— Ас, чего ты хочешь?
— Цистерну питьевой воды. Через полчаса. Здесь. В обмен на вице-мэра.
— Всё-таки засуха?
— Там умирают дети.
— Они везде умирают. Ты ради них пришёл?
— Не забалтывай и не подходи. Я уйду подальше, оденусь и вернусь. Дядя не пострадает. Даю слово. За мной ходить не надо. Пальцы с кадыка я не уберу. Если машины не будет, ты меня знаешь.
Кински продолжал пятиться, но уже намного быстрее. Вдруг он остановился и крикнул:
— Роланд, брось мне фляжку с водой!
Майор скрипнул зубами и подчинился. Фляжка чуть-чуть не долетела. Кински вернулся и переступил через неё. Потом размахнулся и пнул её пяткой себе за спину. Снова потащил дядю. Опять пнул фляжку. Через четыреста метров он дошёл до одежды и Стечкина. Взял пистолет. Снял с предохранителя. Повернул дядю к себе лицом. Упёр дуло ему в печень.
— Дёрнешься, барсук, и я тебя убью.
Садко сковал страх, но под льдиной страха трепыхалась душившая вице-мэра ненависть: «Только бы выбраться! Уж я найду способ. Найду!»
Одевшись и развернув дядю к себе спиной, Кински позволил себе попить. Только три глотка, чтобы не опьянеть — после длительной жажды от воды пьянеешь сильнее, чем от водки.
Со Стечкиным в руке Кински почувствовал себя уверенней. Взяв дядю левой рукой за кадык и выставив его перед собой как щит, он вернулся к Стене.
— Цистерна будет?
Роланд махнул рукой.
— Уже едет.
В молчаливом ожидании прошло двадцать минут. Кински был на адреналине, но понимал, что надолго его не хватит. В воздухе густело напряжение. От дяди пахло страхом и потом. За всё это время они не перемолвились и парой слов. Наконец большие ворота поползли вбок. Оттуда выехал КамАЗ с цистерной и сразу же остановился. Из кабины выпрыгнул водитель и со всех ног бросился за Стену. Роланд спросил:
— Как будем меняться?
— Попей водички, Роланд, а потом будем меняться.
Роланд усмехнулся и пустил воду из шланга, показав его Кински. Роланд попил и обтёр губы.
— До чего ты опустился, Ас. Берёшь родного дядю в заложники ради воды.
Кински не ответил. Убедившись, что вода не отравлена, он скомандовал:
— Отходите от машины на тридцать метров со стороны пассажирского сиденья. Оставляете у машины досмотровое зеркало. Я подхожу со стороны водительского. Осматриваю дно машины. Сажусь за руль. Через пятьдесят метров отдаю вице-мэра.
Роланд скривился.
— А если ты его увезёшь?
— А зачем он мне?
— Ладно. Действуем.
Осматривать дно, контролировать дядю и штурмовиков было нелегко. Кински взмок. В голове мутилось. Не обнаружив бомбы, Кински втащил дядю в кабину, сел за руль и поехал. Через пятьдесят метров он бросил дяде:
— Прыгай.
Вице-мэр открыл дверцу кабины и неловко спрыгнул. В зеркало заднего вида Кински наблюдал, как к дяде бегут штурмовики. Вдавив педаль газа, он перешёл на четвёртую передачу. Отпил из фляжки. Положил Стечкина на пассажирское сиденье. Кински знал, что в машине стоит жучок, но всё равно надеялся успеть. Может быть, в следующем году засухи вообще не будет? Или она будет короткой, как в том или позапрошлом году? Никто ведь не знает.
К бараку Кински подъехал через час. Во дворе стояли люди. Банзай, Инга, Алтын Четыре Ведра, Никита Ручеёк, Дотнара, Фома Библиотекарь, Мария, Рихард, Симеон, Иероним и Арнольд. Кински выскочил из кабины и подбежал к толпе. Инга плакала.
— Что случилось?
Ответила Мария. Она смотрела на Кински долгим взглядом, нежно-нежно касаясь им его лица. Её ответ чудовищно не вязался с выражением глаз.
— Петя умер.
— Где он?
— В доме. Сердечко не выдержало.
Кински стащил с головы берет.
— Я привёз воду. Наполняйте всё, что можете. Машину нужно увезти отсюда немедленно.
У Марии подкосились ноги. Рихард подхватил её под локоть. Слова Кински произвели оглушающий эффект. Все бросились к цистерне. Из шланга полилась вода. У людей не было воли Кински. Они просто хотели пить. Напившись, люди легли на землю. Ингу вырвало. Радость пития столкнулась в ней со смертью сына. Полежав, люди побрели за вёдрами, канистрами и тазами. Мария подошла к Кински. Обняла. Поцеловала в щеку.
— Как ты достал эту цистерну?
— Потом, Мария. Иди за посудой. Машину надо увезти.
— А как же другие бараки?
— Другие бараки сами по себе. Мы не знаем, когда пойдёт дождь.
Пока люди набирали воду, штурмовики бесшумно окружили барак. Пять машин погони стояли за воротами, когда Кински садился в КамАЗ. Послышался птичий свист. Он сам придумал этот сигнал. Его предупреждали: барак окружён, сопротивление бесполезно. То есть не бесполезно. Хотя он может даже уйти. Только все остальные останутся здесь. Быдлостанцы не интересовали штурмовиков. Однако перебить их для острастки они могли.
