5‑9 тысяч человек. Но у нас в многоквартирных домах на 65 гектарах живет 65 тысяч человек (это выигрыш от прогресса многоквартирного дома сегодня, в хрущевские времена – около 30 тысяч). 65 тысяч человек при современной демографии – это по нормам 6,5 тысячи школьников. Это производство детей на единицу территории в промышленных масштабах. Нужна другая школа.
«В нашем Советском Союзе, – говорил Трофим Лысенко с его бесподобным умением формулировать, – люди не рождаются. Рождаются организмы, а люди у нас делаются – трактористы, мотористы, академики, ученые и так далее. И это безо всякой идеологической чертовщины – генетики с ее реакционной теорией наследственности…»
Если рассмотреть советскую типовую школу с ее системой коридоров и классов, ее расписанием и оценками, ее единым на всю страну учебным планом, единым учебником истории и т. д., то ближайшей аналогией окажется конвейерное производство. Там именно что делают людей. На завод поставляется изделие в возрасте шести-семи лет, оно перемещается для обработки в разных классных комнатах в течение 10‑11 лет по четыре-семь часов пять-шесть раз в неделю, и на выходе мы имеем человека без наследственности.
Я бы не хотел говорить о нравственной проблематичности такого способа заточки человека под гражданина – она самоочевидна. Но можно заметить, что полученное изделие хорошо ориентируется в системах, устроенных аналогичным образом, – на заводах, в армии, в поликлинике, в очереди, в министерствах и ведомствах, – и оказывается в растерянности там, где пространство предполагает свободу двигаться куда хочешь. Например, в городе.
Если же говорить именно о системе расселения, где школа – это фабрика для изготовления 1000 детей на гектар, то здесь территория школы – это промзона. Промзоны имеют свою специфику. Главное – охраняемый периметр. Главным признаком школы в микрорайоне является забор. Посторонний человек на территорию школы зайти не может – это противоречит требованиям безопасности. По сути, мы делаем из школы изолированный кампус, но при этом располагаем его в центре микрорайона.
Безопасность школы плохо обеспечивается забором, чему есть масса грустных доказательств. Зато забор прекрасно обеспечивает другое. Если центральное место микрорайона огораживается забором и туда нельзя зайти, то это устройство – микрорайон – перестает работать. Родители, конечно, знакомятся, стоя у забора, но это примерно такое же знакомство, как у родственников заключенных перед входом в СИЗО. Впрочем, для России это важный социальный навык.
Никакого использования школы проживающими вокруг, никакой местной повестки дня, никакой локальной социальности. Эта социальность заменяется пустотой огороженного поля в три гектара, на освещение и уборку которого тратится примерно столько же, сколько на зарплату учителей. Любая посторонняя деятельность здесь запрещена законодательно.
Современный микрорайон – это устройство, в котором смысл жизни есть, но за забором. В отсутствие «сердца общины» есть одно общепринятое общественное пространство. Место, где люди общаются, где складывается местная идентичность, формируется социум. Единственный элемент обустройства спального района, изготовляемый и внедряемый в России повсеместно, – это детская площадка. Префекты, депутаты, клерки общегородского значения и даже некоторые федеральные чиновники неустанно заботятся о детских площадках, посещают их, дают там интервью, по состоянию детских площадок оценивают эффективность их деятельности.
Это след первоначального смысла жизни в микрорайоне – жизни для детей. За смысл пространства отвечают дети. От дошкольников до молодых людей возраста первой любви, от молодых родителей до алкоголиков на пенсии – все жители микрорайона проводят свой досуг в песочницах и на качелях. Тренируя, видимо, детскую способность изумляться тому, как же странно устроена жизнь.
Впрочем, в последнее время современные песочницы стали оборудовать бесплатным Wi‑Fi. Так что они смогут связываться друг с другом. Некоторые считают, что это основа для формирования будущего гражданского общества в России.
Гаражи
Есть разные подходы к поискам русской национальной идентичности вообще и в структуре российских поселений в частности. Там много всего придумано, но вот есть одна уникальная вещь – гаражи. Русские гаражи – это как русский авангард или русская вера. Встречаются преимущественно в России.
Причем гаражи претерпели существенную эволюцию от советских к постсоветским временам. Советский гараж являлся прежде всего местом и формой проведения досуга. Советский индустриальный город был устроен таким образом, что отдых мужчины работоспособного возраста в нем не был пространственно предусмотрен. Если у него не было гаража или друга с гаражом, он проводил свое свободное время на детской площадке во дворе или у магазина, мучительно переживая свою неуместность. Иное дело – гараж. Карбюратор, кто помнит, – это такая вещь, что за перебиранием можно проводить годы.
Однажды я написал, что Симон Кордонский открыл «гаражную экономику». Он отреагировал в своем фейсбуке следующим образом: «Ревзин может писать что угодно. И о чем угодно, в том числе о том, что знает понаслышке. Авторы темы гаражной экономики – Александр Павлов и Сергей Селеев». Мне остается лишь повторить эти слова и извиниться перед выдающимся социальным мыслителем за безобразную диффамацию. Так или иначе, это колоссальное открытие. Выяснилось, что в бывших индустриальных городах, где закрылись заводы, от 15 до 30 % населения работают «в гаражах», то есть Россия – это вовсе не страна, которая ничего не производит, а вяло посасывает тонкую денежную струйку из цистерны патернализма. Нет, она производит машины и диваны, чебуреки и табуретки, книжные полки и стрелковое оружие, алкоголь и наркотики, шьет и пилит, разводит свиней и пушного зверя, создает сувенирную продукцию и спортинвентарь и т. д. и т. п. – в гаражах. Гаражи превратились в мастерские, и они живут своей жизнью. Это огромные городские территории со своей охраной, питанием, юристами (для переоформления машин), зонированием, социальной иерархией – фактически города в городах.
Репортажами о гаражных кооперативах в Тольятти и Димитровграде, Анапе и Москве, Тюмени и Владивостоке заполнены журналы и газеты. Обычно это описание самой мастерской и производственного процесса, очерк хозяйственной деятельности и быта (с оттенком этнографической отстраненности), интервью с хозяином, описание отношений с властью и серых финансовых схем. Иногда сочувственное, иногда негодующее. В последнем случае в рассказ добавляются порочные детали – антисанитария, подделки, мафия, преступность, проституция, наркомания, мигранты.