квартира молчала в мои сорокалетние уши. Я попробовал заплакать. Мне хотелось проникнуться. Не важно чем, лишь бы проникнуться до душевной дрожи.
Я включил музыку, головизер, сварил вкуснейшие равиоли с семгой. Музыка обтекала меня, как река, в которую я не мог войти. Головизер казался шумом. Семга вязла в зубах, как пластилин. Тогда я достал бутылку виски и напился. Я хотел поймать кураж, может быть, вызвать девушку из эскорт-услуг, но вместо этого уснул на кухне, положив голову на стол. Я пытался что-то читать, но не читалось. Я пытался думать длинные мысли, но они не думались. Я пытался чем-то себя занять, но не мог изобрести занятие. Я пытался выходить в люди, но останавливался уже у подъезда, растерянно просиживая лавку. Я напоминал человека, забывшего очень важное слово, как бы повисшее на языке, но из губ не идущее. И теперь этот человек мучительно пытается его вспомнить, потому что без этого слова жить дальше невозможно. По ночам мне снились краски. Я трогал охру, целовал кобальт, метал в серую стену сурик, месил злыми пальцами вязкую киноварь.
У меня остались приличные сбережения, и о работе я мог не думать, но всё равно устроился в архив на полставки, чтобы выходить из дома. До архива я дошёл только четыре раза. Я не мог выполнять методичную работу. Я перекладывал бумаги, перекладывал бумаги, перекладывал бумаги, а потом стал их рвать. Кипы были ровными и основательными, а я был рваным и зыбким. Это противоречие угнетало, и я привёл кипы в соответствие себе. Когда меня выгнали, за мной увязалась юная стажёрка, которая устроилась туда через два дня после меня. Она шла рядом долгое время, а на перекрёстке спросила: «Почему вы порвали документы? Вы не согласны с историей сталинских репрессий?» Я удивился. Я понятия не имел, что в этих бумагах было что-то о сталинских репрессиях. Я посмотрел на стажёрку и почему-то рассказал ей всё. Я выталкивал из себя слова, как рвоту. Мы превратились в два валуна, которых обтекают прохожие. Я будто бы вычерпывал себя, пытаясь добраться до золотой жилы, к самородку своего состояния, чтобы ощупать его языком и, наконец, выплюнуть. Не знаю, сколько это продолжалось, наверно, достаточно долго, потому что у меня закончились сигареты. Едва я замолк, заговорила стажёрка. Она рассказала мне про чёрный рынок «ауе».
Аттракцион никуда не исчез, сказала она, он ушёл в подполье. Я сразу заметила, что вы из наших. Я ношу глаза Франсуазы Саган, и я прекрасна! Я снимаю их на ночь и поэтому жива. Стажёрка достала губную помаду и записала номер телефона на моём запястье. Позвоните, и вам привезут, сказала она. Если хотите, я могу пожить с вами какое-то время, чтобы вынимать глаза вечером и вставлять их утром. За отдельную плату, разумеется. Я задохнулся. Я поцеловал стажёрку. Я сказал — хочу! Я назвал адрес. Я летел домой на такси и чувствовал, как набухает мой член, сжимаемый мягкими пальцами предвкушения. Я позвонил в тот же вечер. Мне привезли четыре пары глаз: Лимонова, Нуриева, Параджанова, Поллока. Стажёрка приехала за час до курьера. Её звали Настасья. Я взъерошил короткие волосы и провёл её на кухню. Она спросила: какие глаза вы заказали? Я ответил. Настасья нахмурилась. Вам нельзя вставлять глаза Поллока, сказала она. Какие угодно, только не Поллока. Вы носили их слишком долго, чтобы к ним вернуться.
Я вздрогнул. Я хотел именно глаза Поллока, а другие заказал из жадности. Но я промолчал. Я думал вставить их без спроса. Я думал, Настасья не сможет мне помешать. В одиннадцать вечера прибыл курьер. Я оплатил покупку и торжественно поставил пенал на стол. Раскрыл. Лимонов, Нуриев, Параджанов, Поллок. Ну, здравствуй, Джексон. Настасья сказала — попробуйте Параджанова, он необыкновенно точен, если вы понимаете, о чём я. Я кивнул. Я уже жалел, что Настасья была рядом. Я вынул свой левый глаз и потянулся к Параджанову, чтобы в последний момент схватить Поллока.
Настасья перехватила мою руку. Я попытался вырваться, но не смог пошевелить и пальцем. Настасья положила меня на стол и достала мой правый глаз. Свет померк. Абсолютная темнота обступила меня со всех сторон. Я лежал и не двигался, не понимая, как хрупкая девушка смогла это проделать. А потом понял. Настасья была модифицированным киборгом. То-то её пальцы показались мне железными. Звякнули наручники. Я спросил: что происходит, Настасья? Вставьте Параджанова, если вы против Поллока! Настасья ответила механически. Меня наняла ваша жена. Вы будете жить без глаз ровно год. Новейшие исследования доказывают действенность такого способа преодоления «ауе»-синдрома. Я отвезу вас за город, где о вас позаботятся.
На мои веки легла повязка. Я закричал. Я завыл. Я попытался вырваться. Вжикнул контактный шокер. Свет померк и внутри моего тела.
