— Алло.
— Хуйло! Ты почему телефон не берёшь?!
— Я его потерял, а потом нашёл. Я…
— Головка от буя! Ты зачем вчера с коляской бухать упёрся? Мне ни с ребёнком не погулять, ничего!
— С каким ребёнком?..
— Здрасьте-пожалста. Совсем спятил со своей пьянкой. С сыном твоим. На руках его таскала. А площадку перерыли нашу, у дома которая.
— Я потерял сына, Ира. Пил и потерял. В полиции сижу, заяву пишу.
— Ты совсем дебил? Он вон в манеже ползает. Ты с пустой коляской упёрся, алкаш! Короче, быстро домой. Через пять минут не придёшь — манатки высвистну!
— Уже бегу, Ирочка!
Денис вскочил со стула. Он радовался, как собака, подпрыгивал и светился.
— Блядь! Я так счастлив, Наталья, охуеть, ты не представляешь! Спасибо, Господи! Спасибо, нахуй! Надо Насте рассказать. И Сане. И Серёге. И всем мужикам!
Наталья закатила глаза, а Денис действительно всем об этом рассказал. Выпили, конечно. Три дня гудели, изорвали два баяна. Сын всё-таки нашёлся, как за такое не выпить?
Подснежники
Хромоногая весна в Пермь пришла. Страшная баба. Под окнами воет, снегом обдаёт, свистит сквозь зубы. Радуйтесь, бляха, радуйтесь, говорит, суки! Вы ещё лета не видели. А что, спрашиваю, с ним? У меня денег на море нету, я лето, как вторую молодость, жду. (Этим утром разговор происходил.) Зря ждёшь, отвечает. Оно — пидор ветреный. Две недели побудет и — фьють! — на курорты Краснодарского края. Ты, значит, только, а оно уже. Мной, говорит весна, наслаждайся. Как же, спрашиваю, тобой насладиться, если ты вон какая? А какая я, интересуется. Ну, говорю, хромая, одноглазая, щеками одутловата, а заместо волос трава. Что ты, говорит, понимаешь! Про подснежники слышал? Кто же не слышал, говорю, известный гриб. Сам ты, отвечает, гриб. Шучу я, говорю, а ты и поверила. А ты, говорит, не шути, а лучше пойди в лес, найди там поляну подснежников, повались в них лицом и лежи так, пока не замёрзнешь.
И чего, спрашиваю. А того, говорит. Будет тебе тогда весенний дух, солнце всегда светит, даже если у других туман, и загар на лице и носу. А нос, спрашиваю, не лицо? Твой, говорит, не лицо. У кого, может, и лицо, а у тебя нос. Шмыгнул. Уела. Нос у меня действительно. Я как-то напился, позвонил папе: «Признавайся, у кого нос спиздил, чтобы мне между скул присобачить?» Не признался. На три дня повесил трубку. Подснежники, думаю, подснежники. Поверить этой лахудре или лучше в ванну залечь и на Веру Брежневу передёрнуть? Глупо верить, конечно. Но верить вообще глупо. Помню, вот была зима 2006 года. Рождественская ночь. Я пьяный двигался от «Яхонта» противосолонь. Ни во что не верил. Как же, думаю, так случилось, что меня никто не любит? Даже мама однажды в сердцах сказала: «Лучше б я аборт сделала!» Я не обиделся. Не сделала же.
Конечно, четыре года на малолетке и два на взросляке никого не красят. Но я, по крайней мере, людей в побеге не ел, как Витя. И женщин, директоров гастронома, под заказ не убивал, как Стас Залупа. Я, если вдуматься, всегда сидел по темпераменту, а не от злого умысла. Я судье так и сказал — темперамент у меня, уголовному кодексу его не вместить, разные величины. А судья хекнул и говорит — а давай попробуем вместить его в Лабытнанги? Смешно сказать, но каким-то чудом вместили. Наплевать. Это не важно. Рождество, иду, грустно так… Никто не любит. Думаю, надо бы закон издать, чтобы любого человека, даже самого пропащего, кто-нибудь любил. Позже мне один поп растолкует, что такой закон уже есть — Закон Божий называется. Там Иисус всех любит, даже если ты человечка съел. Главное — раскаяться. Ты как бы Иисусу говоришь — я вот человека съел… А Иисус тебе — и чё, как? А ты — очень стыдно, больше так не буду. А Иисус такой — слово пацана? А ты — слово пацана, конечно. А Иисус — ну и ладно, молодца, иди сюда, в рай хочешь, кальвадос будешь, «Кэмел» куришь, давай в преферанс.
Но тогда я про Иисуса ничего не знал. Ну, когда шёл через Рождество. Такое бывает — идёшь через Рождество, а про Иисуса ни хрена не знаешь. Я тогда вообще был одинок, как «Оскар» Михалкова. (Я не дебил, я фильмы смотрю.) Короче, иду я, иду, а у банка толпа девчонок стоит. Молоденькие такие, лет по восемнадцать, сладенькие, гладенькие, издалека прямо видать. Валенок кидают. Вот ведь, думаю, дуры, валенок на перекрёстке кидают. Иду дальше. Тут одна подлетает с шампанским и орёт: «Ты мой суженый!» А я ей — может, я и не широкий, но и не суженный, кто это меня сузил, хотел бы я посмотреть? А девчонка такая — да не суженный в смысле узкий, а суженый как жених. Ты мой жених, круто, да? И хлебнула из горла. У меня от таких новостей горячие черви под пуховиком зашевелились. Пригляделся. Ох, и хороша! А казалось бы — Рождество, гадания (это они гадали валенком), вера одна, а вот нате вам. Год мозолистым юзал, пока… Да и ладно. Всякое бывает.
