Зато Марианна напряглась, жмется к всаднику, будто на казнь везут, взгляд – дикий. Для нее местный пейзаж не лучше ада. Жалеет уже, наверное, что на заставе не сообщила правду. Ничего, время все расставит по местам.
Я продолжал разглядывать деревню. Окошки были немного непривычными: без рам, но с решетчатыми деревянными ставнями, напоминавшими жалюзи, они защищали от дневной жары. Двускатные крыши были украшены белыми и черными флажками. Через каждые несколько домов – колодец с «журавлем». Примерно в центре поселения на единственной площади обнаружилось нечто вроде пагоды с русскими мотивами, а венчала ее – я глазам не поверил – красная пятиконечная звезда! Позади странного сооружения располагался большой двор, скрытый за могучим забором. Перед пагодой было чисто, украшено цветниками и дорожками. Внутри – множество построек и немалое хозяйство с козами и лошадьми. С улицы (точнее, с площади) через роскошную распашную дверь в наземном ярусе пагоды можно было попасть внутрь двора, верхи которого виднелись только с высоты скачущего всадника. Назначение пагоды сразу не определялось, но поскольку она такая была в деревне единственной, то внутри, наверняка, либо администрация, либо храм. Строение имело три основных и пару декоративных ярусов, украшенных резьбой и коньками на всех крышах. Окошки, что выходили на улицу, были прикрыты ставнями.
Минуя деревню по центральной… нет, по единственной улице, мы собрали взгляды всех окрестных крестьян, одетых в штаны (уррраа! конец матриархату!), лапти и обычные рубахи навыпуск с разноцветными поясами. Не останавливаясь, отряд направился на дальнюю окраину, в стоявшую на отшибе (как того требовала противопожарная безопасность в деревянном поселке) кузницу.
Обычные деревенские звуки, перемежаемые конским топотом, перебил истошный детский крик. Радостью в нем не пахло, это был крик боли. Коней послали в галоп, около кузницы воины посыпались наземь, как десантники с брони танков, и ворвались внутрь с мечами наголо. Мы с Марианной и девчонка тоже слезли и осторожно заглянули в дверь.
Вопил пацаненок лет девяти-десяти, он старался взобраться на колченогий опрокидывавшийся табурет, чтобы снять подвешенного за руки человека. Далеко за выходившим в сторону леса окном виднелись убегавшие мужские фигуры, три или, возможно, четыре.
– За ними! – скомандовал Глазун трем воинам, вошедшим последними.
– Все равно не поймаете, – просипел подвешенный мужчина с длинными, перехваченными на затылке в хвост, русыми волосами, одетый в темные штаны и кожаный передник.
Его борода торчала клочьями, мощный морщинистый лоб нависал над ввалившимися глазницами, как кусок скалы, застопорившийся на краю обрыва. Невероятная худоба сочеталась с руками-клещами и ногами, достойными держать небо вместо Атланта. Одно слово – кузнец. У его исхлестанных ног плакал мальчуган.
Глазун с еще одним воином осторожно сняли кузнеца с вбитого в потолок крюка, мальчик с девочкой усердно помогали.
– Кто? – Глазун указал бородой за окошко.
– Вас не касается.
– Ты уверен?
– Твои вернутся, спросишь у них. Фенька, подай воды. Это кто?
Последний вопрос касался меня с Марианной и был обращен к Глазуну.
– Дар конязя.– Глазун снял шлем. Примятый ежик волос ощетинился пробившейся сединой. – Мои соболезнования, Немир. Дед Пафнутий убит, и Кудряш тоже. Их похоронят у заставы. Конязь лично покарал злодеев, а также явил милость, передав спасенных сирот в твою семью. Теперь они твои.
Прибывшая с нами девчонка напоила кузнеца, они вместе с пацаненком продолжили суетиться вокруг пострадавшего. В лицах всех троих угадывались общие черты. Мелкие плакали, старший глухо стонал.
Дверь распахнулась. Старательно отводя глаза в сторону, вошла отправленная в погоню тройка воинов:
– Не поймали.
Кузнец насмешливо развел руками: «А я говорил».
– Значит, не скажешь? – еще раз осведомился командир, поглядев за окно, и было неясно: спрашивает он или констатирует.
Немир отрицательно мотнул головой. Судя по всему, с Глазуном они знакомы давно, но откровенничать кузнец не собирался.
– Тогда не обессудь. Мы уходим. – Кивнув на прощание, воины удалились.
Кузнец опустился наземь у стенки и прислонился к ней спиной, запрокинув голову. Только теперь он дал боли вырваться наружу по-настоящему.
Тем временем я оглядел кузницу: горн на два огня под одним дымоходом, рядом – на три четверти зарытая в землю бочка с водой, в полутора метрах от огня – деревянная колода с наковальней, неподалеку от нее – верстак с тисками, подвешенные на скобах инструменты, меха и еще дополнительные небольшие наковальни нескольких видов.
Кузнец с трудом поднял голову. Он не был расположен к долгим разговорам.
– Не знаю, как было у вас дома, – угрюмо вымолвил он мне и Марианне, – теперь ваш дом здесь. Правила просты: смотрите на других и делайте так же. Как звать и сколько лет?
Я в который раз порадовался: как же хорошо слышать «лет», а не «зим».
– Марьяна, четырнадцать! – выпалила Марианна.
