Политическая терминология обычно двусмысленна. Одно значение термина словарное, другое — то, которое полезно для обслуживания власти, то есть доктринальное.
Взять, например, слово «демократия». Здравый смысл подсказывает, что общество демократично в той степени, в какой народ может осмысленно участвовать в управлении своими делами. Доктринальное значение иное: демократия — это система, при которой решения принимают секторы бизнес-сообщества и связанная с ними элита. Общество превращается из участника в зрителя, как объясняют ведущие теоретики демократии, в данном случае Уолтер Липпман. Ему дозволяется утверждать решения его «лучших представителей» и наделять поддержкой тех или иных среди них, но не вмешиваться в суть дела: политика государства — не его ума дело.
Если какие-то сегменты общества пробуждаются от апатии, организуются и начинают выходить на арену, то это не демократия, а, говоря технически, «кризис демократии», угроза, которую надо так или иначе преодолеть: в Сальвадоре для этого применяются «эскадроны смерти», в США — более тонкие, не настолько прямолинейные действия.
Или взять «свободное предпринимательство» — термин, практически подразумевающий систему общественного субсидирования и частного присвоения при массированном вмешательстве правительства в экономику для под держания государства, существующего для социального вспомоществования богатым. Фактически любая фраза, содержащая слово «свободный», на самом деле означает нечто противоположное его буквальному значению.
Оборона «от агрессии» предсказуемо оборачивается именно агрессией. Когда США напали в начале 1960-х годов на Южный Вьетнам, либеральный герой Эдлай Стивенсон объяснял (в хоре с другими), что мы защищаем Южный Вьетнам от «внутренней агрессии» — имелась в виду «агрессия» южновьетнамских крестьян против ВВС США и наемнической армии под американским командованием, изгонявших людей из их домов и запихивавших в концентрационные лагеря, где им обеспечивалась «защита» от южных партизан. На самом деле эти крестьяне охотно поддерживали партизан, а марионеточный проамериканский режим был просто пустой скорлупой — в этом сходились все стороны конфликта.
Доктринальная система приобрела за истекшие с тех пор тридцать лет величественные очертания: мысль, что США напали на Южный Вьетнам, обычно не высказывается, более того, она никому не должна приходить в голову. Соответственно, главные вопросы той войны не подлежат обсуждению. Апологеты политкорректности могут гордиться своими достижениями, которые было бы трудно воспроизвести даже в хорошо отлаженном тоталитарном государстве.
Обратимся к «мирному процессу». Наивным может казаться, что имеется в виду поиск мира. Тогда пришлось бы считать, что мирный процесс на Ближнем Востоке включает, например, предложенный египетским президентом Садатом Израилю в 1971 году всеобъемлющий мирный договор, поддержанный почти всем миром, включая официальную американскую дипломатию; резолюцию Совета Безопасности ООН от января 1976 года, внесенную главными арабскими странами при поддержке Организации освобождения Палестины (ООП), призывавшую к созданию в рамках урегулирования арабо-израильского конфликта двух государств и получившую почти единодушную всемирную поддержку; предлагавшиеся ООП в 1980-х годах переговоры с Израилем о взаимном признании; ежегодные голосования в Генеральной Ассамблее ООН, как, например, в декабре 1990 года (144 голоса «за» и 2 «против») о проведении международной конференции по арабо-израильской проблеме, и т. д.
Но искушенные люди понимают, что все эти усилия не имеют отношения к мирному процессу. Причина в том, что для поборников политкорректности термин «мирный процесс» относится к действиям американского правительства — в приведенных примерах это блокирование международных усилий по достижению мира. Вышеприведенные примеры не относятся к категории мирного процесса, так как США поддержали отказ Израиля от предложения Садата, наложили вето на резолюцию Совета Безопасности, противились переговорам и взаимному признанию ООП и Израиля, регулярно выступают вместе с Израилем — а то и накладывают вето — против любых попыток мирно решить проблему дипломатическим путем в ООН или вне ее.
Мирный процесс сводится к американским инициативам, а они представляют собой призывы к диктуемому США одностороннему решению без признания национальных прав палестинцев. Так все устроено. Тем, кому навыки читать правильно не даются, лучше искать себе другую профессию.
Примеров этому множество. Обратимся к термину «особый интерес». Отлично смазанная пропагандистская машина республиканцев 1980-х годов регулярно обвиняла демократов в том, что они являются партией «особых интересов»: женщин, профсоюзов, молодежи, фермеров, короче говоря, всего населения. В наличии особых интересов никогда не уличался только один сектор населения — корпорации и вообще бизнес. Что разумно: в терминах политкорректности их особый интерес является общенациональным, склониться перед ним обязаны все.
