В нашу задачу в настоящий момент не входит исследование того, является ли эта склонность одним из тех основных свойств человеческой природы, которым не может быть дано никакого дальнейшего объяснения, или, что представляется более вероятным, она является необходимым следствием способности рассуждать и дара речи. Эта склонность обща всем людям и, с другой стороны, не наблюдается ни у какого другого вида животных, которым, по-видимому, данный вид соглашений, как и все другие, совершенно неизвестен.
Если упростить, то здесь сказано следующее: способность к обмену есть свойство человека, отличающее его от животного, такое же свойство, как язык. Это мощнейшая апология капитализма. Получается, что построение общества свободного обмена есть, так сказать, установление естественного для данного вида животных порядка мироздания. Иосиф Бродский сформулировал максиму о поэзии как видовой цели человечества, а у Адама Смита этой целью является обмен. Кто не способен к обмену, тот не вполне человек.
Но у Гесса сопоставление обмена с речью заострено, он вводит сюда язык обмена – деньги, и тут же пытается его деконструировать. Это интересно с позиций семиотики. Классики российской семиотики исследовали множество знаковых систем – от семиотики естественных языков до семиотики кухни, – но работ по семиотике денег я не знаю. Это свидетельствует о поразительном бессребреничестве настоящих ученых – вопрос их не интересовал в принципе. Но, с другой стороны, нельзя не признать, что деньги являются знаками. И даже довольно существенными для человека знаками, имея в виду их употребимость.
При этом Гесс странно ставит вопрос. Что дает сопоставление денег с буквами, если внутри одной денежной системы мы имеем дело только с одним знаком, изменяющимся количественно? Ведь рубль и два рубля – это не две разных буквы, это одна и та же буква два раза. Что это за алфавит, который состоит из одной буквы?
Я не хотел бы сейчас пересказывать построения классической экономики о соотношении цены и стоимости, стоимости и ценности, стоимости и труда, прибавочной стоимости и т. д. Что значат два рубля? В чем смысл этого знака?
Теорий происхождения денег довольно много, но мне кажется, наиболее глубокое культурологическое объяснение дает Карл Поланьи. Он обращает внимание на эволюцию денег по следующему сценарию (излагаю его в обратном порядке). Бумажные деньги произошли из металлических, металлические «универсальные» деньги (те, на которые можно купить что угодно) произошли из «частичных» денег (тех, на которые можно было купить лишь определенный тип товара). «Частичные» деньги из драгоценных металлов в архаической Греции и на Древнем Востоке использовались для покупки роскоши и любви женщин (одноразовой или на постоянной основе). За другое платили скотом, зерном, рабами, при этом одно не конвертировалось в другое. Сам факт, что цена корабля составляла некоторое количество рабов, а цена пряностей, которые он привез, энное количество золота, но при этом пряности не покупают за рабов, а корабль – за золото, уже многое объясняет в процессе семиозиса. Конкретный ряд одних вещей сопоставляется с рядом других вещей, и одно начинает значить другое. Это простой процесс. В этой системе попытка купить пряности за рабов аналогична попытке назвать стул словом «стол» – вас просто не поймут. Деньги из драгметаллов значат любовь женщины, а не зерно – за зерно женщина не полюбит.
Поланьи далее делает нетривиальный шаг и выводит это означивание из первобытного обмена подарками. У жителей Тробрианских островов, которых в 1910‑е годы исследовал великий антрополог Бронислав Малиновский, дары были двух видов – ожерелья и браслеты. Человек дарил некоторое количество браслетов и получал в ответ ожерелья (и наоборот). Это близко к «частичным деньгам», но обмен подарками недостаточно регулярен, чтобы сказать, сколько стоит ожерелье в браслетах и наоборот, – соотношения меняются. Кроме того, ни ожерелья, ни ракушки нельзя обменять ни на что другое, а ни ожерелья, ни браслеты аборигенам сами по себе не нужны – их не носят, их только меняют. Тогда вопрос: что дает обмен?
Он дает потенциальную обязанность. Если тебе подарили браслеты, то ты чувствуешь некоторую обязанность отдариться, и каждый из нас, получая подарки, знакомится с этим чувством – отдариться в нефиксированной пропорции, в нефиксированное время, но отдариться. Иначе ты чего-то должен, а это неопределенное долженствование оборачивается зависимостью. Все же неудобно делать вид, что ты не знаком с человеком, который тебе что-то подарил и ты это принял. Стремление человека к выгоде, которое ставил в основу homo economicus Адам Смит, меняется на стремление человека к свободе от обязанности, стремление избавиться от нефиксированного долженствования.
Тогда можно вернуться обратно по эволюционной лестнице и понять, что означает знак «два рубля».