– Ваня, четырнадцать, – глухо сообщил я, помня о местном возрастном цензе для женитьбы. Возможно, с наступлением официального взросления налагались и другие обязанности, вроде службы в армии. В царской России в армию уходили на двадцать пять лет. Лучше перестраховаться.
Кузнец недоверчиво воззрился на меня, сильно возмужавшего в человолчьей компании. Осмотр закончился внушением:
– Девок мне не портить, если только твой папаша не император и не жаждет отдать за невесток пару областей.
– Ваня – сирота, – напомнила прибывшая с нами девчонка, смешливая пышка лет двенадцати.
– А это Фенька, – взмах светлой бороды указал на нее, – и Урюпка.
Крепкий мальчуган с жадным ртом и чуть свернутым сломанным носом, степенно и очень по-взрослому кивнул.
– Меня слушать и понимать с первого раза, – тем же мрачновато-тихим голосом продолжил кузнец, – повторять не люблю, церемониться не буду. Вопросы есть?
Вопросов не было.
– Фенька, останься, поможешь и расскажешь обо всем, как было. Урюпка, веди новеньких домой. Я отлежусь немного, и мы тоже придем.
Утершая слезы девчонка открыла перед нами дверь, мальчишка призывно махнул рукой:
– За мной. Вон наша изба, ближе всех.
Жилище стояло крайним на небольшой возвышенности, где располагалась деревня, после которой дорога спускалась и виляла меж возделанных полей. От дома в обе стороны уходил забор в человеческий рост, чтобы не заглядывали. Сруб стоял на «подошве» – так в деревнях у меня на родине называли наземный фундамент из булыжников. Когда мы подходили, я вновь обратил внимание на украшения над домами. Над большинством крыш развевалось до десятка белых флажков, а на некоторых висел черный – как правило, единственный, а иногда – в компании одного или нескольких белых.
– Флаги по количеству живущих в избе, что ли? А черные – там, где кто-то умер? – Я показал Урюпке на соседей.
– Что за флаги? – Он перехватил мой взгляд. – А-а, вон ты про что. Это священные знаки.
Жилище кузнеца «священные знаки» не украшали. За забором справа у дома, сразу за калиткой, находились сени, позади виднелось хозяйство с амбарами и множеством других неизвестных мне помещений и необходимых в быту штуковин.
– Ноги вытирайте, – подсказал на входе хозяйственный малец.
Гордый полученным поручением, он вовсю изображал взрослого. Наверное, копировал отца.
– Привет, – раздалось из комнат, едва мы вошли в низкий проем двери. – Кто наши гости?
– Это Ваня и Марьяна, они теперь будут жить с нами! – с удовольствием выпалил новости Урюпка.
Радостно потискавшись с вышедшей навстречу пышной молодой особой, он поспешил сообщить:
– Это Любомира. Ей шестнадцать, а она все еще не замужем.
Не лучшая презентация, но девушка не обиделась.
– Просто Люба, – расцвела на округлом лице милая улыбка.
Лучисто-жизнерадостная Люба визуально занимала немалую часть комнаты. Ее одежда, еще нигде мной не виданная, тоже, как у подростков в долине, немного напоминала пончо. Два куска ткани, длиной от плеч до колен, поверху и с обоих боков имели множество петелек, через которые продевались тонкие тесемки. Лоскуты прикладывались спереди и сзади, стягивались тесемками и завязывались на узелки под мышками и на талии. Этим одеяние Любы исчерпывалось. По дому она ходила босой, хотя в сенях, на грубо сколоченных полочках, виднелись сделанные из кожи и сплетенные из бересты шлепанцы разных размеров, а также у двери стояло несколько пар сапог и лаптей. Должно быть, обувь здесь применяли исключительно для выхода. Впрочем, судя по Урюпке и Феньке, десяти- и двенадцатилетним созданиям этот девайс не полагался.
– Проходите, садитесь.
Копну каштановых волос Любы стягивала налобная тесьма с узором. На носу, щеках и подбородке мельтешили похожие на веснушки прыщики, которых она жутко стеснялась. Зря. Чужие глаза видели только открытый взгляд и бьющую из берегов доброту.
Пока Люба накрывала на стол, мы с Марианной озирались. Из сеней можно попасть в две разные части дома, нас привели в переднюю, выходившую окнами на улицу. Что-то вроде светлицы в избе или горницы в тереме – не знаю, как их здесь называют. Парадная? Гостиная? Пусть будет передняя, чтобы отличать от задней комнаты, отделенной перегородкой из промазанного глиной плетеного каркаса. Туда вела хлипкая скрипучая дверца, а запахи рассказали о назначении: помещение для готовки и хранения припасов.
Центр передней занимал грубый стол со скатертью, вдоль стен стояли лавки, из-под них выглядывали сундуки. Никаких икон или чего-то подобного, привычного мне по фильмам про нашу старину. Потолок состоял из расколотых пополам бревен, под ним располагалось нечто вроде антресолей – деревянные настилы, уходящие поверху на заднюю половину дома. Пустые проемы окон украшали короткие занавески, земляной пол покрывали плетеные циновки.
Пока мы с Марианной осматривались, Урюпка, перепрыгивая с пятого на десятое, посвятил Любу в последние события. Тарелка с грохотом покатилась по полу. Люба с рыданиями умчалась за стенку, а Урюпка, еще не осознававший глубину трагедии, скривил губки и вздохнул: прием пищи откладывался.