Если он и был робкого нрава, как о нем говорили, то это было вполне понятно. С одной стороны, у него были джунгли, полные диких зверей, а в самой столице — его придворные, жадные, вечно интригующие. С другой стороны — море: путь в мир, о котором он мало знал и знал только плохое. Так как я приехал из Америки, страны, о которой он даже не слыхивал, пока не встретился со мной, страны, представлявшейся ему такой же отдаленной, как луна, — он готов был открыть мне свою душу. Но когда я пришел к нему с предложением от группы англичан, чтобы он дал им концессию на оловянные залежи, я сразу же, одним прыжком, поставил себя в ряд всех других хитрых интриганов. И все-таки я посеял то зерно, которое всего лучше взрастает в душе восточного человека, — зерно любопытства.
После этого я отправился к Тунку-Безару (Большому Принцу). Он действительно был большой принц — большое тело и громадный рост; был много темнее цветом, чем султан, и имел приятный темно-коричневый цвет кожи. Он женился на старшей сестре султана, Тимар, и был премьер-министром. Ему было даровано право «жизни и смерти», и он был единственным, кто не должен был садиться на корточки перед султаном в знак уважения.
Я сразу понял, что он был скорее за то, чтобы предоставить концессию англичанам, хотя не сказал мне этого словами. Но он задал мне вопрос:
— Разве будет беда от того, что эти люди наживут доллары, если султан наживет много больше? Когда крокодил наестся досыта, разве он не открывает своей пасти, чтобы дать птичке сиксак очистить свои зубы от остатков?
Раз Тунку был на моей стороне, я решил занять выжидательную позицию и прожить в столице до тех пор, пока не добьюсь того, чего хочу, даже если пройдут месяцы. Я так ему и сказал.
Он засмеялся и посоветовал мне не говорить об этом деле ни с кем из младших принцев.
— Многое входит в их уши белым, — сказал он, — а выходит оттуда черным… Кроме того, они могут всегда из женщины сделать дрессированную обезьяну и заставить ее швырять кокосы с дерева.
Я понял, что он намекал на Тунку-Хасана, женившегося на одной из женщин султанской крови. Он был родом из Малакки и в Тренгане был чем-то вроде присосавшейся пиявки. Он проводил здесь всего какой-нибудь месяц в году, но с помощью своей жены и всяких сплетников всегда умел обойти султана и добиться от него всего, чего хотел. Через день после моего первого разговора с султаном насчет концессии, я услышал, что Тунку-Хасан находится в куале.
Ни один малаец не был так изысканно вежлив со мной, как Тунку-Хасан. Он был слишком вежлив. Это был красивый человек и приятный собеседник. Я позднее узнал, что он определял меня султану так: «Этот человек сидит как кошка, но прыгает как тигр». Мне и в голову не приходило, что вне Тренганы он может быть мне еще опаснее, чем тут на месте. Мне его присутствие было неприятно, и я в своем простодушии был очень рад, когда он простился с нами и уехал в Сингапур.
Тогда Тунку-Безар пригласил меня погостить у него, поместившись на его большой веранде. Я в то время пользовался гостеприимством одного китайца и жил в китайском квартале. Я был очень рад переменить хозяина и немедленно велел перенести мою сетку от москитов и остальные несложные пожитки. Я взял с собой моего боя-китайца, варившего мне кушанье, и моего любимца — лори, маленького попугая.
Попугая я купил у малайца, торговавшего птицами. Он был необыкновенно красивой окраски: темно-красного, зеленого, лилового и желтого цветов вперемежку. У него был маленький кривой клювик. Когда я его купил, он умел говорить только несколько слов, но у меня он стал настоящим болтуном. Это был мой единственный любимец за все те годы, что я работал с дикими зверями.
Асай, любимая жена Тунку-Безара, прямо влюбилась в моего лори: нас часто приглашали обедать с ней и Большим Принцем. Обед подавался за низким столом, — ниже фута в вышину — за которым все мы сидели, поджав ноги, на подушках. Слуга опускался на одно колено, подавая нам блюда. У каждого из нас было отдельное блюдо, даже у лори, но ели мы руками. Обед проходил без церемоний. Тунку был одет только в широкие китайские шаровары, завязанные свернутым саронгом вместо пояса, и верхняя часть его туловища была обнажена. По его левую сторону сидел на корточках раб, державший маленькую шелковую желтую подушечку. Я никак не мог понять, зачем это. К счастью, я не спросил о ее назначении.
Незадолго до этого, Тунку по моему совету (в одно из моих предыдущих пребываний в Тренгане) заказал себе у сингапурского дантиста вставные зубы и чрезвычайно гордился этим западным украшением. Тимар, его первая жена, зубы у которой были совсем черные от бетеля, уверяла, что у него рот похож на пасть дикого зверя. Асай была современнее: она находила белые зубы очень красивыми. Но в первое время вставные зубы мешали принцу, пока он не привык к ним, и потому он иногда за обедом вынимал их, и они торжественно отдыхали на желтой шелковой подушечке.
Если нам во время обеда мешали мухи, то принц приказывал слугам отгонять их пальмовыми листьями, а если с потолка сваливалась к нам в тарелку ящерица, то мы не трудились вынимать ее, а отдавали тарелку с кушаньем слуге и приказывали подать новую.