Короче, повспоминал я и пошёл искать подснежники. Тогда фартануло, может, и щас вызвездит. Ладно, говорю, весна с ушами, пойду я в лес. Иди, говорит, конечно, заройся мордой в красоту, облагородь. Облагородил. За карьером нашёл такую полянку, что хоть вот чем описывай — не опишешь. Встал на колени. Ртом, носом, сутью лица прямо возлёг. Щекой потёрся, лбом, скулой, губами. Растянулся весь. Ах, думаю, весна, прошма ты моя разлюбезная! Пусть всегда светит солнце, пусть всегда… Хуй его знает. Не запомнил. Дети пели. Мне там один мальчик понравился. Игривый такой. Короче, лежу на расслабоне, а подснежники шепчут тоненькими голосами: «Валера — заебись мужик, у Валеры всё будет, Валера пойдёт купаться, Валера красавчик, Валера всех победит, Валера — царь царей».
— Быстро встал! Кто такой? Чё тут разлёгся?
— Подснежники, маленькие мои, куда вас понесло?
Я думал, это подснежники базарят. Почти уснул. А меня — хуяк — ногой в бочину. Сел. Глазами хлопаю. Стоят двое, в камуфляже. Один с ружьём.
— Вы кто такие?
— Лесничие. За срыв первоцветов, занесённых в Красную книгу Пермского края, полагается штраф до одного миллиона рублей.
— Чё? Какой штраф? Я не рвал.
Ружьеносец присел на корточки.
— Как же — не рвал. Пока валялся, вон сколько выдралось. Поехали.
— Куда?
Ружьеносец поскрёб морду и обратился к напарнику:
— Дим, а куда его?
— Хер его знает, Коля. Закон есть, а чё там и как — нету.
— Может, в полицию?
— Засмеют.
— Не засмеют. Улики соберём.
— Какие улики?
— Подснежники.
— Точно засмеют.
Тут я встрял:
— Мужики. Поверье есть. У меня прабабка с Колымы. Если, говорит, в подснежники лицом лечь и так лежать, пока не замёрзнешь, всё охуенно будет. Я в том году пробовал. Сначала тоже думал, что чушь, но попробовать-то можно. Короче, в лотерею летом выиграл. Пятьсот тысяч. Меня даже по телику показали.
Коля не поверил. Уловил, видно, что я не от прабабки узнал, а от весны напрямую.
— Врёшь ты всё, чтоб мы тебя не забрали.
— Может, вру, а может, не вру. Пока не проверите — не узнаете.
Дима посмотрел на Колю и лёг в цветы.
— Пахнут, Колян. Тонко так. В носу щекотно.
Я тоже лёг и пробурчал:
— Запах весны. Мало кто знает.
Коля не выдержал и лёг третьим. Час, наверное, лежали. Потом уснули. А потом проснулись и как-то сразу захотели водки накатить. У лесников избушка была ближе к экотропе, там и засели. Три дня гудели. По банкам стреляли. А потом Дима сердце Коле нечаянно прострелил, и я быстро ушёл. Теперь лета жду. Лицом загорел. Надо этого ветреного пидора убедить, чтобы он у нас подольше задержался.
О том, что нас всех объединяет
Трёхкомнатная квартира в центре Перми, гостиная. На диване лежит бледный мужчина. Ему слегка за тридцать, глаза закрыты и даже веки не трепещут. Если б не вздымающаяся грудь, можно было бы заподозрить в нём мертвеца. Комната обставлена мебелью из «Икеи» с внезапными вкраплениями советского: статуэтка Мальчиша-Кибальчиша, гравюра царицы Тамары, настенные часы, фотографии. В ногах у мужчины сидит девушка изящного сложения. Её возраст плохо поддаётся определению, потому что она красива. Девушка цепко сжимает айфон, костяшки побелели, спина напряжена, подушечки пальцев зло ударяют по экрану. На ней короткий халат, открывающий стройные ноги. В гостиной стоит тишина. Настенные часы давно не идут, застыв на шести вечера. Телевизор, широкий, как плот, отливает антрацитом.
Наконец комнату наполняют телефонные гудки. Им на смену приходит механический голос:
— Вы позвонили в СПП, оставайтесь на линии, вам ответит первый освободившийся оператор, в целях формирования наследия все разговоры записываются.
Девушка смотрит на мужчину большими зелёными глазами, поглаживает его по ноге. Мужчина не реагирует. СПП отвечает:
— Оператор. Слушаю вас. Что случилось?
Девушка вскакивает, не отрывая айфон от уха, тараторит:
— Меня зовут Полина. Мой муж, я не знаю, он уже две недели…
— Что — две недели?
— Лежит.
— Разговаривает?
— Нет.
— Читает?
— Да нет же! Он просто лежит.
— Он рядом?
— Да.
— Включите громкую связь.
— Включила.
— Что предшествовало молчанию?
— Пьянство и наркотики.
— Понятно. Он ест?
— Ночью съел мясо из супа.
— Суп был в холодильнике?
— Как вы догадались?
— Муж стоял у раскрытого холодильника в грязных трусах и выуживал мясо нервными пальцами из кровавой плоти борща?
Мужчина открывает глаза и орёт:
— У меня чистые трусы! Кровавая плоть борща? Вы рехнулись? Это напыщенно, это в лоб, это, блядь, никуда не годится!
Полина приседает возле дивана.
— Милый, ты заговорил?! Тебе лучше?
В айфоне раздаётся деликатное покашливание.
— Не лучше, но чуть менее хуже. Давно вы женаты?
Мужчина бормочет: «Чуть менее хуже, пиздец». Полина ласково смотрит на мужа.
— Полгода. Борис был таким интересным, таким напористым…
Борис фыркает. Полина всхлипывает, подносит ладонь-лодочку к многообещающим губам. Оператор продолжает: