– Похудела?
– На шесть килограмм.
– За сколько?
– За два месяца.
– Пьет? Писает?
– Чаще обычного.
– Лариса, надо ехать в больницу. Я могу вызвать «Скорую» прямо сейчас к вашему подъезду, и они повезут вас по результатам анализа.
– Хорошо, – согласилась я, а потом залепетала сущую ерунду:
– Елена Владиславовна, а она должна на следующей неделе ехать с классом в Ярославль. Она сможет поехать? Может быть, она сначала съездит, а потом мы проверимся?
– Вы все-таки не понимаете! Счет, возможно, идет на минуты, а не на дни, – отрезвила меня врач. – Я вызываю «Скорую».
Слезы уже градом катились по моему лицу.
Я наконец остановила машину, позвонила мужу на работу и сказала всего несколько фраз:
– Катюшин анализ плохой. Врач сказала: «Немедленно в больницу».
– Еду домой.
Муж поехал домой, а я в школу.
Мне предстояло самое сложное: сказать ей. Причем сказать, сохраняя спокойствие, которого у меня и в помине не было.
Кое-как я взяла себя в руки, отчаянно приказывая себе: «Не плакать! Не плакать! Не плакать!»
Для меня это очень сложно. Я реву по любому поводу. Слезы очень близко. Стоит услышать «Над землей летели лебеди» или посмотреть фильм про войну, как сразу шмыгаю носом и щеки мокрые.
Но сейчас я должна была перебороть себя во что бы то ни стало.
Мой ребенок шел к машине по школьной аллее.
Платье, еще недавно сидевшее в облипку, теперь болталось. Ручки торчали из рукавов-фонариков худенькими палочками. Огромный рюкзак оттягивал назад тоненькую фигуру. Она села в машину. Личико утомленное, под глазами – черные круги.
– Привет, мам. В музыкалку? – спросила, со всей вложенной в голос неохотой.
– Доченька, звонила Елена Владиславовна, твой анализ не очень хороший… – начала я, отчаянно стараясь вложить в голос нотки спокойствия.
– Что? У меня диабет?!
В отличие от меня дочь не боялась произносить это слово.
Дальше я всю дорогу говорила то, что только что услышала от врача. Может быть, еще все обойдется. Может быть, это ошибка. Нужно просто съездить в больницу и проверить. И так далее, и так далее…
Не знаю, верила ли она мне, но я сама себе не верила.
У подъезда уже ждали муж и «Скорая». Мы пошли в квартиру – осматриваться и собирать вещи. Врач говорила те же слова, что и педиатр: возможно, нет никакого диабета, а даже если и есть, то не так уж это и страшно.
Я решила, что она сумасшедшая.
– Первый тип никак не влияет на качество и продолжительность жизни, – уверенно говорила она, а я, кивая, думала о том, что она, наверное, считает нас полными идиотами, если говорит такое.
Мы ехали в машине «Скорой помощи», муж несся за нами по выделенке, Катя с очень важным видом лежала на кушетке.
Для нее все происходящее превратилось в занимательную игру. Во-первых, она верила, что все еще рассосется. Сейчас она поиграет в больницу – и поедет домой. А во-вторых, верила словам тети-доктора больше меня.
В приемном покое дочку забрали на анализ крови.
– Думаешь, это может быть ошибкой? – с надеждой спросила я у мужа, но он только покачал головой:
– Не думаю.
Вернулся наш ребенок, стал скакать по палате, задирать ноги в каком-то своем танце, что-то петь. Это ее обычное состояние. Ни минуты молчания и покоя.
Очень быстро пришла врач и обеспокоенно спросила нашу девочку:
– Как ты себя чувствуешь?
Мы, взрослые, тут же поняли: «Все».
– Нормально, – ответил ребенок, продолжая прыгать и кружиться.
– Сахар тридцать три, – сказала доктор. – Это коматозное состояние. Пойдемте в отделение.
В отделении стало спокойнее. Особенно когда мою дочь, отчаянно орущую в своем девятилетнем возрасте даже от намека на прививку, в две минуты научили делать себе укол инсулина. С одной стороны, она была жутко расстроена, а с другой – страшно гордилась тем, что теперь у нее есть личный гаджет под названием глюкометр и бордовая с серебристой окантовкой шприц-ручка, на которой курсивом выбито очень красивое имя Lilly.
Нас проводили в палату, где уже лежала тринадцатилетняя Полина.
– Новенькая? – поинтересовалась она. – А я уже семь лет болею.
– А почему сейчас в больнице? – спросила я.
– Что-то сахара расшалились, решили лечь. А вообще, надо каждый год ложиться.
– Зачем? – мне стало дурно.
– На обследование для инвалидности.
– Для инвалидности?!
Я поняла, что пугаю и себя, и свою дочь, и предпочла свернуть разговор.
К нам пришла дежурная врач (во второй половине дня никого из палатных врачей на месте уже не было). Она подтвердила диагноз, выдала книгу о сахарном диабете первого типа, повторила, что ничего страшного с нами не случилось, и предложила остаться ночевать с Катей.
Я бы осталась с удовольствием, но дома ждала младшая, Машка, которую я еще кормила. Моя девочка ходила с Полиной знакомиться с другими ребятами, уже что-то рассказывала о том, кто, как и сколько болеет.
