И тут произошло неожиданное: оркестранты, которые еще вчера смеялись над тарасюковским трубачом, вдруг встали на его защиту стеной, вынудив-таки принять Свистулькина в штат временно. Вася был счастлив.
Зачислить в штат Проницалова невозможно, к тому же его давно ждали тарасюковские проблемы, потому, передав собранные улики Строгачеву и душевно распрощавшись с нами, милиционер отбыл исполнять служебные обязанности в родной городок. Уже то, что он спокойно возвращался домой, а не был отправлен в черном воронке, означало, что у Строгачева наличествует способность рассуждать здраво. Проницалова вполне могли обвинить в сокрытии убийства, он целых пять дней не докладывал в ОГПУ.
Потом оказалось, что докладывал, только не он, а его тарасюковский начальник. Прибыв на «Писарева», Строгачев уже был в курсе даже запаха «Шипра». Но его интересовали только политические мотивы и наличие злой вредительской воли, к которой сломанные каблуки едва ли имели отношение.
Начался новый виток расследования уже не гибели Павлиновой, а вредительства по отношению к пролетарской культуре и стремления сорвать праздник у… Господи, даже думать о таком обвинении было страшно. Из театральных мы почти стали политическими. Хоть бросайся за борт!
Строгачев знал все обо всех, а потому каждый старательно вспоминал не только свои, но в основном грехи предков в плане принадлежности к угнетающему классу или вредной церковной прослойке, при царизме насильно пичкавшей народ опиумом в виде церковных служб и праздников.
Грехи нашлись у всех, в актеры редко идут из крестьян или рабочих Путиловских заводов – в основном это отпрыски игравших на сцене родителей, разные недоучки и сбежавшие из дома девицы вроде меня. Если ты не Павлинова, то заработок невелик, условий никаких, а мучений тьма. Только болезнь под названием «сцена» может удержать человека в этой профессии.
В том, что Строгачев не торопился беседовать с главными «виновниками» подмены, был свой инквизиторский расчет – напряженное ожидание усиливает нервозность, а это, в свою очередь, вероятность попасть в ловушку.
Просчет был только в одном: никаких злых умыслов мы не имели, скрывать было нечего, а потому ловушки бесполезны.
А еще – актеры мало чего боятся. Играя на сцене любовь или смерть, коварство, предательство или жертвенность, поневоле привыкаешь ко всему, начиная относиться к самой жизни как к игре.
Строгачев тоже играл, но в страшную и непонятную нам игру под названием «Поиски виновного». Эти поиски имели мало общего с расследованием убийства. Казалось, его задача состоит в том, чтобы отыскать кого-то, кто может быть обвинен в нанесении ущерба советской культуре и, соответственно, пособничестве врагу. Враг, как известно, не только не спит, но и не дремлет в ожидании возможности напакостить. А уж если этому врагу удалось навредить советской культуре, то страшно подумать, что он (враг) замышляет против руководства страны! Несомненно, целью убийства (не важно, когда, где и каким способом) Павлиновой Любови Петровны был срыв концерта в Ливадии перед САМИМ!
За такую диверсию грозила страшнейшая кара.
Строгачев согласился с версией убийства в Клубе, которую преподнес Проницалов, после чего я испугалась, что Тарасюки в полном составе отправятся что-нибудь строить в Сибири. Но быстро пришел отчет, что ни на чердаке Клуба, ни на каких-либо других чердаках, в подвалах и заброшенных сараях трупов не обнаружено.
Вернулись к версии убийства на пароходе, следовательно, к чистке наших рядов.
Классовые чистки никого не удивляли, но всем казалось, что это с кем-то другим, что тебя минует.
И вот теперь добрались до нас…
Помню это ужасное ощущение в классе, когда учитель нелюбимого нами древнегреческого зловещим тоном произносил «ну-с…» и начинал медленное движение вдоль парт с целью выбора очередной жертвы. Даже если знала урок назубок, если только вчера мучилась, отвечая, и сегодня вызвать снова никак не должны, даже если он не смотрел на меня, все равно вжималась в парту, боясь оказаться жертвой – безвинной и не способной защититься. Дело в том, что наш инквизитор и беседовал с нами по-гречески, единственным русским словом было то самое «ну-с», а французским «оревуар». В результате мы не понимали даже, чего он хочет, и выслушивали много нелестного об уровне своей сообразительности.
Вот так и теперь, не зная за собой вины, очень хотелось спрятаться, как улитка в раковину, но не из-за неспособности дать отпор, а от непонимания, что именно в твоей жизни может оказаться страшной виной, за раскрытием которой последуют черный воронок и прощание навсегда.
Удивительно, но одной из первых жертв расследования Строгачева стал актер Пролетарский. Лев Осипович с большим энтузиазмом играл роли рабочих, крестьян и красноармейцев, как-то ловко увиливая от участия в классических пьесах и ролей аристократов. Сейчас стало ясно почему.
Ряжская шепотом поведала мне, что Пролетарский – псевдоним, а не фамилия!
Я только плечами пожала:
– Никогда в этом не сомневалась. Как такая фамилия могла появиться полвека назад?
