Человек умер мгновенно. Разнесся страшный рычащий вой, обезумевший вожак принялся громить хибару. Деревянная мебель разлеталась в щепки, стены трещали, раскачивались, крыша с соломенным покрытием не выдержала и обрушилась.
Труп человека утащили. Вожак бережно взвалил на себя подругу.
Налет завершился. Люди из других домов даже не видели, кто убил их соседей. Из домов никто не выходил. Если б не последние разрушения, то, наверное, все свалили бы на волков. Но теперь есть о чем подумать.
Объединенная стая спешно отступала, унося добычу. Вожак нес подругу. За время пути он не проронил ни рыка, ни грыка. Стая перестала для него существовать. Перестало существовать все. Но не перестало для остальных. Самцы активизировались. Если вожак тронется умом или совершит какую-то ошибку…
Не совершил. Десятки пар невозможно разных глаз со столь же разным чувством следили, как огромный самец с нежностью донес убитую до мест проживания волчьей стаи и уложил наземь окровавленное тело. Губы совсем по-человечески коснулись лба убитой, пропоротых груди и живота. Щека потерлась о щеку, а плечи содрогнулись в неслышном плаче.
Волки и человолки ждали. Под молчаливое сопенье собратьев вожак постоял над похолодевшим трупом, затем решительно поднялся и рыкнул отход.
Стая хмуро двинулась домой. Труп подруги остался у волков. Я примерно представлял, как с ней обойдутся.
Не мое дело. Я тоже тащил часть трупа. Добычу две стаи поделили, но всех детей забрала наша – для частичного восполнения поголовья, как я догадывался. Все немясное из провизии тоже досталось нам.
Возвращение вышло траурным. Шли, не разбирая дороги. Новые дети вопили, их раздали самкам для кормежки и воспитания. Метод кнута и пряника, то бишь тумака и титьки, срабатывал не со всеми. Вожак злился, слыша истерический плач, но смирялся. Это будущее стаи. Новые бойцы, новая кровь. Кто не заботится о будущем, у того нет будущего.
Накрапывал мелкий дождик. Трава, почва и камни, по которым мы передвигались, неприятно влажнели. Ногам было привычно, а ладони пачкались и скользили. Попеременно меняя руки, прижимавшие мясо, я вытирал их о траву. Это уменьшало скорость, на меня зло рычали. Ребрам или идеально выпяченной для подобного заднице доставалось от подгонявших самцов, знавших, что они сильнее меня физически. Эти удары мной воспринимались как должное, «каждый знай свое место». На большее я не тянул, а если вдруг потянул бы – зачем связываться ради привилегии ударить слабого? Вернее, того, кто признал себя слабее. У меня другие приоритеты. Хотя я уже не тот хлипкий мальчик, которого принимали за девочку. Худое тело стало поджарым, жилистым, гнулось во все стороны. Ступни огрубели, плечи раздались, взор посерьезнел. Четко прорисовался кадык. Голос ломался, то и дело уходя в низкий регистр. Приходилось заново учиться им пользоваться. По росту я намного перегнал Тому. Рука легко переламывала небольшое деревце. Желудок переваривал все, что попадало внутрь, а это немало. Отказывался он только от деликатесов человолчьего меню вроде мяса и крови. Лучше поголодать. А при такой добыче, как сегодня, веганы переставали казаться чудиками, я стал понимать их мотивы.
Моросить перестало. Едва мы обрадовались, дождь издевательски хмыкнул и прекратил притворяться, ливануло как из ведра. Теперь каждый шаг давался с трудом. Единственная задействованная рука срывалась, соскальзывала, утопала в превратившейся в месиво почве, лицо тыкалось в грязь. Ноги едва вытаскивались, проваливаясь под собственным весом. Иногда подгибались. Я полз на коленях. Локти тоже периодически подламывались, бросая тело на мокрую поверхность. Хорошо, если не на камень. Ладони, локти и колени сочились кровью. Представляю, каково Томе, с такими же неимоверными усилиями продвигавшейся рядом. Под ней чавкала дождевая жижа, отбирая последние силы. Смотрик придвинулся к Томе, предложив плечо. Коренному обитателю стаи, ему, казалось, все было нипочем. Тома с благодарностью оперлась. Но быстро идти они не могли, и чей-то рык положил конец джентльменскому поступку парня.
Отягощенная пищей и детьми, которые отныне стали детенышами, стая двигалась весь день. Добравшись, наконец, до родной пещеры, откуда еще не выветрился запах захватчиков, человолки без сил рухнули по своим местам. Здесь было тепло. А поскольку тепло… Не допроситесь. Опередив благодарно настроенную Тому, я рыкнул Смотрику на его угол. Пусть учится отделять блажь от благотворительности.
Утром вожак не поднял стаю. Он спал. Или делал вид, что спит. Ему не было дела ни до всех нас, ни до еды. Остальные ходили вокруг сложенного мяса, дышали его запахом, бестолково давились слюной.
Мы с Томой употребили появившееся время на отмывание в подземном ручье. Пот, грязь, въевшиеся потеки крови. Я больше напирал на тело, Тома беспокоилась за голову: две неутомимые пятерни промывали волосы, драили песком, расчесывали и снова мыли. Далее по кругу и до бесконечности.
Пока Тома стояла на коленях у низкого русла ручья, я, быстро помывшись, охранял подходы. Лучше проблемы предотвратить, чем потом решать. Плавали, знаем.
