у?» Расплывчатые философствования всегда противопоставляют себя схватке, потому что в этом мире нет ничего конкретнее схватки. В 12:05 из-за поворота вышла толпа. Они косили под митингующих против пенсионной реформы, но мужчина не обманулся. Оборотни почуяли его метров за двести. Отбросив плакаты, они побежали. Семьдесят особей. Под дальней лавкой ближе к Волге лежал Пелевин и строчил в телефон. Мужчина умилился. Виктор всё-таки предпочёл писать, а не бегать по Ленинску с глупым арбалетом. Жаль, что молодые писатели разнесли его рассказ. Оборотни были уже метрах в пятидесяти, когда на мужчине исчезли одежда, обувь, бейсболка и очки. На главной площади Ленинска стоял Ахиллес в полном вооружении великого кузнеца Вулкана. Звучала мелодия из фильма «Профессионал». Ахиллес медленно пошёл навстречу оборотням. Среди них он заметил охотников с серебряными мечами. Этого было мало для смерти и скучно для жизни. За десять метров до столкновения Ахиллес вскинул копьё и открыл глаза. И тотчас по площади по инерции побежали семьдесят обезглавленных тел. Вскоре они повалились на асфальт. На площади появилась Пульхерия.
— Милый, нам надо уходить. Тут куча безголовых людей. Я как-то нервничаю.
Мужчина сидел на лавке рядом с Пелевиным и курил. После схватки он вернул себе прежний вид.
— Церемония закончена?
— Ну, почти. Тебя наградили стипендией Минкульта и рекомендовали к изданию книги.
Пелевин вскинулся.
— Я же говорил, что рассказ хороший! А ты — разнесли, разнесли!
— Ну, не обижайся, Виктор. Я над тобой подтрунивал. Насчёт трупов не беспокойся, Пульхерия. В местной полиции есть мои слуги, они всё приберут.
Мужчина пожал Пелевину руку и пошёл в гостиницу. Пульхерия шла рядом, то и дело косясь на обезглавленных оборотней. В номере мужчина разделил бокал Тартт на два. Протянул один Пульхерии. Она странно заколебалась, но приняла его.
— Ты всё-таки решил его разделить?
— Решил. Ты не хочешь?
— Хочу. В чём-то это даже справедливо. Выпьем на брудершафт?
— Выпьем.
Бог затрепетал в горле. Пульхерия улыбнулась.
— Ты ничего не почувствовал?
— Что я должен был почувствовать?
— Кровь отравлена. Оборотни дали мне яд. Их волхвы готовили его тысячу лет. Специально для солнцеликого Ахиллеса. Ты не умрёшь, но ты уснёшь, и уснёшь надолго.
— Почему?
— Потому что оборотни рассказали мне правду.
— Какую правду?
— Ты выпил моих родителей и обратил меня. Я не просила этого. Не просила, слышишь?!
— Слышу. К нам идёт нирвана. Ляжем.
Они легли. Пульхерия нащупала руку мужчины.
— Как это всё скучно, Ахилл!
— Невыносимо скучно, Пульхерия.
— Прощай.
— Прощай.
Через час в номер вошли оборотни. Застелили комнату полиэтиленом. Достали инструменты. Разрубили Ахиллеса на шесть частей. Разрубили Пульхерию. Упаковали каждую часть в отдельную коробочку. Одну коробочку они хотели зарыть в Евразии, вторую в Северной Америке, третью в Южной Америке, четвёртую в Австралии, пятую в Африке, а шестую в Антарктиде. С Пульхерией они решили поступить так же. Оборотней было трое. Они уже собирались выходить, когда в номер влетел Пелевин и расстрелял их из арбалета серебряными стрелами. Потом он вкатил три огромных чемодана и попытался распихать коробки по ним. Коробки не лезли. Тогда Пелевин вытащил куски тел и сложил Ахиллеса и Пульхерию в таком виде. Смыв кровь, Пелевин отнёс чемоданы на улицу и затолкал их в багажник. Сел за руль. Вдавил педаль газа. Он повёз Ахиллеса и Пульхерию к себе на дачу, чтобы, соединив части тел, зарыть их в одном месте. Берёзу посажу, думал писатель. Или две? Берёза как-то не оригинально. Лучше клён. Почему клён? Чем это клён оригинальней берёзы? Это, видимо, шок. Пелевин закурил. Во тьме чемодана Ахиллес открыл левый глаз.
Глаза Джексона Поллока
Я поднялся с кровати, и кровать исчезла в стене. Из другой стены выехал стеллаж. На второй полке сверху стоял пенал, или сундучок, как я его называю. Я открыл крышку и посмотрел на три пары глаз. За окном расходился погожий день. Эти несколько минут самодисциплины здорово наполняют мою жизнь эмоциями. До 2049 года мир торчал на веществах. Всё ради эмоций, как вы понимаете. Крэк, винт, фен, герыч, «соль», спайс, кока, ганджубас, мак, ханка, «крокодил», мет. В 2049 году Apple выпустила аттракцион Eye («Глаза»), или «ауе, как назвали его в России.
Аттракцион технологически сложен, но в применении прост. Ты вставляешь себе глаза великого человека, чтобы увидеть мир его глазами. Мы все чуть-чуть превратились в киборгов, а свои глаза заменяли искусственными лет в сорок, потому что они удобнее и практичнее ретроградных линз. Я заменил свои в тридцать. Когда эта мода набрала обороты, Apple запустила Eye. Любой человек с деньгами отныне мог посмотреть на мир глазами Поллока, Феллини, Малевича и т. д. Короче, начиная с XX века, потому что к мозгам, умершим раньше, Apple доступа не имела.
