– Видно будет, – произнес он вслух, чтобы расслышать наверняка. – Как сложится.
Уснуть не удавалось: то испуганные, то безнадежные мысли не выпускали Антона из реальности, так изменившейся за один вечер. Лучше б он не читал Асины рассказы! И оставался бы в неведении относительно того, что душа этой маленькой девочки глубже пресловутого Сулакского каньона… Разве он достоин ее? То, что она согласилась на маленькое путешествие, еще ничего не значит.
«У нее нет отца, – вспомнилось ему. – Может, все дело в этом? Мне уготована роль его дублера? Господи, я уже начинаю мыслить киношными понятиями, они заразили меня… Как я вообще вляпался во все это? Только потому, что поставил камеру на крыше? Иначе Лиза не пришла бы ко мне… И я не познакомился бы ни с ее братом, ни с Асей. О господи… Что может быть ужаснее?!»
С этой мыслью он и опрокинулся во тьму, этой ночью вытеснившую сны.
– Прости-прости-прости! Это было отвратительно. Мерзко. Сам понимаю!
– Не смею возражать.
– Ася, ну сжалься! Оставь этот сарказм… Я и так готов на стену лезть.
– Насколько я знаю, это называется похмельем. Хотя сама не испытывала.
– Похмелье тоже… Само собой. Все суставы выкручивает! Но мне еще и чертовски стыдно перед тобой… Пригласил в гости, называется.
– Я тоже не уловила смысла этого приглашения…
– Жуть просто… Как это вообще произошло? Я же почти не пью.
– Наверное, вчера ты принял годовую норму. С чего бы?
Роману пришлось стоять в дверях, пройти в дом Ася не пригласила. Мялся на черном коврике, комкая смешную оранжевую шапку, которую любил за то, что Варя когда-то сказала: «В ней ты похож на ожившую радость!» Ася, конечно, не знала этого, но ему все равно стало неловко: не стоило приносить в ее дом мандариновую память о другой девушке. А может, и вообще не нужно было приходить этим утром… Выждал бы пару дней, чтобы отвращение, которое вызвал вчера, улеглось в Асиной душе, тогда не нарвался бы на залпы ядовитой иронии.
Лизе он не сказал, куда отправился, иначе не пустила бы. Женщины не умеют прощать так быстро, они обе наверняка пестуют обиду на него. Асе еще и одной добираться пришлось в потемках! Или…
– Тебя кто-нибудь проводил?
Серый взгляд стал просто стальным, так и ранил. Она процедила:
– Антон проводил.
– Какой Ан… А… Так он тоже был у нас?
– Как тебе удалось запомнить, что я там была?!
– Это просто: мы с тобой вместе приехали… И я еще был трезвым.
– Достойное оправдание.
– Он потом вернулся к Лизе? Не знаешь? Надеюсь, этот тип не ночевал у нее…
– У нее? Н-не… Не знаю. Кажется, он пошел домой.
– Это он тебе мог так сказать… По-моему, этот садовник подбивает клинья к моей сестре.
– Тебе так кажется? Или она говорила?
– Я вспомнил: когда мы с тобой приехали, этот дед уже был у нас. Вот тебе и доказательство.
– Дед?
– Ну для тебя-то точно… Надеюсь, ты обращаешься к нему по имени-отчеству?
Глядя на его мокрые кроссовки, она покачала головой:
– За что ты его так невзлюбил?
– Скажи, за что мне любить его, и я полюблю…
– Я подумаю. У тебя все? Мне пора собираться.
– Ты в Москву? Подбросить тебя?
– Я не сяду в машину с человеком, страдающим от похмелья.
– Да что вы говорите, мадемуазель! Тогда тащитесь на электричке…
– Целее буду.
– Ты все еще злишься…
– Я прощаю тебя. Ты доволен?
Чуть склонив голову на бок, Роман протянул руку:
– Ладно. Мир?
Лишь на мгновение вложив свою, Ася отдернула ее так поспешно, что он сморщился:
– О, как тебе противно…
Она отступила:
– Ну все, мне пора.
«Да меня просто выперли, как мальчишку! – осознал Воскресенский, когда Асина дверь захлопнулась за его спиной. – Какого черта я вообще приходил? Извиняться вздумал… Перед кем?! Перед студенткой, которой до меня еще расти и расти… Нет. О чем я?! Нельзя так думать, это мелко. При чем тут возраст? А что тогда при чем?»
Неторопливая туча над его головой прохудилась и заморосила так мелко и нудно, что захотелось броситься бегом, но Роман лишь прибавил шаг. Почему он вечно забывал взять зонт? Есть же люди, которые всегда просчитывают последствия, их дождь врасплох не застанет…
Белесые сухие стебли травы, пучками торчавшие вдоль канавы, почему-то напоминали о зиме, точно символизировали смерть. Выкосить бы их… Он зацепился взглядом за маленькую иву, еще сохранившую листки, напоминавшие серебристых рыбешек. Все лето Воскресенский собирался тайком выкопать это деревце и пересадить на их участок, но сейчас было не до того, да и слишком светло, чтобы воровать. Пусть даже эта ива никому и не принадлежала…
Мысленно пообещав ей вернуться после заката, Роман сунул руки в карманы куртки. Не для того, чтобы удержать их от кражи, просто пальцы замерзли.