Демократы в ответ скулили, что никакая они не партия особых интересов, что они тоже обслуживают общенациональный интерес. Так оно и есть, но их проблема заключалась в отсутствии у них целенаправленного классового самосознания их республиканских оппонентов. Те без всяких экивоков сознают свою роль представителей хозяев и управленцев, ведущих непримиримую борьбу с населением, причем нередко с использованием вульгарной марксистской риторики и понятий, прибегая к истерике, страху и террору, преклонению перед великими лидерами и другим стандартным приемам контроля над населением. У демократов нет той же ясной лояльности, поэтому они не так эффективны в пропагандистских войнах.
Наконец, обратимся к термину «консервативный», который теперь относится к сторонникам мощного государства, вмешивающегося в экономику и в общественную жизнь. Они выступают за высокие государственные расходы и славят послевоенный пик протекционистских мер и гарантий от рыночных рисков, сужение индивидуальных свобод при помощи законодательных и судебных мер, защиту «Святого государства» от произвольных гражданских инспекций. Короче говоря, все эти программы представляют собой прямую противоположность традиционному консерватизму. Они провозглашают лояльность «народу — хозяину страны», который «должен ею править», говоря словами одного из отцов-основателей США Джона Джея.
Ничего сложного здесь нет, главное — усвоить правила.
Чтобы вникнуть в смысл политических разглагольствований, необходимо перевести сказанное на английский язык и расшифровать демагогию прессы, академических ученых-социологов и секулярного духовенства. Задача ясна: добиться невозможности подыскать слова для связного рассуждения на темы, представляющие важность для нормальных людей. В таком случае можно не сомневаться, что устройство общества и события в мире останутся непонятными, и это будет крупным вкладом в «демократию» в политкорректном значении этого слова.
Можно спорить о значении термина «социализм», но если у него вообще есть смысл, то это — контроль над производством со стороны самих работников, а не хозяев и менеджеров, управляющих ими и принимающих все решения, что на капиталистическом предприятии, что в абсолютистском государстве.
Присвоение Советскому Союзу определения «социалистический» — интересный случай доктринальной демагогии. Большевистский переворот октября 1917 года отдал государственную власть в руки Ленина и Троцкого, а те поспешно разгромили социалистические институты, зарождавшиеся в ходе народной революции предшествовавших месяцев: фабричные комитеты, выборные Советы и вообще все органы народного управления; рабочая сила была превращена в так называемую «трудовую армию», подчинявшуюся командам вождя. Если держаться осмысленного значения термина «социализм», то большевики сразу принялись уничтожать его слагаемые. С тех пор никаких социалистических отклонений не допускалось.
Эти события не стали неожиданностью для ведущих марксистских интеллектуалов, годами критиковавших взгляды Ленина, например, для Троцкого, так как эти взгляды сводились к сосредоточению власти в руках авангардной партии и ее лидеров. Собственно, еще за несколько десятилетий до этого анархистский мыслитель Бакунин предсказывал, что нарождающийся класс интеллектуалов выберет одно из двух: либо попытается воспользоваться борьбой народа, чтобы присвоить себе власть в государстве, и станет жестокой и репрессивной красной бюрократией; либо в случае неудачи народной революции превратится в управленцев и идеологов общества государственного капитализма. Оба прозрения Бакунина сбылись.
У двух главных пропагандистских систем мира было много разногласий, но обе использовали термин «социализм», говоря о немедленном разрушении большевиками всех элементов социализма. Это неудивительно. Большевики называли свою систему социалистической, эксплуатируя моральный престиж социализма. Запад использовал тот же термин, решая противоположную задачу: опорочить страшившие его либертарианские идеалы, ассоциируя их с большевистскими застенками, подорвать веру народа в возможность достижения социальной справедливости при демократическом контроле за базовыми институтами общества, удовлетворении людских потребностей и соблюдении гражданских прав.
Если социализм — это тирания Ленина и Сталина, то здравомыслящие люди говорят: такое не для меня. А если это единственная альтернатива корпоративному государственному капитализму, то многие подчинятся его авторитарным структурам как единственному разумному выбору.
С крушением советской системы появляется возможность возрождения живой и сильной либертарианской социалистической мысли, которая не могла выдержать доктринальных и репрессивных атак главных властвующих систем. Насколько велика надежда на это, мы не знаем. Но по крайней мере одно препятствие на пути устранено. В этом смысле исчезновение Советского Союза — это скромная победа дела социализма, сходная с разгромом фашистских держав.