– Дело не в этом, а в том, какая у него настоящая фамилия!
– Какая, Романов? Рюриков? Или вообще Наполеонов?
– Смейся, смейся. Орлянский! – с гордостью сообщила Ангелина, словно лично присвоила такую фамилию Льву Осиповичу.
– При чем здесь Орлянский? Это же фамилия Любови Петровны.
Мы с Гелей уже помирились, вернее, она узнала о моей роли в назначении суфлершей, и теперь Ряжская была для меня неистощимым источником слухов.
– Вот именно! Они с Любовью Петровной родственники. Представляешь?! Он сменил фамилию на Пролетарского, а она на Павлинову.
Я вспомнила, что Лев Осипович всегда насмехался над выбором нашей Примы, мол, распустила хвост сообразно своей новой фамилии. Могла бы взять какую-нибудь поярче, но какую именно, придумать не мог.
Зато я точно знала, что фамилию Любови Петровне выбрал ее муж, такая показалась Вадиму Сергеевичу экзотичной и запоминающейся. По мне так глупость, но публике нравилось. Вместе с новой фамилией супруг подарил Любови Петровне надежду, а отказываться от подарков неприлично.
Жена Меняйлова Сонечка оказалась дальней родственницей Льва Троцкого!
Ряжская уверяла, что Меняйлов чуть не на коленях ползал перед Строгачевым, убеждая, что ни сном, ни духом, что называется… А еще клялся развестись с супругой сразу по возвращении в Москву, нет, даже до возвращения, заочно!
Ангелина рассказывала, что Строгачев только морщился на такие клятвы. И правильно делал!
Кто-то отказывался от родственников, дальних и близких, кто-то старательно играл изумление, мол, не ведал ни о чем, кто-то объяснял недочеты в анкете забывчивостью…
Мы не понимали только одного: почему от вполне достойных и даже недостойных родственников нужно отказываться, если те неугодны власти? Двоюродный дядя раскулачен в деревне? Но это дело двоюродного дяди и его семьи, а не актрисы Котиковой.
Как могла не взять к себе на воспитание двух маленьких родственников Завьялова, если их родителей отправили в лагерь? Разве детям было бы лучше в воспитательном доме?
Сын за отца не отвечает, почему мы должны отвечать за предков и даже близких родственников, сделавших что-то не то?
Но меньше всего мы понимали стремление приписать разыгравшуюся трагедию намерению навредить советской культуре. Меньше всего мы хотели вредить тому, чему служим. Можно ссориться из-за гримерок, цветов, поклонов, ролей, в конце концов, но вредить театру, которым мы живем!..
Но с каждым побывавшим в каюте товарища Строгачева атмосфера становилась все напряженней. Уже никто ничего не рассказывал, даже Ряжская не ведала, что там творится. ОГПУшник выбирал жертв по одному ему ведомой схеме. Хотя логика в ней была: последними попадали в его каюту мы трое – Тютелькин, Гваделупов и я. С Суетиловым поговорили в числе первых.
Дошла очередь и до меня…
– Перед смертью исповедуются для передачи опыта следующим поколениям, дети мои! – зачем-то объявила я и отправилась на Голгофу, впрочем, не слишком переживая. Не убьют же меня? А если убьют, то я им покажу! Буду являться каждую ночь в образе Привидения отца Гамлета и требовать сознаться в убийстве коня Александра Македонского.
Ряжская напутствовала меня:
– Руфа, будь серьезной, это не Проницалов. Это гораздо хуже.
– Проходите, товарищ Раевская Руфина Григорьевна, восемнадцатого года рождения.
– Да, – согласилась я и уточнила: – Восьмого июля в шесть часов пополудни.
Строгачев шутку не принял, посмотрел взглядом объевшегося кроликами удава и заметил:
– Время можно не уточнять.
– Я на всякий случай, чтобы ни с кем не спутали.
Строгачев шутить был вовсе не намерен. Он кивнул, чтобы присаживалась, и открыл одну из довольно толстых папок из левой стопки на столе. Прикинув количество документов слева и справа, я поняла, что каждая папка означает одного человека и перемещается из одной стопки в другую после беседы. Строгачев уже устал. Не позавидуешь…
Я огляделась.
Помимо папок на столе в обычном стакане с подстаканником карандаши. Они так остро заточены, что вполне могли использоваться как холодное и даже метательное оружие. Кого он боялся?
Крышка ящика, который следом за Строгачевым принесли на пароход матросы, откинута, в нем небольшая стопка папок. Судя по фамилии на верхней, это дела тех, кто благополучно отпущен домой. На кровати другая, там Ряжская, а значит, отработано без последствий. Ангелина может радоваться, надо только посоветовать ей не болтать лишнего, чтобы папка не перекочевала в другую стопку.
В правой стопке Меняйлов. Значит, мне не туда.
А вот в левой не просто непроработанные, там вся наша компания, все так или иначе задействованные в истории пропажи Любови Петровны люди – Суетилов, Тютелькин, Ермолова, Скамейкина, Распутный, Гваделупов. Это что, приговор независимо от результатов допроса?