В результате уничтожения социальных, гендерных и профессиональных барьеров институт фиксированной цены привел к росту продаж в десятки раз – ровно так же как появление двигателя увеличивает в десятки раз эффективность производства. Универмаг на некоторое время стал самым важным архитектурным жанром. Это было место главных архитектурных новаций. В здании Верхних торговых рядов в Москве была своя электростанция и электрическое освещение – в этот момент остальная Москва освещалась газом. Под зданием была проложена рельсовая система грузового передвижения – при том что сами товары в магазин доставлялись на телегах с лошадьми. Тут появился лифт – его привезли прямо с Парижской всемирной выставки. Тут был создан первый в Москве общественный туалет. Тут впервые сделали снегоплавильные печи.
То, как работает эта фабрика, проясняет отношения между универмагом и городом. За последние сто лет в этой индустрии произошла сначала революция, а потом контрреволюция.
В великих универмагах Европы торгующей единицей была отдельная фирма. У нее были свой профиль, репутация, клиенты, реклама, история, набор товаров. Это создает идентичность – и позволяет покупателю приобрести идентичность, а не только одежду. Но были и неудобства: человек пришел за штанами, а штаны продаются в десяти местах, и их трудно сравнить между собой.
Американцы произвели вторую революцию в торговле – они придумали department store. Вместо сотен фирм были придуманы отделы – департаменты. Есть отдел мужской одежды, в нем есть отдел штанов – и пожалуйста, выбирай любые. Издержки на поиски нужного товара сократились, сократилось и количество необходимых продавцов. Производительность труда резко выросла. Когда в 1953 году Анастас Микоян заново открывал ГУМ (немедленно после смерти Сталина – тот зачистил торговцев на площади так же, как и по всей стране), он перестроил магазин из классического универмага в американский department store. «Без продавца!» – так гордо называлась одна из статей об открытии ГУМа, и это было чудо: вместо десятка прилавков – один большой торговый зал, и в нем – только, скажем, рубашки. Это, конечно, завод нового уровня, он лучше, быстрее, эффективнее обслуживает поток.
Эффективнее обслуживает, но хуже создает. У формата великих универмагов обнаружилось преимущество.
Когда они создавались, его не было. Они строились в старом городе, и department store в той же среде ничем им не уступал. ЦУМ, исторический «Мюр и Мерилиз», ничем не уступал ГУМу, а ЦУМ – это department store. Однако когда возник модернистский город – неважно, в виде ли бесконечных многоквартирных домов или коттеджей, – то отдел, где висят бесконечные штаны, выглядел их прямым продолжением. Он был так же безнадежно однообразен. А классический универмаг с его сотнями фирм, кафе, он был принципиально другим пространством. Он сам порождает поток – такое пространство привлекает людей.
1980‑е годы – это момент контрреволюции в торговле. Это появление ТРЦ, торгово-развлекательного центра. Магазин вновь разделен на сотни отдельных фирменных магазинов. Кроме этого, в него включено все, что встречается в историческом городе – рестораны, кафе, кинотеатры, спортивные площадки, зимние сады, детские площадки, аттракционы, художественные галереи и т. д. Магазин перестал быть фабрикой по производству торговли. Он стал фабрикой по производству города.
Надо сказать, это изобретение, в которое вложена масса ума. Если представить себе реальную городскую среду спального района и сравнить ее с тем, что вы имеете в торговом центре, то это земля и небо. Там всегда светло. Там прекрасный климат. Там воздух пахнет кофе, духами и деньгами. Там все в двух шагах и на каждом шагу чудо.
Но надо понимать, что это именно фабрика по производству города, а не сам город. ТРЦ – это возгонка городской среды до состояния производства денег. Поэтому все городские процессы здесь усилены, интенсифицированы и оптимизированы.
К сожалению, не только те, которые приводят к увеличению оборота и прибыли.
Люди в городе чаще друг с другом не знакомы, но на конкретной улице все же образуются какие-то знакомства, сообщества, социальность. В торговом центре анонимность усиливается стократно – никто никого не знает и не интересуется узнать, это вообще лишнее. Если к вашим соседям пришли воры, есть вероятность, что вы проявите какую-то активность. В торговых центрах задерживают массу воров, но не с помощью посетителей – они этого не замечают, и не должны, и это не их дело. В городе люди не очень чувствуют себя ответственными за его состояние – их мало интересует, если где-то треснул асфальт или погас свет, на это есть специальные службы. Но на своей улице все же, если случилось какое-то нестроение, жители начинают волноваться. А сегодня создаются специальные городские порталы, где граждане сообщают о замеченных неприятностях – и их к этому постоянно призывают. Но в торговом центре это никому не приходит в голову. Безопасность – дело не людей, а охраны, ведь если покупатели начнут думать о безопасности, они отвлекутся от покупок.
И, с другой стороны, этот концентрат городской среды бьет реальный город как хочет. Причем бьет не в теоретическом поле конкуренции, а буквально. Это нечто вроде нейтронной бомбы, которая выжигает вокруг себя любую городскую активность, кроме сна. Обычное пространство вокруг них – это пустырь под парковку, а вокруг только коробки для спален – склады для покупателей. Ни кафе, ни лавок, ни магазинов на километры вокруг. Если бы удалось изобрести торговый центр, в котором покупатели могли бы и спать, опустели бы и дома.
