Симон Кордонский в своих статьях, введших меня в прискорбное заблуждение, убедительно доказывает, что наша гаражная экономика – это не бизнесы, а промыслы. Само слово «промысел» вызывает в памяти рабочие слободы, атмосферу средневекового города. Конечно средневекового сапожника или ювелира трудно сопоставить с димитровградским карбюраторщиком или московским веломастером. Наши промыслы – это промыслы людей постиндустриальной цивилизации. Однако сам способ устройства этой деятельности по типу не капиталистический. Бизнес можно продать, а промысел – нет. Бизнес нацелен на производство товара, а промысел – изделия, а уж продастся или нет – другой вопрос. Есть множество других отличий.
Если же говорить о среде гаражей, то это, разумеется, трущобы. И это по-своему изумительно.
Гаражные кооперативы – это незаконное дитя спальных районов, они оборотная сторона массовой индустриальной застройки. Стоит индустриальной цивилизации закончиться, фабрике, которая эти районы породила, встать – и среда возвращается к тому, из чего она возникла. К сырью, из которого была собрана фабрика.
Нельзя все же сказать, что ничего подобного нет в мире. Если вы сравните российские гаражные кооперативы с мастерскими мелких ремесленников Китая, Гонконга, Индии, Индонезии, Вьетнама, то вы обнаружите, что там происходит ровно то же самое. Это ровно те же трущобы. И так же там собирают компьютеры, велосипеды, телефоны, мебель, делают пирожки из городских собак и поддельную кока-колу. Это ремесло после индустриализации, на фоне, рядом и после больших фабрик и больших брендов.
Я бы не сказал при этом, что там все сильно изменилось по сравнению со средневековыми ремесленными кварталами. Если вы углубитесь внутрь кварталов Дамаска или Стамбула, то там шьют сумки или делают ювелирные изделия, предлагая оценить подлинность материалов путем пробования их на зуб. Или можно поджечь зажигалкой, а ножом из дамасской стали дают перерезать алюминиевую вилку. И это не высокотехнологичное постиндустриальное ремесло, а примерно то же, что существовало здесь триста или пятьсот лет назад. И выглядело тогда все примерно так же, за исключением свисающей лианами старой электропроводки и невероятно грязного ватерклозета.
Но хотя внутри наших гаражных кооперативов и восточных ремесленных мастерских все устроено схожим образом, их предъявление городу, их, так сказать, фасады резко различаются между собой. Российский гаражный кооператив выходит в город забором, иногда даже с колючей проволокой. Китайский или стамбульский выходит лавками. Именно этот забор и делает наши гаражи уникальным русским явлением.
Тут сказывается генетика. Советский индустриальный город развивается из поселка при заводе. Первоначально там есть только жилье, завод и железнодорожная станция. Так же выглядели company towns в Америке конца XIX века, правда там были еще церковь и салун. Советская власть их убрала, зато добавила школу, больницу и клуб, ну и райком. Все это может довольно жалко выглядеть, но именно это и делает индустриальный город городом, а не рабочей слободкой. Однако то, что принципиально отличает эти города от обычных, – там нет рынков. Вообще нет, поскольку изначально промзона снабжается через ларек.
К рынкам много претензий – антисанитария, подделки, мафия, преступления, проституция, наркомания, мигранты – то есть ровно те же, что и к гаражным кооперативам. Сходство аргументов выдает близость стоящей за ними идеологии. Люди на рынках сравнительно те же, что и в гаражах, только это не те 15‑30 % активного работоспособного населения, которые ушли в гаражную экономику, а те 5 %, которые ушли в челноки. Люди, не пригодившиеся государству и ушедшие от него, – и там и там.
В гаражах, мне кажется, есть некий потенциал для развития спальных районов. Решение элементарное – дополнить гаражную промзону рынком, окружив ее по периметру лавками. Это, конечно, не решает всех проблем гаражной экономики, но все же до известной степени выводит ее из тени. И вместо закрытой зоны в городе мы получаем новые городские центры – и какие! Ведь те 15‑30 % работоспособного населения, которые работают в гаражах, – это и есть самые активные, предприимчивые горожане. Они могут полностью изменить город.
Впрочем, это пустые мечты. Вообще-то использование гаража для производства – это изобретение вовсе не третьих стран, а самых первых. В гаражах начинали Уолт и Рой Дисней (Disney), Уильям Харли (Harley Davidson), Уильям Хьюлетт и Дэвид Паккард (Hewlett-Packard), Билл Гейтс и Пол Аллен (Microsoft), Стив Джобс (Apple), Джеф Безос (Amazon), Ларри Пейдж и Сергей Брин (Google). Правда, это несколько другие гаражи – в Америке нет гаражных кооперативов. Это гаражи на участке частного коттеджа, а этот частный коттедж – институт развитой рыночной экономики, в которой есть куда развиться из гаража.
