Тут Серёже перезвонили. Сначала Григорий, а потом дядя Ваня и Сашка. Друг Коля не перезвонил, потому что бухал накануне и отсыпался. Захлёбываясь слезами, Серёжа объяснил коллегам своё положение. Григорий пошутил — никуда не уходи, я скоро буду. Дядя Ваня и Сашка тоже шли на выручку. Слесари своих не бросают. Однако первым на горизонте возник отец Фёдор. С пневматической винтовкой наперевес. Обращаться в полицию в наших краях не принято — принято учить уму-разуму подручными средствами. Отец Фёдор зарядил винтовку, положил дуло на сгиб локтя и открыл огонь. Резиновые пульки не нанесли Серёже значительного ущерба. Больно только. И обидно. И задницей пришлось повернуться, чтобы избежать худшего.
Священник перезаряжал винтовку в пятый раз, когда к храму подбежали Григорий, дядя Ваня и Сашка. Общими усилиями они сумели отнять у него оружие. Все вместе влезли на крышу с приставной лестницей. Приставили. Сняли Серёжу. Побили его немножко самостоятельно на твёрдой земле. Обязали вернуть крест на место. Отец Фёдор ярился, но уже меньше. Ситуация стала его забавлять. Он, в общем-то, тоже был не слишком религиозным. А Серёжа залез в кредит. Сварщикам надо заплатить. Кран передвижной нанять. И вообще… Недешёвое это дело — возвращать крест на место. Но вернул, недели не прошло. Всё ещё слесарем работает. Не ушёл ни в какой монастырь, передумал. Вроде как местная достопримечательность теперь. Я из-за него с соседом впервые за двадцать три года заговорил. Серёжка-то, говорю, слесарь наш, чего учудил. Как же, отвечает, слыхал. В ад, наверное, попадёт. Я согласился. В ад, конечно, куда же ещё? Покурили, покивали, разошлись. До следующего подвига. Слесарей-то четверо.
Драматическое
Мой приятель драматизировал-драматизировал, драматизировал-драматизировал, драматизировал-драматизировал и в конце концов выдраматизировал. И он такой в гробу лежит, и поп такой кадилом машет, а я такой пьяный подхожу и говорю:
— Ну, что, доволен? Драматург хренов! Держи саечку за испуг!
Тут поп и родня стали меня отгонять, а я такой рубаху на груди рванул и закричал:
— Сначала он драматизировал-драматизировал, драматизировал-драматизировал, драматизировал-драматизировал и выдраматизировал! А теперь вы драматизируйте-драматизируйте, драматизируйте-драматизируйте, драматизируйте-драматизируйте и выдраматизируйте, наконец!
Родня обалдела. Поп обалдел. Дьякон вышел, дивится. А жена приятеля такая говорит:
— Ты же пьяный, как ты это произнёс?
А я такой:
— Что именно?
А она:
— Ну, вот это. Драматизируйте-драматизируйте, драматизируйте-драматизируйте, драматизируйте-драматизируйте и выдраматизируйте, наконец!
Тут вслед за ней все стали эту херню повторять. Даже поп. Даже дьяк. А про приятеля все забыли. Так ему и надо, каркуше. А то как начнёт драматизировать-драматизировать, драматизировать-драматизировать, драматизировать-драматизировать — спасу нет! Хорошо, хоть мы его похоронить не забыли. А то бы он точно воскрес и сразу бы начал драматизировать-драматизировать, драматизировать-драма… Ладно. Больше не буду. Живите себе. Только, пожалуйста, не драматизируйте. А то видите, как бывает. Могут и не похоронить.
Про берёзы
На Пролетарке много берёз. На каждой выжжено имя. Для порядка. Чтобы не путать, чтобы чужую не обнимать, когда приспичит. А приспичивает часто, раз в неделю минимум. Причём — всех. Раньше лбами сталкивались. Кинешься к берёзе, а не тут-то было! Сосед из рощи зашёл, опередил. Пока свободную найдёшь, в соплях запутаешься. Бывало, на попу посреди поляны плюхнешься и ревёшь в три ручья. Обидно, зараза. И так Пермь вокруг, а ещё и берёзы все разобрали. Вроде в лесу, а ни одного свободного деревца. Натурально — щекой не обо что потереться. По всей стране, кстати, так. Не только у нас. В Анадыре, говорят, по двое суток к берёзе стоят. Прямо в очередях замертво падают. Некоторые замерзают, но в основном инфаркты, конечно. В России ведь живём. Сердца-то не казённые, долго в себе не поносишь. Выговориться надо, всплакнуть.
А кто выслушает, если не берёза? Дуб разве выслушает? Ясень, я вас спрашиваю, выслушает? Осина вообще хамит! Про тополь и говорить нечего — гопота. Только и умеет, что матом крыть. Это нам ещё повезло, что Дума закон приняла «Об увеличении поголовья берёз», а не то передохли бы все от скорби-то. У меня брат за контрабанду саженцев до сих пор сидит. А сколько убийств было? Я сам однажды чуть соседа не порешил, когда он снова мою берёзу обнял. Ну, как — мою. К которой я бежал. Слава богу, депутаты наши подсуетились. Раздобыли где-то выжигательный аппарат и — в рощу. Целую неделю имена наносили, а потом собрали собрание и говорят: «Граждане, идите в лес! Мы на каждой берёзе имя выжгли, чтобы вы не дрались, а спокойно плакали каждый в свою кору. Хватит лбами-то сталкиваться! Только не забудьте взять с собой паспорта. Берёзу можно обнимать только после предъявления документа. Нет-нет, нам показывать не нужно! Дереву покажете. Зачитаете, то есть. Для порядка».