Выпив ковш воды, Кински ушёл за барак. Сел на бревно. Вытащил из кармана кусок газеты и пакетик конопли. Завернул самокрутку. Раскурил. Подумал о засухе. Подумал о дожде. Подумал, что всегда есть шанс. Потом Кински стал думать о Марии. Его сердце потеплело и успокоилось. В пятистах метрах от него майор Роланд закрыл левый глаз. Поймал паузу между ударами пульса. Плавно нажал на курок. Асвацацур Кински выронил самокрутку и умер.
— Майор, цистерну забирать?
— Какую цистерну? Мы ведь её не нашли. Или нашли?
— Нет, майор, мы её не нашли.
В тот же вечер небо заволокли тучи. А ближе к ночи, когда Кински уже похоронили, на землю хлынул дождь. И гром возвещал: «Слава Кински! Слава Кински! Слава Кински!» А может, Марии это просто послышалось.
Как я был Анной
Пермь. 2033-й. Полгода назад меня воскресили. Пришла очередь 1986 года — и вот я здесь. Радоваться бы, но у меня житуха не задалась. Оглядевшись в этом мире, я забухал. Приёмная семья повезла меня к адаптивному психологу. Последнее, что помню из прежней жизни, — дрался. Кама. Лето. Три пацанчика с бакланскими наколками. Девушка. Глаза серые. Не испуганные, а внимательные. Вдруг один пацанчик сзади подлез. Смотрю — небо. Чайка жирная летает. Клюв открывает, а ничего не слышно. Ладно. Чего тут…
Привезли меня к адапхологу. Здание в форме змеи, свернувшейся калачиком. Равнобедренная треугольная дверь. Налево тянется круглый коридор. То есть местами он круглый, местами квадратный, местами параллелограммный, местами овальный, местами трапециевидный, а местами в форме пещеры. Освещён он тоже по-разному. То с потолка, то с пола, то с одного бока, то с другого, то наискосок. Иногда освещения нет вовсе. Или — светящиеся пунктиры. А в одном месте — золотая нитка, и девушка из динамиков читает про Тесея и Ариадну. Ко всему этому я привыкнуть никак не могу. Тут у них всё подчинено одной цели — развитию личности. Единство в многообразии, каждый человек уникален, и всё такое. Страшно поощряется индивидуальность, самобытные проявления, творчество всякое и свободомыслие. Понятно, в духе гуманизма и в рамках уголовного кодекса.
Я, когда оклемался и в Фейсбук залез, сразу к бутылке потянулся. Во-первых, у них здесь нет мужских и женских имён. Типа — они не подчёркивают гендерное неравенство и не разделяют людей по половому признаку. Усатый работяга Мария. Тоненькая девушка Захар. Мальчик Светлана. Как после такого не выпить? Но меня даже не это подкосило. Меня подкосили творческие выделения. Тьфу! Проявления. Например, они выкладывают в сеть фотки собственного говна: еда на входе и на выходе. Или — прыщи. Одна девушка по имени Борис запостила фоточку своей задницы с якобы красивым перламутровым прыщом. А ещё тут все рассказывают интимности и публично советуются про всякое личное. Своими глазами читал на странице у Олега: «Друзья, у моей Анжелы член восемнадцать сантиметров и немного кривой (смотрите фото ниже). Подскажите, какую смазку лучше использовать для анального секса? У меня попка узенькая (смотрите фото ниже), боюсь повредить».
Про одежду я и вовсе молчу. Кто во что горазд, честное слово. Лишь бы проявить индивидуальность, выказать творчествость. Например, видел на улице тёлку с ведром на голове. А ещё мужика, прыгающего на работу в мешке. Повсюду самобытность, мать её! Здания, машины, интерьеры, лавки, детские площадки ей подвергнуты. В свободное время все пишут стихи, картины, музыку. Конечно, постят эту херь в соцсетях. Лайкают друг друга, хвалят, поют дифирамбы. То прыщи, то живопись, то стихи в ленте вылезут. Прочтёшь и думаешь — лучше б ты говно запостил, чувак. Тяжко, короче. Никак я в эту движуху не вписываюсь. Хоть заново помирай. Приёмная семейка тоже хороша. Бездетная пара. Я у них вроде дитяти. По хате ходят голые, потому что тело — это прекрасно! Кто ж спорит-то. Только у Геннадия грудь четвёртого размера, а у меня бабы с 2029 года не было. А ещё они у меня водку отбирают. Приходится в сливном бачке хранить, пить в пошлых декорациях. А Лариса? Мужик, называется. Ни турника дома, ни гантелей, ни груши боксёрской. Типа — нет насилию и всё такое. СКУКОТА! Иногда я даже думаю — надо бы отмудохать Геннадия и выебать Ларису. То есть наоборот. Видите, что со мной этот мир делает? А недавно Гена и Лара к моему имени приебались. Дескать, какой же ты Артём, если ты — Анна? А я им — вы, суки, меня ещё не опустили, чтобы Анной называть! А им похуй. Упорно называют Анной. «Анна, иди кушать!» Или: «Анюта, ты опять напился?» Короче, до того мы с ними расхуесосились, что они меня к адапхологу повезли. Обеспокоились, гниды, моим нежеланием жить свободной самобытной жизнью.
Адапхолог, значит. Ромбовидная дверь, обитая искусственным мехом. Стремянка, инкрустированная стразами. Лара, сучонок, в спину подталкивает. Иди, типа, не менжуйся. Делать нечего — поднялся. Комнатка. Пустая. В центре лежит мужик в белом халате. Доктор хренов.
Я: Здрасьте.
Доктор: Здравствуй. Надевай халат и ложись рядом.
Я: Где халат-то?
Доктор: Халата нет.
Я: И как тогда?
Доктор: А ты его вообрази.
Я: Ладно.
Вообразил, надел, лёг. На потолке — экран.