Странность не в гениальности Бусико, отменившего все эти несообразности. Странность в поведении лавочников. Понять, что кредитование покупателя за счет продавца невыгодно, – это не сложно. Равно как и то, что чем больше у тебя в лавке выбор, тем больше покупателей и лучше продажи. Отчего владельцам лавок все это не приходило в голову раньше? Или приходило, но они как-то не решались пойти на эти очевидные шаги?
Великий французский историк Фернан Бродель с ошарашивающей основательностью доказал, что городская лавка – поздний институт и до известной степени скандальный. Даже торговец как отдельная фигура – не купец-авантюрист, торгующий «на дальные расстояния», а посредник между деревней и городом – выявляется не ранее XIII века, и только в Англии, а на континенте и того позднее. При этом он сразу опознается как явление аморальное, как «перекупщики», и начиная с XIV века города предпринимают законодательные ограничения их деятельности. Правильно – это когда крестьянин из деревни или ремесленник из мастерской сам торгует на рынке плодами своего труда.
Забавно, ровно ту же средневековую логику полностью воспроизвел Ленин, когда вводил нэп. «Надо выбить прилипчивого, как пиявка, посредника между деревней с хлебом, фабрикой с товарами на складе и магазином», – пишет в феврале 1922 года «Правда». «Учиться коммерции приходилось, – пишут советские историки торговли, – имея дело с изворотливыми посредниками. Ильич, встречаясь с „красными купцами“, не раз спрашивал: „Не надуют ли они вас? Не проморгали?“ Нередко и надували» (Е.М. Каневский, Л.Г. Марголин. «У истоков советской торговли»). Коммунистическая ненависть к торговле наследует коммунальной.
Улица начинается тогда, когда на ней торгуют, – это азбука урбанистики. Но в средневековых городах торговали на рынках, на площади по определенным дням, и вместо лавок там были прилавки или лотки. Первые лавки на улицах в Европе появляются только в XVI веке и никакой специализации не знают. Там торгуют всем, от чая до тканей, и там же дают деньги в кредит. Подозреваю, что сама схема кредитной торговли в лавках рождается из того, что лавочник, меняла и ростовщик – это одно и то же лицо. Специализация возникает не раньше XVII века.
Европейские монархи в этот момент прониклись идеями «меркантилизма» – это когда государство поощряет национальную торговлю для увеличения налоговой базы. Это революция сверху – ее Бродель обозначил формулой «Лавки завоевывают мир» (конец XVII – начало XVIII века). Королевская власть навязывает лавки городу, а короли, вспомним, в этот момент совсем не горожане, между ними и городами постоянные конфликты (вспомните Фронду, которую с таким вкусом описывал Александр Дюма). Лавки возмущают горожан. «Все превратилось в лавки», – осуждает современный ему Мадрид Лопе де Вега. «Разрастание числа лавок сделалось чудовищным», – обличает Лондон Даниэль Дефо. Джентльмены ограничиваются письменными протестами – менее щепетильные бюргеры громят и грабят лавки при любых городских волнениях. Тем более что держат их часто иностранцы, итальянцы в Северной Европе, а в Центральной и Южной – вообще евреи с армянами, громить которых для европейцев было делом доблести и геройства.
Мне кажется, что все несообразности лавочной торговли, которые отменил Бусико, – это плата, которую торговцы заплатили за свое право стать частью «старого доброго порядка», который мы так любим. Торговцы «покупают» свою включенность в общину. Кредитовать покупателя невыгодно, но если все жители тебе должны, то (до известных пределов) они должны к тебе хорошо относиться. Ты живешь и даешь жить другим, поэтому торгуешь только пуговицами, нитками и иголками, а за тканями – это к соседу, я с ним не конкурирую. Это попытка решить вопрос о своей чуждости, войти в сообщество. Впрочем, история геноцидов торговых народов показывает, что сообщества могут видеть окончательное решение вопроса несколько в иной плоскости.
Наличие лавок – это симптом существования территориальных городских сообществ, поскольку сама лавка – покупка себе членства в нем. Революция Бусико – это следствие разрушения сообществ, возникновения современного «города толп». Именно поэтому с культурологической точки зрения сегодняшние попытки привить стрит-ритейл в модернистских районах более или менее обречены на провал: если нет сообщества, нет и компромисса с ним, торговый центр всегда выгоднее.
Вернемся к самому устройству улицы. Безымянный французский путешественник, в 1728 году посетивший Лондон, отмечает: «Чего у нас во Франции обычно нет, так это стекла, каковое, как правило, очень красиво и очень прозрачно. Лавки окружены им, и обыкновенно позади него выкладывают товар, что оберегает его от пыли, делает доступным для обозрения прохожими и придает лавкам красивый вид со всех сторон». Это первое свидетельство изобретения витрин. Они не могли появиться раньше из-за сравнительно позднего распространения оконных стекол (XVIII век). Оконное стекло – это, конечно, изобретение не торговцев, а власти – дворца. Но витрина – это не окно. Это стена, которой нет.