Через год меня вернули домой. День обретения зрения оказался сильнее дня обретения вйдения Поллока. Каждое утро, просыпаясь, я смотрю на глаза Лимонова, Нуриева, Параджанова. Настасья не озаботилась унести их из квартиры. Я смотрю на них ровно три минуты, а потом иду на пробежку. После пробежки завтракаю и уезжаю в архив. Неожиданно для себя я нашёл странное очарование в методичной однообразной работе. Три месяца назад моя жена умерла. Я знаю, что могу вставить в глазницы Лимонова. Или Нуриева. Или Параджанова. Или Джексона Поллока. И оттого, что я это могу, оттого, что меня больше некому остановить, я этого почему-то не делаю. А может быть, я просто боюсь кромешной темноты.
Бессмертный Пол и проклятые воронки
Я с похмелья был. Дерзкоглазым человеком из трейлера вышел. В шутливом настроении. Что такое, в сущности, похмелье? Похмелье — это когда ты одной ногой во вчера, а другой в завтра. Причём обеими по колено. То есть тебя как бы нет. Лёгкий вариант смерти. Будто пока ты спал, тебе голову на чужое тело пересадили, а ты такой проснулся — алё, чё за фигня, верните всё на место! Это если на решку смотреть. Многие смотрят на решку. Я предпочитаю смотреть на орла. Когда смотришь на орла — жить легче. Ты похмельем не мучаешься, а наслаждаешься. Это ведь такая свобода — побыть не собой.
7 июля 2077 года я в семь утра с похмелья подорвался. Что характерно — ничего не помню. Этим и хороши похмелье и вообще пьянство — они как бы отцепляют прошлое. Голенький такой в постели лежишь. Совершенно без жизненного опыта и травмирующих воспоминаний. Как херувим, только пахнешь.
Я проснулся и принял ионный душ. Гейгер на руке показывал 35. Хороший день. Когда на Землю обрушилась эта чёртова радиация, Гейгер показывал 90–95. В течение двух лет вымерло шесть миллиардов человек. Ещё полмиллиарда вымерло немного погодя. Человечество сократилось до полутора миллиардов. Беспорядки, мародёрство и «войны отчаянье» выкосили ещё пятьсот миллионов. Мы тогда все научились считать миллиардами. Эти катаклизмы объединили нашу семейку (хомо сапиенс). Те, кто выжил, быстро сплотились. Так появился огромный город Камелот, вокруг которого теснятся фермы, деревни и всякие молокозаводы. Раньше он назывался Лос-Анджелес, но в ангелов вера пошатнулась (будто бы вера в рыцарей не пошатнулась, это ж надо так город назвать, никогда он не падёт, ага). После катаклизма многие вещи потеряли смысл. Например, национальности. От России осталось десять миллионов человек. В США выжили тридцать. Я прикидывал: уцелели около десяти процентов от каждой страны. Есть в этом какая-то нарочитость. Будто радиацией управляли, как хирург управляет скальпелем. Только хирург удаляет опухоли, а здесь резали без разбора. Нет, сейчас полно, конечно, всяких заговорщицких теорий, но они все вымученные. Сами посудите: если радиация косила лишних людей, как на Земле мог остаться я?
Я живу в пригороде Камелота. На молокозаводе лямку тяну. Новая элита не случайно выбрала местом жительства Лос-Анджелес и всех туда свезла. Тут реально проще прокормиться. Океан рядом. Земли — хоть жопой ешь. Растет всё очень хорошо. Коммуникации не сильно пострадали. Если не выезжать из города, то будто бы ничего и не изменилось. Только аэропорта нет. Мы поддерживаем связь с Сибирью (там китайцы живут), Дели и Мельбурном, но туда не летаем. Слишком много аномалий в небе. Рискованно.
На «молочке» я херачу по графику — день, ночь, отсыпной, выходной. Вообще, и это кому-то может показаться странным, главное на «молочке» вовсе не молоко. Главное — осеменение. Когда нас растерзала радиация, мужики стали бесплодными. Не импотентами, а просто сперма испортилась. То есть секс-шмекс — это всё осталось, а дети рождаться перестали. Наши учёные долго над этим бились. Человечество оказалось на грани вымирания. Через пять лет было найдено решение. Смешиваем сперму человека со спермой быка, загоняем эту смесь в матку и через девять месяцев получаем живого младенца. Как вы понимаете, очень скоро быки стали священными животными. Это с одной стороны. С другой — фанатики вспомнили золотого тельца, скотоложество и прочую муру. Постоянно торчат у «молочки» с плакатами: «Нет быколюдям!», «Христос смотрит на тебя!», «Одумайся, быкоугодник!». А чего мне одумываться, если платят хорошо?
Вообще, радиация стала менять биологию. Понятно, что среди нас есть мутанты, но дело даже не в этом. Как бы вам объяснить… Вот пошли вы в лес, насобирали белых грибов, пожарили их и давай есть. А вместо грибов у вас во рту банан. То есть вы едите белый гриб, а он — банан. Очень много таких странностей. Море взять. До радиации в заливе можно было свободно плавать. А теперь только перепоясавшись тросом, который автоматически тебя из воронки выдернет и на берег вернёт. Там по всему берегу специальные катушки стоят. Без них купаться нельзя. Кто-то, конечно, купается. Диких пляжей полно. Но если ты без троса в воронку попал — выплыть шансов нет. В небе такие же воронки возникают. Летел самолёт — и нет его. Пропал с радаров. Полетел маленький самолёт искать большой самолёт — и нет его. Пропал с радаров. Как бы в небе утонул.
На «молочке» я работаю семязаготовителем. Быки стоят в стойлах, где на стенках фиксаторы висят. Я ими быка фиксирую, а потом как бы его дою, только сперму. Я её заготавливаю впрок. Неизвестно, что биология за