— Может быть, и есть!.. А шея болит?
— Болит еще. Поболит недельку-другую и пройдет.
Ни я, ни Кривой Веве никому больше не говорили, что произошло ночью на холме. Я даже дома ничего не сказал. Мы держали слово. Не из-за того, что боялись Офице Пала или Маргиту. Просто так нам нравилось. Но наши усилия были тщетны. Видно, Папелка не умела держать язык за зубами. Уже к вечеру гудела вся наша Омида, гудела вся долина Кэлмэцуя:
— Офице Пал…
— Маргита Ариона Гончу с выселков…
— Пичике…
— Если б сторож не оборонялся, Офице Пал прирезал бы его…
— Волчица!.. Вцепилась в горло парнишке, как волчица…
— Посмотрим, что еще будет этому Офице Палу…
— Арион Гончу так этого не оставит… Умрет, но не простит…
— Поглядим…
— Будем живы, поглядим…
— Вот те на! А почему бы нам не жить?
Не прошло и недели, как наше село, братец, знало уже все досконально. Наше село Омида знало даже больше, чем могло бы знать.
— Ты сам видал? А что видал, то хорошо видал?
— А на что у меня глаза? Не для того ли, чтоб видеть? Уж если я чего видел, то видел!
Дома у нас — ад. Чистый ад!.. Сестра моя Евангелина щиплет меня, притиснет в углу и давай мучить и терзать, словно я конокрад.
— Скажи, Дарие, как кричала Маргита?
— Громко. Я тебе уже сто раз говорил. Кричала изо всех сил.
— Это ты говорил. А мне бы хотелось знать: крик этот, что ты слыхал ночью на горке, он от страха был или от боли?
— От страха. Правда-правда… Думается, что от страха.
— А прошлый раз ты говорил, что от боли.
— Может, и от боли, может, и от страха. Сходи на выселки и спроси Маргиту. Она лучше всех знает, что с ней было, от чего она кричала. Я ведь только слышал.
Когда мать входит в дом, сестра умолкает. Она больше ни о чем не спрашивает. Мы все, сколько нас есть, стараемся не попадаться матери на глаза, не то что путаться под ногами. Чуть что — и разбушуется, как половодье на Дунае. Как будто все, что с Маргитой случилось, не с Маргитой произошло, а с моей сестрой. День и ночь напролет мать только и знает, что долбит:
— Смотри, если увижу, как ты вечером к калитке выбегаешь. Слышишь? Как картину разрисую. Излуплю. Измордую. Ноги перебью.
— Слышу! Только к калитке все равно буду выходить. Веревками меня свяжи, а я разорву их и убегу. Андрице Бобоу — это Андрице Бобоу. Он ни кожей, ни рожей с Офице не схожий. А я… Я никогда не лишусь разума, как Арионова дочка Маргита…
Мать ей не верит. Она не устает твердить:
Ночь темна и велика,
Где тут словишь паренька…
Отец тоже мрачный. Редко взглянет на сестру мою Евангелину. А когда смотрит, то волком смотрит. Лучше бы совсем не смотрел! Моя сестра не обращает внимания даже на угрозы матери, а на злые взгляды отца и глазом не ведет. Однако, чувствуя, что и отец тоже вот-вот примется ее бранить, она, собравшись с духом, начинает сама:
— Уйду я куда глаза глядят, так и знайте. Не могу я больше терпеть. Сил никаких нету. И чего вам от меня надо? Ни в чем я не провинилась. Почему я должна страдать из-за того, что дочка Гончу чего-то там натворила? Как говорится: коза нашкодила, а овце стыдно. Пусть козе и будет стыдно, а не овце. Уйду я…
— Куда? К бабушке в Кырломану?
— Чего мне делать у бабушки? В город убегу. В Турну, в Руши-де-Веде, в Питешть… Убегу куда глаза глядят.
— А чего ты будешь делать в городе?
— Наймусь служанкой в какой-нибудь трактир. Посуду мыть буду. Подметать, прибирать. Дрова колоть. Не велико дело накормить один рот, которому не много и надо.
Отец молчит. Упорно молчит, хотя весь так и кипит от гнева. Он просто лопается от ярости. Злость пожирает его изнутри. Счастье моей сестры, что она отцу падчерица. Будь она его дочерью, а не дочерью Раду Окяна, боже ты мой, как бы он ее отволтузил — и дом бы, и двор подмел ее косой! А тут… Попробуй только пальцем тронуть! Целый месяц, а то и больше, никакой жизни от матери не будет:
— Мою дочь поколотил! До смерти забить хочешь! Своего Георге в учение отдал, чтобы попом стал, легкой жизнью жил… А мою дочку работать заставляешь, да еще бьешь…
К чему отцу такие скандалы? И без них всего хватает. Поэтому он и подавляет свой гнев. С трудом, но подавляет.
Мать жалуется, плачет, причитает:
— Доченька моя! Не узнаю я тебя! Дожить до того, чтобы услышать, как дочка такое говорит! Лучше бы мне помереть вместе с мужем моим, Раду Окяном, и лежать бы теперь возле него на холме, в Стэникуцах. Это же надо — дожить до того, чтоб увидеть свою дочку служанкой в трактире! Господи, господи, почему ты не прибрал меня, господи? Возьми, господи, мои остатние деньки, потому что делать мне с ними нечего…
Отца не пугают ни речи моей сестры, ни причитания матери. Слова, сказанные в гневе и раздражении, словами и остаются. А что до причитаний, жалоб и слез, то он к ним привык, притерпелся. Они даже надоели ему. Он переводит дух. Отцовский гнев обрушивается не на мою сестру, а на парня, который ходит вокруг нее.