Стена, которой нет, появляется в не-доме. Лавка – это помещение, которое находится в доме, дом кому-то принадлежит, но в него может войти любой человек с улицы – и должен зайти, для этого оно и создано. Оно – ничье. И оно наполнено вещами, которые никому не принадлежат. Собственно, для этих вещей и создается это парадоксальное помещение. «Стена, которой нет» – это анти-архитектура, она постоянно меняется, может стать чем угодно.
Здания и земля выделяются среди всей массы товаров как недвижимость среди движимого имущества. Но торговля зависит от потока: чем он интенсивнее, тем она эффективнее. Ценность торговли – мобильность, и в этом смысле она прямо противоположна и ценностям власти, и ценностям жрецов. И ценностям архитектуры как фиксации во времени функции и образа пространства. Торговля заставляет недвижимость стать подвижной.
Улица – это компромисс между городом и торговлей. Это институт узаконивания присутствия чужих. Это институт существования вещей, которые никому не принадлежат, но могут принадлежать тому, кто их купит. Это институт пространств, которые принадлежат тому, кто в них находится. Это настолько сложно, что вообще непонятно, как такое может существовать.
Мы и не поняли. Это высшее достижение городской цивилизации, которое просуществовало всего-то 200 лет – с XVIII до XIX века. И мы больше не умеем их делать.
Среда
Городская среда (а лучше – среды, важно, что в городе их несколько и разных) относится к числу трудноопределимых понятий. Это понятие – часть органической теории города. Среда – это такая совокупность ландшафта, городской морфологии (улиц, переулков, площадей), зданий и людей, находящихся здесь разное время и в разное время суток, которая обладает некоторой устойчивостью не в том смысле, что не меняется, но в том, что сохраняет свою идентичность. Это похоже на экосистему, и, хотя она создается людьми, то есть искусственно, негласно предполагается, что все здесь находится в состоянии органической гармонии, как будто выросло естественным путем.
Понятие недавнее, теория города освоила его в 1970‑е. Что заменяло «среду» до того? Функциональная зона.
Город делился на жилую, административную, деловую, производственную, торговую и рекреационную зоны. Иногда отдельно выделялись зоны социального обслуживания (образование, медицина, культура) и зоны технического обслуживания (очистные сооружения, водопровод, энергетика, мусор).
Такое деление города – комплекс идей индустриальной эпохи. Впрочем, отчасти зоны сохранились в теории и административной практике современного города.
Что заменяло функциональные зоны до того, как была придумана теория города-механизма?
Собственность и принадлежность. Были районы гончаров и ювелиров, были – аристократии и буржуазии, были – военных и чиновников, были королевские резиденции и все вокруг них, были порты и рынки.
Собственность и принадлежность создаются горожанами, зонирование – властью, среды растут сами собой. В этом смысле у них нет субъекта (автора). Но среды требуется поддерживать, а стало быть, кто-то должен быть заинтересован в этой поддержке. Для кого-то они являются ценностью. Для кого? В чем ценность? Понятно, что любой житель города заинтересован в поддержании своей среды. Но кто заинтересован в поддержании чужой? Кто заинтересован в разнообразии сред города?
Это довольно специфический интерес. Городские конфликты доказывают, что власть в этом мало заинтересована: она регулярно переустраивает районы устаревшей с ее точки зрения городской морфологии в пользу единообразия современности. Советская власть, уничтожавшая арбатские переулки, тут мало отличается от современных властей Ташкента, уничтожающих исторические махали, властей Шанхая, зачистивших две трети города, и т. д. Власти скорее близка идея образцовых фасадов, типовых домов, стандартных планировочных решений – набор инструментов, единообразно структурирующих управление.
У вещей, явлений, феноменов, если мы относимся к ним как к товару, есть одно удивительное свойство. Они имеют разную цену в зависимости от контекста. Одна и та же вещь в бутике в исторической зоне и в стоке на периферии стоит совсем разных денег. Искусство торговли – это работа с контекстами. Место в городе – это история, которую продавец рассказывает про свой товар. И сама ценность разнообразия сред оказалась осознана тогда, когда мы вошли в эпоху постиндустриальных городов, то есть городов, чья главная ценность – это обмен (знаниями, услугами, товарами). До того такое же разнообразие скорее осознавалось как дисквалифицирующее свойство, выраженное в советской формуле «город контрастов».
Город, с точки зрения торговцев, интересен именно как разнообразие сред. Для торговцев ценно все: и спальные районы (где гипермаркеты), и исторические улицы (где живут бутики), и транспортные узлы (где большой поток людей и торговые центры), и тихие переулки (где антикварный магазин, куда заходят по звонку, но уж как зайдут – окупят его существование на год вперед). А уж как ценны для торговли различия между районами! А между городами! А между странами! Чем больше разнообразие, тем интереснее обмен. И наоборот, два идентичных объекта в одинаковых условиях друг на друга менять бессмысленно.