Свою берёзу я нашёл ближе к Сосновому Бору. Отчаялся уже. Хотел даже берёзу какого-то Ивана обнять. А потом смотрю — стоит, «Павел» — написано. Тоненькая, ладная, внимательная. Два часа ей на жизнь жаловался. Возвратился окрылённым. Просветлённым возвратился-то! Ну, медицины нет, ну, воруют, ну, изоляция, ну, зарплата маленькая, ну, коммуналка, ну, Путина в пятнадцатый раз избрали, ну, сажают по пустякам, ну, журналистов поубивали, ну, ипотека, ну, десятину ввели. Бывает. Зато берёзки надписанные стоят. И моя стоит. Песня, до чего хороша!
Голуби
Иду по скверу — выразительные сосны, детская площадка, ни души. Небо плоское, ветер дует, чувствую себя расстроенным пианино. Тридцать три года исполнилось. К чему бы это? Глупые мысли в глупый день. Апатия. Вдруг — голуби. Очень много голубей. Что не характерно — летят на меня, кружат, задевают крыльями, издают нечеловеческие звуки. Я вжал голову в плечи, накрылся джинсовкой и заорал — идите вон, голуби! А голуби приземлились и побежали по мне. Я тоже побежал. От них. И так мне легко стало! Бегу и бегу. Дождь пошёл, ураган, а я бегу. Град грянул, дерево упало, катаклизм. А я бегу. Мимо аптеки, клуба, остановки. Мимо сына, водки, шприца. Мимо отца, деда, лучшего друга. Мимо тонконогих амбиций, денег, тщеславия, морга. Мимо всего на свете! Бог знает куда! Бегу и бегу. Казалось бы — голуби, а такой восторг. Устал, обернулся. Голуби не бегут. Остановились метрах в тридцати, шепчутся, посматривают колко. Голуби, кричу, почему вы за мной не бежите?! А голуби в ответ — нельзя нам дальше. Как это, спрашиваю, нельзя? Почему?
А голуби такие — потому что нет тебя больше, всё. Мы живые, а ты — нет. Сам посмотри: ни тени, ни рук, ничего. Посмотрел. Ничего. Заплакал горько. Тут один голубь чуток приблизился и говорит: ты не плачь, в день рождения часто такая хуйня бывает. Завтра утром проснёшься — и всё пройдёт. Правда, говорю? Нет, говорит. И ушёл.
Бердяев
Я всю неделю читал Бердяева. Я по батюшке славянофил, так-то. Хомякова вот на той неделе… Но Бердяева глубже. Моя матушка полюбила его с младых ногтей. За изящество и «текстуальное лавинообразование». С женщинами такое случается. Бердяев вообще вербализатор невербализируемого. Особенно чутко я уловил одну его идею. Если коротко, то это идея о спонтанных психических реакциях, то есть спонтанности как таковой. Быть спонтанным в противовес заданности и мировому детерминизму. В 34-м училище меня не вполне научили понимать такие идеи, но слово «спонтанность» я понял. Всю неделю я твердил внутрь себя: будь неожиданным, будь спонтанным не специально, а нечаянно, позволь свободе отрастить руки, удивляй, удивляйся, твори внезапность, проявляй неискусственную естественность, выходи за границы опыта.
Вчера вышел. Смотрю, а у входа в продуктовый «сапог» стоит. Кузов открыт. В кузове мешки с картошкой — сетки по тридцать килограммов. И никого. А я ведь всю неделю думал про спонтанность. Готовился к ней изо всех сил. Совершенно извёлся по поводу заданности своих психических реакций. Аппетит стал терять на третьей перемене блюд. Короче, схватил я мешок с картошкой и побежал. Куда побежал, зачем побежал — Бердяев знает. Бегу и прямо чувствую, как трещит по швам мировой детерминизм. На самом деле это сетка трещала. Дырявая попалась. Я не столько бежал с картошкой, сколько сеял её в асфальт.
Вдруг крики сзади. Обернулся. Погоня. Двое среднеазиатов сели на хвост. Бросил картошку (вот это у меня уже спонтанно получилось), припустил во всю прыть. А среднеазиты всё равно бегут. Забежал в подъезд. Постучал в первую попавшуюся дверь. Девушка лет тридцати открыла. В халате. Без кольца. Утомлённая жизнью. Пустите, говорю, я читал Бердяева близко к сердцу и теперь за мной погоня! Впустила. Зачем, почему — Бердяев знает. Через два часа ушёл. Если, говорю, сын будет — Колей назови. Хоть в Кламар уезжай, честное слово.
А на обратном пути я вот о чём подумал. Почему водку и сигареты продают по паспорту, а Бердяева просто так? Не разумнее ли продавать его и по паспорту, и по диплому о высшем образовании, чтобы Николай Александрович не творил в неподготовленных умах деятельную смуту? Да и других философов надо бы продавать с осторожностью. И не только философов. Почему тело можно кочевряжить с восемнадцати, а увлекаться философией — в любом возрасте? От среднеазиатов я ведь мог бы и не уйти.
Буханцевы
Профессор Буханцев шёл из университета домой, перепрыгнул лужу и сломал ногу. Он был похож на циркуль, поэтому неудивительно. Его падение заметила жена Буханцева и побежала ему на выручку. Она его всегда искала с момента брака, потому что Буханцев не был профессором и шёл не из университета, а из пивной. У Буханцевой были короткие ноги. Короче, она сиганула через лужу и сломала одну. Тут появилась дочь Буханцевых Полина — не старая ещё девушка с собачьим лицом. Луж она не перепрыгивала, потому что мало интересовалась судьбой родителей и вообще находилась н