— Ищи еще дурака, чтоб прямо из чужой постели в жены ее взял. Другого такого не найдешь. Полон свет людей, а другого такого дурня днем с огнем не сыщешь.
Стэнике говорит и сам себе не верит. И Ветуй смеется над ним. Смеется над зятем:
— Эх, ты! Стыда в тебе нету! То бил смертным боем девку, живого места не оставил, а то на тебе, разжалостился, что без мужа останется… Да с ее приданым и ежели еще накинуть малую малость, я не то что за тебя, голодранца, а за волостного начальника девку выдам!..
Дед Бурдуля опять встревает в разговор:
— Так дело не пойдет, люди добрые. Сами рассудите: Петра на свадьбу потратилась, музыканты играли и пели, пока не охрипли, Маричику отволтузили почем зря, да и бабу свою ты, Ветуй, чуть без волос не оставил… Надо вам беспременно договориться. По-хорошему договориться.
— Не договоримся! — кричит жених. — С кем тут договариваться? Кто ж не знает, что Панделаш Ветуй от скупости и навоз готов жрать!
И вдруг, повернувшись к Ветую, жених совершенно спокойно говорит:
— А ну тебя к дьяволу, тестюшка! Забирай свою девку, хоть она и не девка вовсе. Я ухожу.
Стэнике встает, поворачивается спиной к Ветую и идет к двери.
Ветуй сидит. Сидит не дрогнув, как каменный, и лишь бросает вслед жениху:
— Косой! Чтоб тебе ослепнуть совсем! Окриветь на оба глаза… Семь кружек моих зазря разбил… Ах ты, сукин сын! Навоз я жру!.. К черту меня послал. Это меня-то к черту? Сукин сын!
Жених круто оборачивается. Глаза сощурил. От злобы дрожит, вот-вот в драку кинется.
— Ты за что меня сукиным сыном обозвал?! Сейчас как!..
— Чего?
И тут тесть, что так долго сдерживал свою ярость, взрывается, кидается на жениха, чтобы вцепиться ему в глотку. Стэнике замахивается кулаком. Гости бросаются между ними, растаскивают.
— Меня к черту посылал, да еще и избить норовишь в моем доме? Хорош, зятек! Хорош…
— А кто мне ослепнуть желал? А?! Кто меня сукиным сыном обозвал? Я что, убил кого или ограбил?
— В сердцах и не такое с языка сорвется!
— Ты язык-то за зубами держи!
— Ты его больно держишь! Сам чего мне наговорил!
— Я по праву. Я пострадал. Меня в обман ввели. Подсунули девку, а она и не девка вовсе. Дай мне то, что прошу, и слова больше поперек не скажу.
Тесть расхаживает по комнате, чешет в затылке и постепенно успокаивается.
— Ладно, помолчу. Роток на замок. Присядь, Стэнике. Только на все мое добро рта не разевай.
Стэнике, осоловелый от выпитого, весь в холодном поту, садится на кровать обок тестя. И вдруг начинает клянчить, как попрошайка.
— Ты, тестюшка, хоть чего-нибудь дай… Девка… Маричика… По сердцу мне она… Прибавь, а? К приданому прибавь, я и забуду, что девка девкой не была…
— Ишь как запел, чтобы выманить у меня добро. А ведь потом, чуть похлебка тебе будет не по вкусу или другое что, начнешь глаза девке выцарапывать, за то что через плетень лазила.
— Клянусь, тестюшка, не буду. Словом не помяну.
— Так я тебе и поверил. Ну да ладно, что-нибудь тебе выделю. А то по селу разговоры пойдут, а у меня сердце не камень.
Жених оживляется, ему не терпится узнать, что тесть выделит.
— Что дашь-то, тестюшка? — тихонько спрашивает он.