У нас с этим хуже.
Парк
«Царскосельская статуя» Пушкина написана в 1830 году. Как это ни хрестоматийно, я процитирую:
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
Примерно через тридцать лет Алексей Константинович Толстой продолжил это двумя строками:
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.
Ничего святого у человека не было.
В 1982 году Дмитрий Лихачев выпустил книжку «Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей» – прекрасную. Но она заканчивается английским живописным садом, 1830‑ми годами, когда Пушкин и написал свой экфрасис. Что интересно, другие, не столь прекрасные книжки по предмету тоже, как правило, заканчиваются этим периодом. Как будто до 1830‑х в парках была и поэзия, и семантика, и стиль, а после – только Яков Васильевич Захаржевский.
Проблема в том, что все те парки, о которых рассказывал академик Лихачев, не городские, а загородные. Это совсем другое устройство, чем городской парк. А городской парк появился после того, как из парков ушла поэзия садов. Был, правда, небольшой промежуточный период конца XVIII – начала XIX века, когда разнообразные просветители пытались привить горожанам вкус к прекрасному, доброму и вечному путем снятия ограничений на посещение аристократических городских усадеб для горожан. Но это только способствовало постепенному изгнанию из парков мифологических смыслов. Вряд ли кому-нибудь придет в голову искать образ рая в саду имени Баумана, даже если он и был первоначально Голицынским садом.
Что касается городских публичных парков, они благородной семантики были лишены изначально. Даже самые известные из них – возьмите хотя бы Central Park в Нью‑Йорке Фредерика Ло Олмстеда – не про Олимп или Парнас, а про растительность как таковую. Качество воздуха, воды, состояние растительного покрова, ливневка, канализация. Одна, как выразился по другому поводу Лев Николаевич Толстой, «мысль хозяйственная».
Если вы попросите Google найти проекты благоустройства городского пространства – public space design, – то получите бесконечный ряд картинок газонов, клумб, живых изгородей, аллей и отдельных деревьев. Неважно, что благоустраивается: улица, бульвар, площадь или набережная. Газоны с шезлонгами или просто трава для возлежания, фонтаны-шутихи, лавочки, столики для пинг-понга, хаф‑пайпы, катки и горки зимой – все это насаждается повсеместно. Вдобавок максимально ограничивается автомобильное движение и изгоняются парковки. Так что теперь идеальный горожанин – это пеший энтузиаст зелени, и Москва тут не отличается от Парижа и Лондона.
Парки выбрались за ограды и норовят захватить город. Человеческое пространство оккупируется утратившей семантику растительной жизнью. Это находится в известном противоречии с неясностью их смысла.
Впрочем, нашествие парка на город, ставшее сегодня эмблемой friendly city, пугает меньше, чем могло бы, поскольку для нас тут новости нет. Девять десятых Москвы так и устроено: спальные районы и есть гиперпарк со встроенными в него изделиями домостроительных комбинатов. Это прямая реализация провидений Ле Корбюзье. Полностью снести исторические центры авангарду не удалось, атака захлебнулась в мещанской привязанности горожан к переулкам и дворикам, а государств – к национальным символам. Ну что же, не получилось – это не повод сдаваться. Сегодня мы переживаем вторую авангардную атаку: на город напустили зелень.
Городской парк в Европе – порождение XIX века, эпохи промышленной революции. Круг идей этого времени хрестоматиен – машина, прогресс, капитал, пролетариат, освобождение – и прекрасно выстроен как нарратив сознательно творимой человеком истории, миф пути в светлое будущее. Есть, впрочем, идея, которая в этот нарратив не вписывается, поскольку в будущее не устремлена. Но она тоже имеет непосредственное отношение к паркам. Это руссоистский человек.
Жан‑Жак Руссо деконструировал все институты цивилизации – собственность, власть, церковь, образование, искусство и т. д. – на том основании, что в природе ничего этого нет и, следовательно, все это противоестественно. Нужно вернуться к природе и соединиться с ней. Это более или менее не удалось – отказываться приходилось слишком от многого. Но было изобретено специальное место для отказа от цивилизации. Это и есть смысл городского парка.
В них горожане – прежде всего городские низы, рабочие люди, которых раньше в парки не пускали, – могли приобщиться к природе как истине. Парк в этом понимании не образ высшей истины, но истина природы сама по себе. Именно поэтому он утрачивает мифологические и аллегорические смыслы, ему не нужно ничего обозначать. Растительность сама по себе есть высший смысл.
XIX век наполнен разнообразными экспериментами предпринимателей-филантропов и друзей человечества по созданию идеальных форм жизни для рабочих. Парки становятся если не обязательной, то всегда желательной частью американских