Когда я дарю тебе подарок, а ты должен отдариться, есть два подарка и два субъекта. В частичных деньгах за счет того, что транзакций множество, фиксируется пропорция – корабль обменивается на 40, а не 140 рабов, потому что все так делают. Курс обмена фиксируется, однако круг обмениваемых предметов ограничен – калым за жену выплачивается золотом, а не рабами. Это неудобно, и постепенно формируются универсальные деньги.
В универсальных деньгах происходит отчуждение и товаров, и субъектов. Два рубля означают, что произвольный субъект (любой человек, который их возьмет) произвольному субъекту (любому, кто их заплатит) должен передать произвольный объект на два рубля. То есть деньги – это пропорция взаимного долженствования.
Это фантастический знак, он обладает невероятной степенью абстрактности. Он отчужден от всякого конкретного значения. Разумеется, и Адам Смит, и Мозес Гесс совершенно правы, сопоставляя обмен с языком в том смысле, что если бы не язык, homo sapiens никогда не был бы способен создать столь сложную систему.
Однако с семиотической точки зрения значение денег становится более понятным в свете противопоставления «языка» и «речи», которое ввел Фердинанд де Соссюр.
Язык – это знаковый механизм общения, речь – это использование этого механизма для общения. Их отличия многообразны, но в частности они заключаются в том, что в языке есть знаки, которые не значат ничего определенного, а получают конкретное значение только в речи. Они называются деиксисами. Например, слово «я» ничего не значит, пока его кто-нибудь не скажет.
Мне кажется, что деньги как знаки – это именно деиксисы. Этот деиксис имеет три пустых валентности – покупатель, продавец и товар, – которые в акте обмена («речи») получают конкретное значение. Они становятся знаком долженствования конкретного продавца перед конкретным покупателем относительно конкретного товара в акте обмена.
Это абстрагирование можно назвать иначе – отчуждением. Мозес Гесс ненавидел деньги, считал, что при коммунизме их не будет, и отсюда выдал точную формулировку. «Деньги – это продукт взаимно отчужденных людей, отрешенный вовне человек». Но если считать деньги ценностью торговцев, нельзя ли сказать, что их главным навыком является отчуждение? Это бы многое объясняло в их ценностях.
Площадь
«На Красной площади всего круглей земля» – хотя Осип Мандельштам произнес это в тяжелый момент своей жизни, но образ площади, проявляющей шарообразность Земли, предъявляющей нам Землю как шар, – это гениально. И я не представляю себе ни одной европейской площади, где бы это можно было увидеть так же. Даже площадь Сан‑Марко, «самый прекрасный бальный зал Европы», по определению Наполеона, показывает нам весь город Венецию, но не Землю как таковую.
Зато, пожалуй, я назову некоторое количество площадей восточных с похожими качествами.
В 1711 году Корнелис де Брюйн, голландский путешественник, художник и писатель, совершил путешествие в Индию и Иран через Россию, описал его и издал со своими рисунками. В отличие от д‑ра ист. наук В.Р. Мединского я не считаю это сочинение окончательно клеветническим, впрочем, в любом случае меня интересует не Россия, а Иран. Де Брюйн попал в Исфахан при Солтане Хусейне, последнем падишахе из династии Сефевидов, азербайджанской (или курдской, или туркоманской) династии правителей Ирана. Через десять лет после путешествия де Брюйна Хусейна свергнут афганцы, начнутся безобразия, но в тот момент Исфахан – огромный процветающий город.
На одной картинке де Брюйна этот город – огромное пустое место со строениями по краям. На другой – «Вид Майдана» – это некий холм, как бы лысый череп земли, укрытый бесконечными тряпичными навесами, под которыми торгуют, а скорее даже как-то живут торговцы. Тут и там появляются верблюды.
Был такой русский, а впоследствии американский историк Михаил Иванович Ростовцев, исследователь Рима и римского Востока. Ему принадлежит термин «караванные города». Это те, которые возникли на пути из Китая и Индии в Европу, их десятки, и жизнь их длится от античности до позднего средневековья. Европейские торговые города (как Брюгге или Амстердам) возникали вокруг портов, но пустыня – то же море, только вместо кораблей – верблюды, а вместо порта – майдан. Это огромные пространства. Они совершенно несопоставимы с размером города, жители города – это фактически обслуживающие майдан местные рабочие, а караваны останавливаются на самом майдане (или, позднее, в караван-сараях) во временных палатках. Когда караваны уходят, город оказывается совершенно пустым. В сущности, это город для кочевников, пасущих товары.
Вот в этих городах и появляются площади, размеры которых позволяют заметить округлость земли. Позднесредневековая Москва – место встречи Востока и Запада, между европейским замком, сastello, как называют Кремль иностранные путешественники, и città (откуда, как мне нравится думать, название Китай‑город) располагается бескрайнее пустое место, нынешняя Красная площадь, русский майдан, как бы помнящий о бескрайних пространствах, где движутся купеческие караваны. И все средневековье она была заполнена телегами с товарами, которые подвозили в Москву купцы.