Eye родился из виртуальной реальности, нейронных сетей и медико-психологических исследований. Достаёшь искусственный глаз, вставляешь «ауе», и луч с внутренней стороны устройства транслирует в мозг картинку, вернее, преломляет существующую реальность определенным образом. В этом луче — всё ноу-хау. Не знаю, как лучше объяснить. Точно так же, как раньше мы не могли толком объяснить устройство примитивного айфона. Вообще, тогда стало ясно, что мир будет меняться именно на стыках. Науки и жанры уже дожевали себя и теперь тянулись друг к другу, желая обновиться, напитаться чужим кислородом. Слово «синтез» стало гимном нашего времени.
В самом начале «ауе» был примитивным и штырил не особо, однако с каждым годом качество мировосприятия повышалось. К 2056 году оно стало таким впечатляющим, что заштырило всех. В 2058-м аттракцион Eye законодательно запретили во всех странах мира. Люди отказывались его покидать, то есть вынимать чужие глаза. Меня тоже накрыло этой волной. Мои родные глаза — глаза дальтоника. Искусственные глаза, которые я поставил в тридцать лет, повысили цветоощущение, но незначительно.
Зато когда я вставил себе «ауе», мир впервые заиграл красками. Не знаю, с чем это сравнить. Это, наверное, как в пустыне, умирая от жажды, вдруг попасть под ливень. Или выбежать из карцера на Лазурное побережье. Вставив себе глаза Джексона Поллока, я увидел, что такое охра, киноварь, сурик, крон, умбра, кобальт. Это как второе рождение. Мои глаза, то есть не мои, но в то же время мои, превратились в орган чувств, эрогенную зону, нечто настолько самодостаточное, что я готов был выстроить вокруг них свою жизнь.
Естественно, я не вынул их ни через день, ни через месяц, ни через год. В августе 2057-го моё сознание помутилось. Мозг, казалось, не выдержал мировосприятия Поллока. Собственно, тогда-то я и понял главную ошибку Apple. Они забыли про человеческую фантазию, эмпатию и культ индивидуальности. Сами по себе глаза Поллока не побуждали меня быть им. Они просто транслировали в мозг некую картинку, спектрально-чувственно похожую, по мнению разработчиков Apple, на ту, которую видел Поллок. Но я программировал себя сам. Я прочёл все книги о Поллоке. Пересмотрел все его картины. Я стал одеваться, как одевался он. Поступил на курсы английского. Закурил «Лаки Страйк». Я даже перестал воспринимать жизнь как экзистенциальную драму, а стал видеть в ней только случай. Конец пришёл, когда я купил холст и краски.
Моя неспособность создать шедевр породила внутренний разлад и трудоголизм. Я бросал краски на холст снова и снова, снова и снова, снова и снова. И не рождал ничего. В ту пору я ещё был женат, но между мной и женой встал Поллок, и никто из нас не сумел его перепрыгнуть. Теперь я понимаю, что это была стена отчуждения. Даже — Великая китайская стена отчуждения, которую надо штурмовать с тем же жаром, с каким штурмуют небо. Однако штурмовать стену и небо одновременно невозможно, а мне казалось, что я штурмую небо и нет ничего важнее этого. Жена ушла. Она не думала, что я безумен. Никто из нас тогда не связывал безумие с аттракционом Apple.
Вскоре меня увезли в психиатрическую больницу. В тот день закончились холсты, и я выбежал в подъезд бросать краски на стену. Я был в одном халате, но снял его, потому что вспотел. Соседи вызвали полицию. Вслед за полицией прибыла бригада врачей. На меня надели смирительную рубашку и увезли в психдиспансер. Я заговаривался. Называл себя Джексоном Поллоком. На следующий день из меня достали «ауе». Мир сделался бесцветным. Чёрно-белая палата сдавила плечи. Я хорошо помню, о чём тогда думал, вернее, что чувствовал. Меня разлучили с любимым. Не передать словами. Я выл. Я бился на вязках, как жерех на крючке. Мне кололи химию. Химия была повсюду — в моих венах, во рту, в еде. Во всяком случае, мне так казалось.
Только через месяц я стал забывать Поллока. Это было забывание химическое, неизжитое, обусловленное только препаратами, но не доброй волей. Я был открытой раной, облепленной чёрными мухами воспоминаний. Однако ни красного, ни чёрного я уже не видел. К доброй воле меня повернул случай (опять случай, Господи!) Я зашёл в туалет и закурил. В туалете стоял сумасшедший, который считал своей святой обязанностью курить сигареты. Он не просил их у курящего, он стоял напротив, вытянув шею, как собака, и не сводя глаз с огонька. Я хотел оставить ему покурить, но вместо этого бросил окурок в урну, куда-то между обрывками испачканной калом бумаги. Сумасшедший нырнул в урну и вытащил окурок. Вытер пальцем фильтр. Присосался тонкими губами. По дебильному лицу растеклось блаженство. Я содрогнулся. Я знал, что всё будет именно так, но всё равно это сделал. Это был мой акт жестокости. Не Поллока, а именно мой. Я хотел унизить сумасшедшего. Я хотел увидеть мерзость. Я хотел, чтобы рядом оказалось что-то более жалкое, чем я.
Через год меня выписали. Пока я выживал, «ауе» запретили во всём мире и сняли с продажи. С ума сошёл не только я. Жертвы аттракциона исчислялись сотнями тысяч. Некоторые, вставив глаза Че Гевары, Ленина и Кастро, попытались устроить революцию. Застенки психбольницы я покинул дождливым сентябрьским днём. Едва ступил за порог, серость пробралась за шиворот, залезла в глаза и уши. Я дышал мокрым воздухом, пытаясь распробовать хотя бы его, но не мог и этого, будто после лечения все мои рецепторы атрофировались. Дома я прошёл на кухню, сел на стул и закурил. Пустая