Моему лори нравилось почти все, что мы ели: рис, цыплята или утки, овощи, фрукты и черепашьи яйца. Я разрезал скорлупу, похожую на плотную кожу, вылавливал кусочки желтка из жидкого белка, который никогда не твердеет, и давал их птице. Лори осторожно брал их из моих пальцев, ни разу он не ущипнул меня. После еды он любил, чтобы его качали. Я клал его на спинку и качал. Когда я переставал, он кричал: «Лаги, лаги!» (Еще, еще). Асай смеялась от души. Она заставляла меня повторять ей ее любимый рассказ, как я ездил на рикше по Сингапуру, а лори сидел у меня на плече и понукал кули: «Лекас, лекас!» (Скорей, скорей).
После ужина я обыкновенно шел навещать султана и долго беседовал с ним, рассказывая ему про Запад и его обычаи. Это был мой способ потихоньку приближаться к вопросу о концессии на олово. Обыкновенно я заставал его сидящим, поджав ноги, на подушках, перед которыми стояла низенькая подставка. Почти всегда он был склонен над арабской книгой, лежавшей на подставке. Кроме циновок и подушек, другой обстановки в комнате не было. Комната была просторная; два окна в сад шли от пола до потолка. Они были прикрыты бамбуковыми шторами, сквозь которые можно было видеть, что происходит снаружи, оставаясь при этом невидимым.
Раз как-то я принес султану карту земного шара. Я всегда старался иллюстрировать ему мои рассказы картинками, картами или собственными моими примитивными рисунками и при этом употреблять как можно меньше слов.
Я показал ему на карте Нью-Йорк и пробовал объяснить ему, как он далеко. Рассказал ему о задачах промышленного транспорта и его способах. Рисовал ему, как поезда отправляются один за другим. Он схватился за голову в недоумении:
— Не хватит людей во всем мире для этих поездов! — воскликнул он.
В государстве Тренгана было приблизительно полтораста тысяч населения. Я показал ему на карте точку, изображавшую Лондон, и пытался дать ему понятие о количестве населения в Лондоне. Но он покачал головой, схватился за лоб и произнес слово, которое, как я уже знал, всегда означало конец аудиенции: «Союза…» (Беда). Ему хотелось вернуться к своим арабским фолиантам и к тому миру, который он знал…
Когда он уже выходил и дошел до занавеси, закрывавшей выход в другие покои (всегда он уходил первым, я первый не вставал), он обернулся и задал мне вопрос:
— Туан, если англичане начнут копать олово в Тренгане, что они дадут тебе?
— Денег, — ответил я просто. — Для тебя, Ку, будет куча долларов, как гора, для них как холм, а для меня как небольшая насыпь. Даром человеку не стоит работать.
— Достаточно, — сказал он и задернул занавес.
Сейчас же после этого я отправился навестить Петри Тимар, сестру султана и первую жену Тунку-Безара. В ее покоях я всегда был желанным гостем. Я решил и ее ознакомить с западными обычаями и вообще добиться популярности среди местных дам.
Я застал старую даму расположившейся в уютном кресле с откидной спинкой посреди массы подушек. Большая красивая комната была перегорожена на две части — приблизительно двадцать пять на двадцать пять футов — большой занавесью. Потолок и стены в ней были из тикового дерева. Рабыни окружали Тимар. Некоторые из них шили, другие ткали саронги на простых ручных станках.
Я полагаю, что эту часть султанских покоев американцы назвали бы гаремом. Из этих девушек время от времени кого-нибудь отдают в наложницы младшим принцам. До тех пор они находятся под строгим надзором.
Всякая распущенность, всякий безнравственный проступок, если они только становятся известны, сурово наказываются. Виновных сажают в тюрьму, пока султан не соблаговолит выпустить их. Иногда они остаются в заключении месяц и даже два.
Около Тимар была одна рабыня, сиамская девушка, умевшая ткать очень красивые саронги, вплетая в узор золотую нить. Это был настоящий дьяволенок: полиции не раз случалось ловить ее ночью. Но запереть ее в тюрьму не решались, потому что ее работа слишком ценилась. Поэтому ей к ноге прикрепили тяжелую цепь с деревянным ядром, как каторжнице, и при ходьбе она обыкновенно закидывала цепь за плечо.
Другая рабыня, сидевшая рядом с Петри Тимар, приготовляла бетель для принцессы. Она заворачивала орехи бетеля в листья «сери», прибавляла туда кусочки сырого клея и гамбира (вяжущее вещество, приготовляемое из листьев местного кустарника, употребляющееся при окраске и дублении кож). Все это она толкла в ступке, потому что у Тимар были плохие зубы, и иначе ей трудно было бы жевать бетель. Тимар была еще не так стара, но стареющие малайские женщины выглядят всегда лет на десять — пятнадцать старше, чем их ровесницы-американки.
Кроме того, у нее вся левая сторона была парализована после апоплексического удара. Но это, кажется, нисколько не огорчало ее. Она всегда готова была послушать веселый рассказ или шутку: очень любила посмеяться. Я обыкновенно привозил ей какие-нибудь подарки, пустяки: дешевенькие украшения из Европы или несколько ярдов цветного шелку, или раскрашенную картинку, или, наконец, кусок душист