— Доброго вам здоровья, — приветствует он нас.
— Добро пожаловать, племянничек!
Это Пашол, наш двоюродный брат. Держит он себя барином. Будто он один такой на свете уродился. Его уж старым холостяком окрестили, а ему и горя мало. У нас в долине Кэлмэцуя если парень не женится до солдатчины, люди о нем болтают невесть что. А наш Пашол до баб очень даже охочий. Только о них и думает, ни одной не пропустит. Как завидит какую-нибудь посмазливей, так и бежит следом. И за чужими женами ухлестывает. И на свадьбах гуляет, пока на четвереньки не встанет и носом в землю не уткнется. И вокруг вдовушек вьется, как вьюн. А умаслит какую — живет при ней кротче ягненка, из ее воли не выходит, ест что ни подадут: и курей, и уток, и гусей, и поросят. А если у вдовушки индейки водятся, то мой двоюродный брат Пашол и индейку съест. Сейчас он под хмельком. Но шагает прямехонько, как по струнке. Подкрутив усы, он протягивает родителям пузатую красную флягу, перехваченную медными обручами и широким черным ремнем. Фляга полна вина. Пашол просит пригубить. Делает глоток отец. Делает глоток мать. Мы, ребятишки, только облизываемся. И рожи корчим. Вино во фляге не про нас.
— Просим вас вечером на свадьбу к соседу Стану. Меня вот в дружки позвали. От души просим принять приглашение.
— Приглашение, племянничек, принимаем с благодарностью, а только и без нас дело сладится…
— Сладится-то оно сладится. А уважить надо, человек один раз женится.
Отец ухмыляется. Озорно поглядывает на мать и говорит:
— Бывает, и по два раза женятся. А то и больше. Покойный батя семь раз был женат.
Мой двоюродный брат Пашол прощается и уходит. Пропадает во тьме, словно в сугроб провалился.
Смеркается. Родители начинают наряжаться. Готовится идти на свадьбу отец. А если идет отец, то с ним обязательно идет и мать. Только вдовые ходят на свадьбу в одиночку. Отец с матерью берут с собой Евангелину. Берут и сестру мою Рицу. И брата Иона. Мне же наказывают оставаться дома с малышами, присматривать за ними. Мне бы послушаться — но не тут-то было. Я воплю как резаный:
— Что я, нянька?! Я тоже хочу на свадьбу! Хочу музыку послушать! Ведь будут там музыканты?
— Свадьба без музыкантов — не свадьба, Дарие, — говорит моя сестра Евангелина. — Вот когда я буду выходить замуж…
— У тебя одно на уме! Совсем задурил тебе голову Андрице Бобоу, техтюй чертов! — сердится мать.
— А может, я ему задурила!
— Будет вам, — вмешивается отец. — Доругаетесь, когда домой вернемся.
Мама поджимает губы. Замолкает и Евангелина. Она старательно румянит щеки. Красит красной бумажкой, что купила у коробейника. Послюнявит бумажку и по щеке водит. Помажет щеку, потом пальцем разотрет.
— А ребятишек на кого оставим? — спрашивает отец.
— Спать положим, запрем дверь и пойдем, — отзывается мать.
— Уложишь их, как же!
Мать насилу загоняет малышей в постель. Повозившись, они засыпают. Мать гасит лампу, прикрывает дверь и запирает на щеколду. По снегу, друг за дружкой, гуськом, мы отправляемся со двора. Сугробы выше нас. Мы пробираемся узенькой тропкой между сугробами. Нам еще повезло: идти хоть и трудно, да недалеко. Хата, где пиликает скрипка, где будет свадьба, совсем рядом. С нашего двора до нее запросто камнем докинешь.
Жених, нене Стэнике, — родной брат нене Михалаке, что несколько лет назад женился на Нете. Оба они сыновья вдовы Петры, которая поит нас с ложки керосином, когда у нас распухает горло. Если краснота не проходит и в горле появляются нарывы, вдова Петра велит нам раскрыть рты пошире. А мы только губы сжимаем. Тогда она как дернет за волосы, тут поневоле рот раскроешь, она сунет в горло палец и выдавит нарыв…
— И часто у тебя распухает горло, Дарие?
— Каждый год, тетушка Уцупер. Каждый год я выпиваю несколько ложек керосина. Каждый год Петра лазит мне пальцем в горло. А палец у нее толстый, длинный, с острым ногтем.
— А ты чего бы хотел?
— Ничего бы не хотел.
— Как это ничего?
— Ничего! Чтобы горло не пухло и нарывов не было.
— Вот подрастешь, и не будет нарывов.
Хорошие парни выросли у старой Петры. Все их знают. Все расхваливают. Все ей завидуют. Выросли они работящими, домовитыми, не гулливыми, хоть и растила их сызмальства Петра одна, без мужа.
— Трудитесь, сил не жалея, — наставляла она сыновей. — Бедняку без работы — погибель. Работящими будете — не пропадете, и я вам буду не в тягость.
Нене Стэнике и нене Михалаке, как и мы все, работают и в Белитори, и в Бэнясе, в Сайеле и в Секаре. На помещика. Трудятся с утра до ночи не покладая рук. Только от такого труда сильно не разбогатеешь. А мужики они не промах — расчетливые. Нене Михалаке и женился, к примеру, не с бухты-барахты, как иные прочие, что млеют от девичьего взгляда. Он искал жену себе под стать, чтоб никакой работы не чуралась. И нашел себе Нету. И женился на ней. А где он ее нашел? Аж на берегу Олта, в селе, которое зовется Почесуха. И что это за название такое никудышное?.. Рассказывают, давным-давно, при царе Горохе, когда лисы с курами дружили, а волки овец сторожили, стояла в тех местах корчма, и хозяйничала в ней игривая, смазливая, пухленькая да бойкая на язык бабенка. Звали ее Илинка. До сих пор про нее песенку поют:
У Илинки, у Илинки
Выпьем мы кувшин палинки…
Вино у Илинки лилось рекой, но попивали у нее и водочку. А закусывали овечьей пастрамой с белым теплым хлебом. Хозяйка она была ласковая, всем угодить умела. Гости ни в чем нужды не знали — и за свои деньги ели досыта, пили допьяна, и вдобавок получали то, что ни за какие деньги не купишь…
— Дарие!..