Такое вот эффективное, очень умное и печальное изобретение.
Улица
«Я видела его только однажды, на слушаниях… Он пришел ненадолго. Никому из нас не удалось выступить, потому что чиновникам всегда дают высказаться первыми, и они уходят, не выслушав людей. Он был в ярости. Он говорил: „Никто не имеет ничего против – никто, никто, никто, только эта кучка мамаш!!!“» Так Джейн Джекобс описывает свою встречу с «главным строителем» Америки Робертом Мозесом. Каждый, кто бывал на общественных слушаниях, легко узнает эту сцену.
Нельзя сказать, что Роберт Мозес был человеком Ле Корбюзье, а если бы им случилось поработать вместе, то скорее это Корбюзье стал бы человеком Мозеса. Но он был человеком поколения Ле Корбюзье. Его страсть к большим магистралям, модернистским небоскребам (ему Нью‑Йорк обязан зданием ООН), общественным паркам, спортивным полям в городах – это все программа Корбюзье.
Степень ярости Мозеса на встрече с Джекобс можно себе представить. Он к середине 1960‑х провел в Нью‑Йорке два ЭКСПО, создал десятки парков, построил мосты и хайвеи, каскад гидростанций, десять больших открытых плавательных бассейнов и т. д. Джекобс была пятидесятилетняя дама, мать двоих детей, журналистка-фрилансер, пишущая про городскую жизнь. Она разрушила планы человека, которого за двадцать лет до описываемых событий не смог победить сам Франклин Рузвельт (президент хотел строить в Нью‑Йорке дороги, Мозес построил 16-километровую парковую зону на Лонг-Айленде). Думаю, с того времени знающие люди на слушаниях выставляют против профессионала, чей авторитет не подлежит сомнению, общественницу-интеллектуалку, мать двоих детей.
Она непобедима, если за ней стоят кучи матерей одного с ней круга и возраста. Улицу оценило следующие за Корбюзье поколение, люди 1968 года. Оно разочаровалось в больших проектах большого бизнеса по технологическому преобразованию мира, но продолжало верить, что его можно преобразовать через ценности новых коммун и традиционных городских сообществ. Их левый идеализм, кстати, до сих пор окрашивает главные тезисы урбанистики. Но тут важнее другое. Улицы оценили тогда, когда их потеряли.
Джекобс оставила впечатляющее описание того, как работает традиционная городская улица.
Казалось, он (мужчина. – Г.Р.) добивается, чтобы девочка пошла с ним. Он то умасливал ее, то принимал вид напускного безразличия. Девочка стояла, прямая и напряженная, как часто стоят сопротивляющиеся дети, у стены одного из дешевых многоквартирных домов на той стороне улицы.
Наблюдая сцену в свое окно второго этажа и думая, как мне вмешаться, если потребуется, я вскоре увидела, что могу не волноваться. Из мясного магазина на первом этаже того самого дома напротив вышла женщина, которая ведет там торговлю вместе с мужем. Скрестив руки на груди, с решительным лицом она встала в пределах слышимости от мужчины и девочки. Примерно в тот же момент по другую сторону от них с твердым видом появился Джо Корнакья, который вместе с зятьями держит магазин кулинарии. Из окон дома высунулось несколько голов, одна быстро втянулась обратно, и несколько мгновений спустя ее владелец вырос в дверном проеме позади мужчины. Двое посетителей бара рядом с мясным магазином подошли к двери и стали ждать.
На моей стороне улицы слесарь, торговец фруктами и владелец прачечной вышли из своих заведений, и из нескольких окон, кроме моего, за происходящим смотрели жильцы. Сам не зная того, незнакомец был окружен. Никто не позволил бы ему утащить девочку, пусть даже все видели ее в первый раз.
Этот фрагмент процитирован сотни раз. Образ девочки, спасенной городской средой из лап маньяка, несомненно впечатляет, Мозесу на такое отвечать нечем. Образ доброго старого мира, где люди живут одной соседской общиной, дети в безопасности и все вообще в безопасности, не поддается рациональной критике (разве что вспомнить, что такие среды являются стандартными мизансценами для фильмов с тегами #драма, #триллер, #криминал – образ «Джо Корнакья с зятьями» туда отлично вписывается). Но мне важнее, что этот старый добрый порядок совсем не старый. Он вообще возник в Новое время.
В описанной в прошлом очерке истории про рождение универмага есть одно странное обстоятельство. Да, понятно, лавки торгуют не всеми видами товаров, а только какой-то разновидностью – кто-то женскими шляпками, а кто-то индийскими пряностями. В лавках торгуются, и нездешний человек получит товар совсем по другой цене, чем уважаемый член местного сообщества. В лавках торгуют в кредит, и чем величественнее покупатель, тем срок кредита дольше – иногда долги лавочникам выплачивают наследники покупателя. Эффективность универмага по сравнению с таким конкурентом выше на порядок.