«Что собой представляет эта Ася? – подумал Воскресенский обиженно. – Да ровным счетом ничего. Кажется, она что-то пишет… А кто не пишет в двадцать лет? Какого черта я вообще притащил ее к нам домой? Лиза наверняка вообразила невесть что… Надо поговорить с ней, разубедить. И придумать, зачем я привел эту Асю».
Но сестры дома не оказалось. За завтраком, который Роман еле впихнул в себя, Лиза не говорила, что куда-то собирается, но – ему пришлось напомнить себе об этом! – она была взрослым человеком, имела право на свою жизнь и не обязана была докладывать младшему брату о своих передвижениях.
«Надо заняться делом», – велел себе Воскресенский и поднялся в кабинет, радуясь тому, что небольшая прогулка пошла на пользу: его больше не мутило, и даже суставы перестали болеть. Нужно было взяться за раскадровку очередной серии, но Роман никак не мог сообразить, которая сейчас на очереди. Пришлось порыться в столе, найти уже сделанные материалы.
– Пятая, – с упреком произнес он вслух. – Что, старик, склероз начинается?
Ему нравилось самому набрасывать раскадровки, собственные движения и шуршание грифеля о бумагу завораживали до того, что мурашки удовольствия прокатывались под волосами. Рисовал он неплохо, и в детстве его работы даже побеждали на школьных конкурсах. Если б мать не плюнула на них, может, Рома окончил бы художественную школу, и сейчас рисунки выходили бы куда лучше. Но и тот уровень видения фильма, который режиссер запечатлевал на бумаге, вполне устраивал всех, а Роман называл этот уединенный процесс своей медитацией: он вроде бы уже создавал фильм, но еще ни оператор, ни актеры не бесили его своей тупостью, ни на кого не приходилось орать…
Ему самому не нравилось, когда он срывался, и Роман казнил себя всякий раз, даже иногда просил прощения, как сегодня у Аси, но это повторялось снова, ведь считать его мысли никому, кроме сестры, не удавалось, а объяснял Воскресенский не очень доходчиво. Вот и Асе ничего толком не смог сказать сегодня… Да и сам до конца так и не понял, зачем приходил.
Приподняв руку с карандашом, Роман оглядел появившиеся на бумаге сцены и оторопел: с нескольких рисунков на него смотрела… Ася!
– Что за…
Вскочив из-за стола, он прошелся по комнате, вновь просмотрел листы: ну один в один! Каким образом Ася проникла в эту историю о девушке, едва вышедшей за порог детского дома?! Ну да, прошелестело ее имя в мыслях, когда он только придумывал сюжет, но это же ничего не значило! Ему виделся совершенно иной типаж: длинненькая, гибкая, черноглазая… В раскадровках первых серий именно такая девушка, похожая на Варю, и нарисована.
Но сейчас Роман смотрел на карандашное Асино лицо и понимал, что только такой и может быть их с Лизой героиня. Точнее, уже только его – сестра любила повторять, что открещивается от истории, как только сдает сценарий. И если приходится что-то поправлять или менять на этапе захода в съемки, ей приходится перечитывать собственный текст, чтобы вспомнить детали.
Воскресенский и не спрашивал у сестры, какой она видит героиню, тут Лиза давала ему полную волю. Только однажды, посмотрев монтажную версию, удивленно заметила, что представляла своих персонажей совершенно иначе. Хотя режиссеру виднее…
– И что же мне виднее? – пробормотал Роман, не выпуская из рук листок.
Но не нашелся, что ответить.
Ночь прошла беспокойно: Махачкала не желала засыпать. Под окном на десятом этаже нервно гудели машины, рычали мотоциклы, взрывались сиренами cкорые. Вскипала таинственная, мрачноватая жизнь… Или Асе только казалось, будто внизу бурлит огненная лава? А ночь была самой обычной для этого города?
Ася крутилась на большой пустой кровати, переворачивала подушки, то сбрасывала, то натягивала одеяло, но сон никак не шел. Включив бра, она вытащила из сумки книгу, почитала немного и только тогда, умиротворившись протяжным ритмом прозы Сафона, задремала, даже не погасив свет. Под утро очнулась, обнаружила невыключенную лампу, погасила ее и убрала книгу, точно младенец, приютившуюся у нее под боком, и снова уснула, на этот раз почти мгновенно.
Проснувшись, она первым делом раздвинула шторы, и вид за окном распахнулся голубым высоким небом, по которому плыли вдали очертания гор – бурых, как сбившиеся в кучу медведи. Ближний склон был покрыт еще зеленой травой (за окном было градусов на десять теплее, чем в Москве), и вообще осень здесь пока и не начиналась.
«Бывает ли вообще?» – подумала Ася, улыбаясь от ощущения нереальности происходящего.
Развела в чашке кофе из пакетика, приготовленного горничной, и устроилась в кресле у окна. Хорошо-то как… Она пристально всмотрелась в улицы, сходящиеся внизу в большое кольцо. Что в них такого, отчего ее соседка в самолете подпрыгнула в кресле и припала к иллюминатору, когда под крылом вспыхнули огни Махачкалы.
– Моя любимая, как я по тебе соскучилась! Еле выжила, – запричитала еле слышно.
Ася наклонилась к ней:
– Давно не были дома?
– Ой давно, целую неделю.
– Всего за неделю так соскучились? Похоже, необыкновенный у вас город…