Панделаш Ветуй не спешит с ответом. Кажется, теперь его заботит, как бы получше свернуть цигарку, он закуривает и делает несколько глубоких затяжек. Стэнике не по себе, он ерзает, будто на иголках сидит. Наконец Ветуй милостиво объявляет:
— Дам я тебе погон земли и трех бырсанских овец. И больше, мошенник чертов, ничегошеньки ты от меня не дождешься.
Ободренный жених обретает разом и смелость, и наглость. Он думает: раз Ветуй стал набавлять, то можно вытянуть из него и еще что-нибудь.
— Опять начал? — повышает он голос. — Ты меня мошенником не обзывай! Слыхал?
— Буду обзывать! Хочу и обзываю! Потому как истинный ты разбойник и грабитель! Оплошала девка. Чего ты теперь хочешь? Голову ей снести?
— Нет. Хочу прибавки к приданому.
— Прибавки к приданому? Ограбить ты меня хочешь, вот что! Обобрать желаешь меня. Голым по миру пустить!
— Нет, тестюшка. Не граблю, прошу. Прибавь еще чуток. Что тебе сердце подскажет.
— Я и так лишку дал… Разбойник! А коли недоволен, найду для своей дочки жениха и получше. Девка она молодая, не уродина, на завалинке не свекует.
Жених тяжко вздыхает. Мнет шапку. Молчит. Лысый дед Бурдуля подходит к нему. Пытается улестить:
— Радуйся, Стэнике! Лед тронулся. Соглашайся, парень. Покажи, что ты мужик с головой. Ведь… Ну, ничего такого не натворила невеста. Ну, поиграла немного в чижика. Велика беда… Будто бы ты… И ты не чистым цветочком под венец идешь.
Жених отвечает:
— Ежели у мужика и свалилась шапка, он нагнется и подымет. А баба оплошает — в дом чужого ребенка принесет.
— И чужой ребенок в дом — неплохо, — замечает нене Михалаке.
Стэнике делает вид, будто не слыхал, что сказал брат. Он подходит к тестю и опять канючит, выматывает ему душу:
— Так чего ты обещался дать? Скажи еще разок
— Погон земли и трех овец.
— Погон и трех овец… Погон и трех овец… Ах, тестюшка, тестюшка! Это ж ты, выходит, разбойник, ты меня грабишь, тестюшка. Ты и есть злодей! Тебе бы взять топор на плечо да и идти на большую дорогу.
— А раз тебе мало, Стэнике, уходи… Надевай шапку и уходи, парень, и… чтоб тебе ослепнуть совсем.
Лоб у Стэнике разглаживается. Оба глаза, и косой, и здоровый, смеются. Усы подрагивают от смеха.
— Не выйдет по-твоему, тестюшка. Не такой я дурак. Никуда я не пойду, потому как ты этого хочешь.
Ветуй молчит. Дед Бурдуля опять хочет вмешаться, но Михалаке останавливает его:
— Ты, дед, не встревай. Без тебя они разберутся. Это их забота.
Панделаш Ветуй одобрительно кивает головой: мол, правильно, правильно.
Стэнике косит одним глазом на брата, а другим на Ветуя.
— Везет тебе, тестюшка… Тут тебе и пасха, тут и причастие… Везучий ты человек. Ну, прямо счастье само в руки плывет, тестюшка. Видать, ты в сорочке родился. Великое это дело — быть везучим.
— Чем же я такой везучий, Стэнике? Что ты как попугай заладил?
— Повезло тебе, тестюшка, потому как Маричика мне люба.
Гости хохочут. Жених оборачивается к ним и хмурится.
— Чего ржете? Вы!
— А что ж нам, плакать? Радуемся, что торг окончился.
— Но овцы, тестюшка, — быстро предупреждает Стэнике, — овцы все должны быть случные.
— Будь по-твоему.
Дед Бурдуля прямо-таки ликует:
— Счастья вам всем! И пусть свадьба идет, как шла, своим чередом, будто ничего и не было.
— Пускай идет, — поддерживает тесть. — Что скажешь, Стэнике?