Вожак пришел в себя к обеду. Бугрящиеся конечности медленно приподняли тело. Зубы-клыки вонзились в никем не тронутое мясо. Некоторое время доносился лишь громкий чавк, перемежавшийся не менее громким кваканьем всеобщего сглатывания. Потом перепало остальным. К вечеру стая спустилась к ближайшему лесу за кореньями. Для нас с Томой это было счастьем.
– У меня ощущение, – ковыряясь в земле, шепнула Тома, все еще размышлявшая о дружественной волчьей стае, – что человолки – выкормыши тех волков.
– Согласен. Мы присутствовали на встрече родственников. А первым мауглей мог стать ребенок с причала, оставшийся без родителей. Пару себе он мог украсть в деревне.
– Или она тоже была с причала, – донесся вздох.
– Как они наращивают численность, мы вчера видели. – Я с отвращением покосился на новых «сородичей». – Жаль, затылки гривами прикрыты, татуировок не видно. Сразу отличили бы, кто деревенский, кто местный.
– У высокородных тоже нет татуировок, – напомнила Тома.
– И у пришлых, типа нас с тобой, – дополнил я.
– Значит, не узнать, кто откуда.
– У Смотрика есть татуировка?
– Нет, – мгновенно ответила Тома.
Ага, проверяла. Значит, одно из трех. Ладно, забудем.
Ужин кореньями был паршивенький, но он был. Уже счастье.
В пещеру вернулись поздно. Постепенно все утихли. Даже маленькие дети. Усталость брала свое.
Ночь выдалась холодной. Дул ветер, завывая в каменных проходах, по телам скользил зябкий сквозняк. Поворочавшись, Тома придвинулась к моей спине.
– Насчет Смотрика даже не заикайся, – упредил я вопрос. Или предложение. – Переживет.
– Я вообще молчу, – с укоряющей обидой выдала Тома.
– Кстати…
– Когда ты говоришь «кстати», обычно оказывается совсем некстати.
– Я же не специально.
– Ладно, чего?
– Не переименовать ли его в Лизуна? Хотя, только начни, вдруг придется и дальше…
Ответом стал удар коленом под зад, отчего я чуть не поперхнулся.
Посмеявшись, я пожал Томе руку.
– Прости. Пусть остается только Смотриком, мне так спокойнее.
Новый пинок прилетел в заранее подобравшуюся ягодицу. Уже не такой сильный, больше для проформы.
– Все, молчу, как рыба об лед. Хотела бы сейчас рыбы?
Меня настиг третий пинок.
Полежали молча.
– Красивых снов, – наконец, прошептала Тома, тепло устроившись и подарив тепло мне.
– И тебе красивых.
Я в очередной раз оценил местное ночное пожелание. Не покоя, как на родине, не добра, как в западных странах, а красоты.
Поспать не удалось. Ни спокойно, ни красиво, ни по-доброму. Никак. В глубине пещеры загуляла «собачья свадьба». Ладно, пусть будет волчья, хотя вряд ли истинные волки опустятся до такого срама. Одинокую самку, позволившую добраться до себя не предлагавшему стать парой самцу, окружила быстро сменявшаяся свора. Самка огрызалась, пыталась вырваться, скулила. Поздно. Ее не отпускали. То и дело раздавался новый подчиняющий рык, переходивший в утихающий утробный рокот и заканчивавшийся довольным урчанием. Другие члены стаи смотрели на это ровно, без интереса, или вовсе не смотрели, ночь все-таки. Мамаши отвернулись, прижимая к себе сонных детишек. Низкий ранг «невесты» не позволял вожаку вмешаться, если это не мешало жизни стаи и установившемуся порядку. Видимо, не мешало.
Почти заснувшая Тома приподнялась на шум, обреченно покачала головой и перевернулась на другой бок. Я тоже отвернулся, прижавшись к дремотно-теплой спине боевой подруги, и моя рука успокаивающе легла поверх ее холодной руки.
А позади громко и сочно гуляла «свадьба». Неслись смачные звуки, будто разъяренный папаша охаживает ремнем пойманного на первом курении подростка. Подросток стонет, вскрикивает, бьется в конвульсиях, естественной реакцией еще больше распаляя прибабахнутого родителя. С животной непосредственностью продолжался чувственный шабаш, пулеметные трели сменялись короткими автоматными очередями, очереди – выстрелами. Чего не желали видеть глаза, прекрасно слышали уши. Уши передавали информацию в мозг. Мозг, не разобравшись, отправил дальше. Я с ужасом моргнул, лицо вскипело краской стыда…
– Н… не специально, – сипло выдавил я, отпрянув на долю секунды позже, чем требовалось, чтобы позор не заметили. – Прости.
Жар пылающих ушей, казалось, ощущался даже вспотевшими пятками.
– Понимаю. Гормоны, – дождавшись своего звездного часа, уела Тома.
В спокойном деловитом голосе звучало торжество победительницы скачек, в которых я поставил не на ту лошадь и теперь просто вынужден начать оправдываться, подтверждая изначальную правоту Томы. Дескать, сам такой, а на нее, бедненькую, наезжал.
С правотой не соглашусь, а оправдываться действительно пришлось.
– Именно. Прости. Я стараюсь успокоиться.
– Не надо стараться. Выкинь из головы вообще. Думай о птичках.
– О чем?!