Сватьюшка, сватьюшка…
Люди выходят за ворота. Стоят, глазеют на нас. Я оглядываюсь на Маричику. Рядом с Маричикой сидит на бороне свекровь, вдова Петра, ее уж и ноги не держат. Волы тяжело сопят. От их вздутых мохнатых боков идет пар. Нене Михалаке то и дело взмахивает кнутом, погоняя их:
— Но… но… Холера!
Маричика потихоньку стряхивает с себя снег.
— Что, невестушка, косточки-то ломит? — спрашивает свекровь.
Маричика отвечает с улыбкой:
— Нет, свекровушка, все прошло. Не ломит больше.
У нас в Омиде, случается, и не только от побоев косточки ломит.
Летним вечером после хоры парни с девушками отправляются на горку.
— Сходим на горку, Ралица! — предлагает парень.
— Пойду, да не с тобой, Котоля, — отзывается звонко девичий голосок.
— Отчего так?
— Оттого, что не хочу. Я с Валбудей пойду.
— Смотри, вымажу тебе ночью ворота дегтем.
— Вымажи, вымажи, как бы потом мой батя тебе всю рожу кровью не вымазал!
— Пойдешь со мной на горку, Стефана?
— Пойду, если воли рукам давать не будешь.
Сладко и горько пахнет в нашей Омиде клейкими листьями зазеленевшей акации, тополей, вётел. Земля высохла, прогрелась, кое-где уже потрескалась на солнце, но босые ноги еще не обжигает. Мы с Кривым Веве играем на вытоптанном лугу, где отплясывают хору парни с девками. Набрав в горсть пыли, я бросаюсь бежать. Кривой Веве — за мной. Я чувствую: он вот-вот меня схватит, резко оборачиваюсь и швыряю пригоршню пыли ему в лицо. Веве останавливается. Останавливаюсь и я. Смотрю, он моргает своим единственным глазом, трет его изо всех сил.
— Хочешь, чтоб я совсем ослеп?
— Нет, что ты!
— А зачем пылью в глаза кидаешься?
— Я не хотел в глаза.
— Пошли к колодцу, умоемся.
Мы идем к колодцу. Бадья огромная, не в подъем. Мы вытягиваем ее, поворачивая вдвоем ворот, наливаем ледяную прозрачную воду в желоб. Хохоча, брызгаемся, обливаемся, потом умываем лицо, моем руки. А утереться нечем. Мы усаживаемся обсохнуть на солнцепеке. И только солнце увидело нас с Веве, уставилось и разинуло рот. Да так широко, что я спрашиваю:
— Что это ты, солнце, рот разинуло? Проглотить нас хочешь?
Солнце хохочет. До чего оно красивое, когда смеется.
— Все, Дарие, красивые, когда смеются.
— У нас в Омиде, в долине Кэлмэцуя, смеются не часто.
— Настанет время, Дарие, повеселеют люди. Будут смеяться, смеяться, пока не насмеются вдоволь. Ах, как хорошо, когда весело! От этого силы прибывают. Ты мало смеешься, Дарие, вот и растешь дохляком.
— Я буду смеяться, солнышко. А скажи, зачем ты так широко рот раскрыло?
— Не бойся, Дарие, не съем. Хочу подышать на вас, помочь вам обсохнуть. Полотенец-то у вас нет.
Дохнуло солнце на меня теплом, щеки у меня и высохли. Подышало оно жаром на Кривого Веве, и у него обсохли щеки. Улыбнулось нам солнце, поглядело прямо в глаза и взобралось обратно на небо. Оттуда оно весь мир видит. А снизу весь мир видит солнце. Устанет солнце сверху на мир глядеть, усядется на салазки и покатит себе вниз за гору.
Вытянулись тени у деревьев. Подросли и наши тени.
Хора, бешено вертевшаяся на лужку перед корчмой Томы Окы, распалась, рассеялась. Музыканты зашли в корчму пропустить по кружечке.
— А теперь сыграйте и для меня что-нибудь, — просит их Жувете.
Музыканты знают, да и все село знает, что вчера вечером жандарм Жувете поссорился с Гуленой. Гулена — это жена Жувете. Зовут ее Кива-Параскива, но на селе ее прозвали Гулена. Пристало прозвище, да так и осталось. Никто иначе и не зовет — Гулена да Гулена.
— Вам чего-нибудь для души, господин жандарм?
— Сыграйте, сыграйте…
Вырвать бы своей рукой
Сердце, полное тоской,
И вложить бы в грудь твою,
Знала б ты тоску мою…
Жандарм выпивает кружечку и глубоко вздыхает. Ах, тоска! Но разве нам его жалко? Нет! Что нам до его беды? Да и ему на нас наплевать, наплевать на все наши беды.
— Пошли, Веве, здесь нам больше делать нечего, — говорю я.
— А я знаю, куда пойти, на что посмотреть.
Хора распалась, и потянулись вдоль всей нашей улицы парни и девушки. Идут к железнодорожному переезду, на горку и в поле, изрезанное межами, где прячутся бесхвостые зайцы с длинными-предлинными, как великий пост, ушами.
Парень, идущий впереди, играет на кларнете. За ним важно шагает мой двоюродный брат Пена Запатеу Гэбуня, растягивая мехи гармони. Играет он недурно, слушать можно. Но его отец, когда слышит игру своего сыночка, впадает прямо-таки в телячий восторг, а уж если пропустит рюмочку-другую в корчме, то непременно хвастается:
— Ах, какой мой Пена умный… Ах, как он играет! Одними ногтями. Будь он неладен! Ногтями наяривает. Язви его… ногтями…
— Будет тебе бахвалиться! — говорят ему. — Другие, что ли, хуже играют?