— Что, тетушка? Я что-нибудь не так сказал?
— Так, Дарие, так… Ну а дальше-то дальше что было?
Как-то прасол гнал стадо к дунайским плавням и заночевал у Илинки. Чем одарила Илинка прасола — никому не ведомо. А вот прасол наградил Илинку чесоткой. Илинка полечилась крепким раствором щелочи с серой и выздоровела, но прежде успела облагодетельствовать чесоткой не одного гостя. И те передали чесотку своим женам и ребятишкам. С той поры по милости бедовой корчмарки и пристало к безвинному селу поганое название Почесуха. Даже и теперь — встретишь мужика из тех мест и спросишь:
— Откуда ты, дяденька?
А он потупится и скажет:
— Из деревни не хуже других.
— Что ж, Нета из рода той самой Илинки?
— Откуда же еще? Только не любит она в этом признаваться. Нета стыдлива, тетушка Уцупер.
Тетушка лукаво улыбается. Я чувствую, мой рассказ пришелся по вкусу: солоноват, но в меру.
— Нета из себя видная, дородная женщина. Ахнет кулаком — камень расколет. Некоторые говорят: здорова́ больно! Ладная да спорая, в работе ее не переплюнешь. Случись драка — и тут никому спуску не даст. Пятипудовый мешок взвалит на плечо и несет как пушинку. Поднимет — не охнет, опустит — не крякнет. И басит, будто мужик хрипатый. Вечерами парни, что поудалее, у которых одно на уме, бродят, раздувая ноздри, вокруг хаты Михалаке. Известное дело: раз у бабы между передними зубами щель, то сговориться с ней легче легкого — да об этом на селе кого хочешь спроси, скажут. Только подмигни такой бабе да попроси выйти вечерком к пряслу, и она твоя. Не устоит. Ясное дело, согласится не задаром, не то что другие бабы.
— Даром, — сказала Нета одному ухажеру, — подают, мил друг, только кружку с водой. Да и то, пожалуй, не всякому.
Бродит вокруг хаты Михалаке и мой двоюродный брат Василе, сын дяди Войку, старшего брата моего отца. Отец хоть и в ссоре с теткой Бызаркой, его матерью, но о Василе печется и ему выговаривает:
— Сам женой не обзавелся, так за чужими ухлестываешь?
Двоюродный брат Василе на попреки отца только смеется:
— Ты тоже в мои годы в святых не ходил!
— Мне сам бог велел, — довольно ухмыляется отец, вспоминая свои молодые годы. — Я вдовцом остался.
— А и женился второй раз, все одно за бабами бегал!
Отец возвышает голос:
— Ах ты щенок! Тебе ли меня судить? У меня голова седая!
— Какой же я щенок, дядюшка! Через три месяца в солдаты возьмут.
— Коли доживешь!
— А почему бы и не дожить?
— Пришибет тебя Михалаке дубинкой!
— Меня? Дубинкой?
Сын моей тетки Бызарки нахохливается как петух. Он и впрямь на петушка похож. Жаль, гребня нету. И перьев — один пух над губой, а сбрить ни за что не соглашается. Думает, что так он на вид постарше, с пушком-то. Думает, сам черт ему не брат.
— А что, испугается?
— И у меня дубинка найдется!
— Ты, Василе, в коленках слабоват. А Михалаке… Михалаке богатырь!
— Здоров, да неповоротлив. А я хоть и мелок, да ловок.
— Тебе виднее, Василе.
— И я говорю: мне виднее. Нечего тебе в мои дела мешаться!
— Смотри, наплачется мать из-за тебя.
— Ишь ты, давно ли мамашу мою стал жалеть?
Отцу надоело язык бить попусту, махнул он рукой да и отвернулся. А Василе закричал ему вслед:
— А хороша Нета, а? Огонь, а не баба! Жаль, тебе она не по зубам.
Для двоюродного моего брата Василе, да и всех прочих бесстыжих парней нашей Омиды, счастье, что нене Михалаке хоть и держит глаза и уши открытыми, но на утехи своей Неты смотрит сквозь пальцы. Доказано-раздоказано, что жена у него порченая. Сглазили ее — не может она родить. Яловую корову отводят на базар. Мяснику продают или на бойню. Неплодным овцам горло перерезают. Баранина с жирком, когда тушишь ее зимой с кислой капустой, и вкус радует, и желудок насыщает. Про козу без козлят и говорить нечего — содрал шкуру, и дело с концом. Козья-то пастрама — кто ее не отведал, тот радости в жизни не знавал. А с женой бесплодною что станешь делать? Ни продать ее, ни шкуру спустить. Бросить ее? А зачем бросать, когда она за четверых работает? И велик ли убыток для нене Михалаке, если его Нета с другим помилуется? Думал Михалаке, думал, и так, и этак прикидывал. Да нет, невелик. Потолковал с матерью. Поговорил с Унтурикой. С Диоайкой посоветовался. И решил: смотреть на все сквозь пальцы. Ведь м