— Пускай идет, почему же ей не идти… А что? Разве чего случилось? Ничего не случилось.
Авендря спрашивает:
— А мы что ж, на бобах, тестюшка? Мы-то, женишок, выходит, сбоку припека?
Пашол, дружка, предлагает:
— Надо еще выпить!
— Почему ж не выпить? Выпьем!
Сыновья Ветуя приносят новые кувшины с кислым вином.
— Твое здоровье, тестюшка!
— Твое здоровье, зятек!
— Давненько не припомню такой свадьбы, — говорит лысый дед Бурдуля, — запомнится она! Всей долине Кэлмэцуя запомнится.
— И такого Панделаша Ветуя — нет другого во всей Омиде, — вторит тесть.
— И такого Стэнике нет другого, — подхватывает жених.
В сенях толкутся бабы. Они тоже пьют.
— Ах, что за девка Маричика!.. Что за девка!.. Днем с огнем другой такой не сыщешь, — доверительно сообщает Тулпиница Бобок. — Люблю я ее, потому и в посаженые матери пошла. К другой бы, хоть озолоти, не пошла бы.
Гости мертвецки пьяны. Музыканты, отогревшись и тоже хлебнув изрядно, стараются, играют изо всех сил.
— Ну, пошли, — говорит Михалаке.
— Счастливо оставаться, тестюшка.
— Иди с богом, зятек.
На пороге Стэнике оборачивается:
— А здорово я тебя облапошил, а, Ветуй!
— Это ты? Меня? Облапошил? Ха-ха-ха! Да это ж я тебя вокруг пальца обвел! Ну, Стэнике! Хитер ты, ничего не скажешь! Хитер как лиса, но знай, парень, что и меня матушка не из глины слепила.
Авендря, Пашол, Гэрган, брат мой Ион выталкивают жениха из хаты.
— Иди, Стэнике, иди, женишок, какой толк начинать всю свару сначала?
Жених соглашается. И все-все трогаются в обратный путь. Хотя идем мы под гору, но дорога кажется тяжелее прежнего. Чтобы взбодрить меня, Кривой Веве тычет меня кулаком в бок.
— Глянь! — хохочет он.
— Чего ржешь?
— Да Маричику-то, невесту, забыли.
Маричика сидит на бороне, все так же, как сидела, съежившись в комок, вся засыпанная снегом.
— Но… Но… Холера! — лениво тянет Михалаке, и волы трогают с места.
Падает снег. Тихо падает снег. С темного неба летят белые хлопья. Белые снежинки просеиваются сквозь черную тьму. Спит укрытая снегом земля.
Еле-еле тащатся усталые волы. Тянут, волочат за собою борону. На бороне белый снежный комок — Маричика. Никто на нее не взглянет. Никто ей слова не скажет. Жениха ведут под руки, поддерживая с обеих сторон, дружка Пашол и мой брат Ион.
— Ободрал я злодея! Ободрал как липку! — кричит Стэнике. — Погон земли… три овцы… и не какие-нибудь, а суягные…
Свекровь идет рядом с бороной. Тут же и Нета, и Тулпиница Бобок. Все идут молча.
Музыканты, разгоряченные вином, шагают, не разбирая дороги, иногда по пояс проваливаясь в снег. Они то в сугробах увязают, то на тропинку выходят.
Сватьюшка, сватьюшка,
щедрой была сватьюшка,
а невестушка щедрей,
и ловчее, и смелей…
Вся Омида уже на ногах. Занимается день. Воздух туманный, серый. Небо провисло, пухлое, мягкое, будто брюхо овцы, что вот-вот разродится толстым ягненком.
И с этого-то серого пухлого неба сыплются на нас белые пушистые хлопья снега. Сугробы все растут и растут.
Мы переходим реку. Все не спеша бредут по льду и молчат. Молчит даже Кривой Веве. Вот и наша Омида.