— Этого не скажу. Не хуже. Хорошо играют… Но… с моим Пеной не сравнить… Уж так за душу берет, так берет… прямо…
Мой двоюродный брат Пена, большеголовый и чуть сутуловатый парень, говорит всегда так, что не поймешь: шутит он или нет.
— Вот скоро забреют меня в солдаты… — разглагольствует он без тени улыбки на лице. — Отслужу положенное, вернусь и подмажусь к боярину Герасие, потом обдеру его как липку, разбогатею сам и сделаюсь примарем. Куда примарю Бубулете до меня! Ох, уж я вас прижму, в ежовых рукавицах держать буду!..
Парни поднимаются на горку, а за ними взбираются и девушки, держась за руки, как в хороводе. Им, касаточкам, как зовет их дед Бурдуля, кажется, что лучше нет, как за руки держаться.
— Куда же мы, Веве?
— Куда все.
— Нам-то зачем ходить с ними на горку?
— Балда ты, Дарие! Погляди, куда они ходят. Погляди, чем занимаются на травке. Мы же вот-вот сами парнями станем. Придется ходить на горку с девками. На травке валяться. Надо же знать, как оно бывает.
— Мы и так все знаем. Хватит дурака валять, Веве.
— А может, чего недоглядели? Надо еще поучиться…
Насвистывая, мы поднимаемся вслед за девками. Опускается за горизонт красное солнце. Весь мир — наше владение. Травка зеленая-зеленая, аж глазам больно. Лето в самом разгаре.
Вдруг одна из девок, круглолицая, чернокосая, приостанавливается. Это задиристая и языкастая гордячка Лефтерика.
— А вы чего за нами увязались? Кыш! — набрасывается она.
— Твоя, что ли, гора?
Лефтерика пытается отогнать нас. Кидается комьями земли. Но где ей попасть! Она и целиться-то не умеет. Кидает, кидает, а все без толку. Мы даже и не увертываемся. Все комья летят мимо и, падая, рассыпаются.
— Бесстыдники!
— Ой, стыдливая нашлась!
— Вот кликну сейчас Борцу, поймаем вас и зададим трепку.
— Значит, с Борцей путаешься?
— Я тебе дам — путаешься! Скажу Борце, он тебя вздует — своих не вспомнишь!
— Смотри, как бы он тебя не вздул. Будешь ходить со вздутым брюхом!
— Ах ты, кривой!.. Отнял у тебя господь один глаз, а ума и вовсе не дал…
Веве начинает честить Лефтерику. Я ему помогаю. Дразню Лефтерику, издеваюсь, измываюсь.
Она и не рада, что связалась с нами. Бес попутал. Но бес и надоумил оставить нас в покое. Видя, что с нами ей не сладить, она поворачивается к нам спиной и идет своей дорогой.
Парни остановились на горке под ветлами, поджидая девушек. Каждый обнимает свою за плечики и уводит. Парочки расходятся в разные стороны. Садятся на травку, обнимаются, целуются… Мы глазеем на них издали. Заметив нас, то один, то другой парень грозит нам, ругается. Мы отругиваемся, в долгу не остаемся.
Солнце бросает прощальный взгляд на мир и готово уже закатиться. Для тех, кто умрет сегодня ночью, оно светит последние мгновения. Больше они его не увидят.
— Наступит день, когда и для тебя, Дарие, солнце закатится навсегда.
— Я знаю. Не говори мне об этом. Скажи лучше такое, чего я еще не знаю.
— Погоди, Дарие, скажу еще, успею.
Как красивы закаты. Но мне нравится восходящее солнце. Каждое утро, если небо не затянуто тучами, я смотрю, как оно поднимается ввысь, становясь все ярче и горячее. И тогда я, хрупкий и недолговечный, чувствую, что и во мне живет маленькое, как зернышко, солнце, горит и светит.
— Ты думаешь, только в тебе, Дарие?
— Нет! В каждом человеке, в каждой твари, во всем живом, что есть на земле, светится солнце. Будь то орел. Или пчела. Или самая что ни на есть козявка, которую и глазом-то не увидишь. И однажды солнце в тебе склонится к закату. А покуда оно высоко — оно то ярко сияет, то прячется в тучах. Светится во мне солнце, и я радуюсь жизни — смеюсь, играю, пою, пляшу. Весь мир — мой! Я все могу! Но стоит моему солнцу одеться тучами, как все вокруг омрачается, становится тягостным, тоскливым, ненужным. Глаза тускнеют. Рот кривится горькой усмешкой. Голос звучит резко, неприветливо. В такие минуты ко мне и не подходи, я не щажу никого — ни друга, ни врага.
Но когда глаза у меня светятся, губы улыбаются — душа поет, будто флуер или скрипка. Слышишь? Ты не можешь не слышать. Ведь в тебе тоже горит маленькое, как зернышко, солнце… Закат! Когда-нибудь и для тебя наступит закат…
Я любуюсь закатом,
но люблю —
люблю я восход.
К вечеру люди устали,
и деревья устали,
и даже травы.
Они устало смотрят на солнце,
на стрекоз, кузнечиков, зайцев…
И солнце смотрит на мир
устало, устало, устало…
И земля устает,
устает от собственной ноши…
Только ветер дует без устали после заката,
только лисы без устали кружат вокруг села,
только совы становятся зрячими после заката…
Ветру не хочется спать. Он дует и дует. И лисы крадутся в ночи, заметая следы пушистыми хвостами… Бесшумно вылетают совы из своих дупел. Тихонько садятся на колокольни и телеграфные столбы. Садятся и таращат огромные желтые круглые глазищи.