Рассказывала она с таким видом, будто сама уже болела лет двадцать, не меньше.
Теперь она сидела на кровати и играла с мужем в шашки, а я начала звонить.
Нашему педиатру, классному руководителю, хормейстеру музыкальной школы, руководителю танцевальной студии – всем объясняя одно и то же: – У нас диабет. До конца учебного года не придем.
Еще я позвонила своему редактору, чтобы сказать, почему не смогу завтра приехать в издательство.
Я звонила не для них – для себя. Чем большее количество раз я произносила название болезни, тем больше к ней привыкала и тем меньше она меня страшила.
Или мне просто так казалось.
Организм включил защитный механизм действий на автомате: больше делать и меньше думать.
Мы с мужем вышли из больницы и поехали домой.
Молча.
Оба были в состоянии шока, а еще – оба думали: как сказать родителям?
Он позвонил своим из машины. Охи и ахи свекрови остановил очень быстро:
– Мама, ничего ужасного не случилось.
– Как ничего ужасного?! – услышала я всхлипы свекрови. – Это же ДИАБЕТ!
– Да, диабет, но не конец света. С ней все хорошо, мам.
Он говорил в трубку, а я понимала, что все это он говорит и для меня тоже, потому что мне, как и свекрови, ужасно хотелось плакать, причитать и кричать на весь белый свет о том, что это ужасно!
Дома нас ждала няня с малышкой. Я разрыдалась в ее объятиях, а она гладила меня по голове и повторяла:
– Ну что вы, Ларисочка? Не надо, девочка моя, ничего страшного.
Мне стало стыдно, потому что эта женщина полгода назад похоронила своего погибшего в аварии двадцатилетнего сына. Вот у нее – трагедия, а у меня – так, небольшие жизненные трудности и не более…
Каким-то образом – то ли из-за силы характера, то ли из-за лучшего понимания жизни – моему мужу удалось воспринять все случившееся именно так.
Мне было гораздо сложнее.
Да, умом я понимала, что если этому дано было случиться – то счастье, что случилось именно так. Что вовремя сдали анализ, что вовремя оказались в больнице…
Но толку от моих самоутешений было мало.
К тому же мне еще предстоял разговор со своими родителями. В чем-то мне было легче, чем мужу. Мои – не из тех, кто психует. А в чем-то – гораздо тяжелее. Мне так нужна была мама, мне так хотелось уткнуться в ее плечо и выплакать в него все происшедшее! Но мама была далеко – за тысячи километров. Они отдыхали на море, а я должна была этот отдых нарушить. Они ничем не могли помочь, и, набирая номер, я сто пятьдесят раз успела приказать себе держаться, чтобы у них не возникло сомнения в том, что я справлюсь.
Однако совсем беззаботного тона не получилось.
Хоть я и начала разговор с банального вопроса: «Как дела?», папа тут же спросил: «Как у вас?» – и пришлось выдать правду:
– Катя в больнице. Анализ плохой.
– Какой плохой?
– Десять натощак, а в больницу приехали – тридцать три.
– Ты ничего не путаешь? – переспросил мой папа, который к тому времени уже несколько лет принимал сахаропонижающие таблетки. – Может быть, три и три? Так это хороший сахар, даже низкий.
– Я не путаю, пап: тридцать три! В больнице она будет дней семь-десять. Наверное, надо будет менять билеты.
Через две недели дети и я должны были лететь к родителям.
– Я пока еще ничего не знаю, завтра буду говорить с врачом…
Мои тактичные родители не стали меня мучить, хотя наверняка провели бессонную ночь, штудируя Интернет в поисках информации о свалившейся на нас болезни.
Я же, как ни странно, спала как убитая.
Проснулась только для того, чтобы покормить Машку, потом взяла ее к себе под бочок, уткнулась в светлую, пахнущую детством спасительную макушку и снова провалилась в сон. Наверное, организм сознательно берег мне силы. Если бы я еще и не спала, скорее всего, не выдержала бы поселившегося во мне напряжения.
Потянулись больничные будни.
Мой ребенок каждый день встречал меня «оптимистичной» новостью:
– Я теперь диабетик, – последнее слово окрашено всеми возможными красками презрения.
– А когда я вырасту, мне отрежут ноги.
– Я не человек, а инвалид.
Хорошо, что время позволяет забывать, и я помню не все ее «внушающие бодрость духа» перлы. Могу только представить, что творилось у нее внутри, какие переживания раздирали ее детское сердечко!
Но, с другой стороны, детство – это такое счастливое состояние, когда ты легко умеешь абстрагироваться от реальности. Она посылала свои мысли в пространство, а через пять минут уже не слушала мои слова успокоения, а хохотала с новыми подружками над какой-то картинкой в журнале. Она спокойно колола свои пальцы, мужественно ела больничную бурду и радовалась тому, что «сахара» медленно, но верно ползут вниз.
Я с утра до вечера торчала в больнице, умудряясь по несколько раз сцеживать молоко для младшей.
Не знаю, каким чудом оно не пропало.
Наверное, все та же мобилизация организма – отвлекающий маневр переключения мыслей.