— Чтоб не попадался мне этот Андрице Бобоу, чтоб не шлялся он вокруг дома. Я на него не только собак спущу, я и дубинку подниму. Собаки только штаны порвут, а дубинкой я ему башку раскрою…
Эти слова задевают сестру мою Евангелину за живое. Она, трусиха, вдруг набирается смелости и, сама вся дрожа, кричит отцу прямо в лицо:
— Дубинка! Все вы дубинкой похваляетесь! Будто невесть какое дело иметь дубинку, разгуливать с ней да помахивать!.. Вместо того чтобы злиться, молоть да перемалывать, сдержали бы свое сердце, если есть оно еще, да послали за парнем, пригласили бы его в дом, угостили бы табачком, поговорили, узнали бы, какого приданого он хочет, прикинули бы, сколько можете дать…
— Я тебе покажу приданое! Я тебе покажу сватовство! Ишь разошлась! Молоко на губах не обсохло, а уж на тебе: замуж, замуж. Подождешь еще!
— Чего мне еще ждать — и сколько ждать?
— Погоди, пока подрастешь.
— Подрасти могу и после свадьбы. Что? Думаешь, замужество помешает вырасти такой, какой быть суждено?
— Не про то речь. Речь про эту бледную немочь, за которую ты замуж хочешь выйти. Мы тебе, дочка, ни за что не позволим выйти замуж за Андрице Бобоу! Бейся хоть головой об стену, все равно не позволим.
— Почему вы не согласны, чтобы я вышла за Андрице Бобоу? Чего вы на него взъелись? Не хотите в зятья брать, потому что он бедный? Мы и сами бедные. Совсем голые на голой земле. А ведь живем…
— Не потому, что он бедняк, — поясняет отец, — а потому, что Андрице Бобоу лоботряс, каких свет не видывал. Где он встанет, там земля под ним вопиет. К тому же мастак лапу тянуть к чужому добру.
Утром в доме ругань. В полдень в доме брань. Вечером в доме дым коромыслом. Иногда свара и ночью продолжается. Мой брат Ион, сытый-пресытый всеми этими раздорами, хватается за голову, а глаза у него на лоб лезут.
— Потолкую я с Авендрей и Гэрганом. Подкараулим мы Андрице Бобоу. Подкараулим ночью, в темноте — дубинкой по башке или ножом в живот! Тут ему и конец. Тогда-то вы, наверное, кончите лаяться.
Только этого сестре моей и не хватало. Хотя она и высказалась отцу прямо в лицо, но не до конца. Сердца своего она не облегчила. Теперь, вся вне себя, она обрушивается на голову моего брата. Смешав его с грязью, она припоминает ему все его дурачества и все плошки, какие он разбил.
— Если вы дотронетесь до Андрице, — кричит она, — я покончу с собой, так и знайте, покончу. А если я покончу из-за вас, это будет значить, что вы меня убили. И будете на том свете носить меня на закорках! А я тяжелая буду. Такая тяжелая, что и не поднять. Будете со мной мучиться, пока душа душу не покинет…
Вместо того чтобы рассердиться, как этого ждала Евангелина, Ион хохочет. И хохочет он до слез, до колик в животе. Между взрывами смеха он еле-еле может промолвить:
— С собой покончит!.. Да никогда ты не покончишь! Похваляешься только! Запугать хочешь трепотней…
— Пучеглазый! Думаешь, испугаюсь?.. Вот увидишь, что не испугаюсь.
— Смелости у тебя, пожалуй, хватило бы. Но в душе у тебя огонь, и огонь этот помешает тебе не только петлю на шею набросить, но и из дому в город убежать.
— Есть такой огонь!.. А если он есть, значит, и ты его знаешь!.. Вот ведь какой умник!.. Уж если знаешь, то скажи, какой он. Выкладывай все как есть. Не таи про себя, словно яд, который так и распирает тебя, того гляди, глаза твои лопнут.
— Земля! Земля, из-за которой ты хлопочешь, чтобы поднести ее вместе со своим пузом прямо ко рту Андрице Бобоу… Надел в Стэникуцах, который оставил нам в наследство покойный отец и который теперь пашет наш отчим.
— Ну и что? При чем тут эта земля и этот надел?
— По закону этот надел не может быть разделен на две части. А если ты, сестрица, умрешь своей смертью или покончишь с собой из-за того, что родители не позволят тебе обвенчаться с Андрице Бобоу, земля в Стэникуцах целиком достанется мне… А ты вовсе не такая добренькая, чтобы помереть или по доброй воле отправиться на тот свет ради того, чтобы оставить мне весь надел… Ну, надавил я пальцем на твою болячку?
— Надавил!.. Надавил, чтоб тебе черти спать не давали! Не такой уж ты дурак, как я думала. Недаром ты доводишься мне братом… Только знай, что, даже если все вы с дубинками встанете мне поперек дороги, я не остановлюсь, пока не выйду замуж за Андрице Бобоу!
Брат мой Ион хохочет, растягивая рот до ушей. Хохочет от души и сестра моя Евангелина. От их смеха дом наполняется солнцем.
Солнце будет оставаться в нашем доме до тех пор, пока вновь не вспыхнет ссора.
Не удивляйся, братец, и ты, сестрица, не бойся. Будь спокойна, сестрица. У нас в Омиде, в долине Кэлмэцуя, все родители, у кого есть дочери на выданье, ругаются, устраивают свары, а то и отпускают две-три пощечины, чтобы дочки не забывали: нужно вести себя разумно. Нет такой девки на выданье во всей долине Кэлмэцуя, которая не поносила бы и не поливала грязью Маргиту: