По дороге встретил одного мужика из Стэникуц. Попросил его пригнать домой волов и телегу с плугом доставить… А теперь мы поговорим. Войдем в согласие. Какое оно ни будь, это согласие — хорошее ли, плохое, — ты, писарь, запишешь. А мы скрепим подписями, а потом и исполним.
— Так чего же ты, Гончу, хочешь от Офице Пала?
Авендря шутит:
— Чтоб Офице сшил, где порвал…
Никто не смеется. Кто-то даже ругает Авендрю. Арион Гончу говорит:
— Офице Пал совратил девку ночью на горке, надсмеялся над ней. Пусть возьмет ее в жены. Пусть свадьбу сыграют. Другого я ничего не хочу.
— Не возьму, — стоит на своем Офице. — Не возьму в жены. Будет свадьба, не будет — все равно.
Арион Гончу бросается на него с поднятыми кулаками. Но не бьет, а только спрашивает:
— Почему не возьмешь? Она что, кривая? Хромая? Увечная? Уродина?
— Не кривая она и не хромая. Не увечная. И вовсе не уродина. Будь она уродиной, стал бы я время терять, таскаться с ней вечером на горку, всякие слова на ухо шептать…
— Тогда скажи, почему замуж не берешь? Скажи, почему?
— Не возьму, потому что ты земли не даешь. Если не дашь земли, как мы жить будем? Ветром питаться? Одним ветром не проживешь.
Лицо у Ариона Гончу мрачнеет. Черное, горькое отчаяние, гнездившееся так долго в его душе, обретает голос:
— Откуда я тебе землю возьму, греховоднику? Что я могу тебе дать, Офице? Семь ртов кормятся от двух погонов. Из чего я могу тебе выделить, подумай… Ведь работаем не покладая рук от весны до осени и от осени до весны, а в кармане все едино вошь на аркане да блоха на цепи.
Маргита, прятавшаяся за спиной у отца, не может сдержать рыданий, что копились с тех пор, как она переступила порог примарии. По лицу ее видно — уже много дней и ночей она не спит. Закрывшись руками, она рыдает. Слезы текут по подбородку. С подбородка они капают на пыльный пол примарии. Потом исчезают в пыли, словно их и не бывало.
Всякое веселье исчезает с лиц мужиков, набившихся в примарию. Глубокая печаль наваливается на всех. Глубокая печаль видна на каждом лице, в каждой паре глаз. Офице Пал отвечает:
— Есть ли, нет ли, а мне дай, нене, хоть погон. Без земли… Что мы будем делать вдвоем без клочка земли? А если еще ребенка заведем? Если у нас не будет хоть клочка земли, как мы его выкормим?
Крестьяне молчат так, словно они не живые люди. Словно вытесаны из дерева или слеплены из черной глины, сухой и черствой. Никому не до шуток, даже Флоре Флоаке.
— Ты, Офице, — предлагает писарь, — женись, а потом в город отправитесь, работу найдете, заживете там, бог даст. По городам много такого народу. У кого ни кола ни двора…
Офице Пал низко опускает голову. Его высокий и широкий лоб, до сих пор гладкий, вдруг покрывается морщинами, как бывает это у людей уставших или старых, забытых смертью. В его голосе звучит тоска:
— В город? Чего мы найдем в этом городе? Города не для нас. Там и земля не земля. Я, когда хожу, хочу ступать по земле, а не по камню. И воздух в городе не воздух. Нет чтобы пахнуть вспаханным полем или травой, свежим сеном или навозом, там гнилью пахнет. Противно вдыхать даже. Душу воротит…
Офице Пал надолго умолкает. Все молчат. Чтобы прервать молчание, которое всех угнетает, Офице продолжает:
— Мы, люди, из земли слеплены. Из здешней земли, какая есть в Омиде, сделаны мы. Со здешней землей перемешались и наши покойники, все, кто жил здесь, все деды-прадеды, от самого сотворения мира. Как же мне разлучиться со здешней землей? Как мне жить среди чужих людей, да еще не знать, куда и голову приклонить! Так и помереть бродягой среди чужих, чтобы среди чужих меня и закопали?..
Кто-то произносит:
— Так оно и есть, писарь… Парень прав…
— Прав-то он прав. Всем нам нужна земля. Всем. Только… где ее взять?
— Есть откудова. Только чужой считается…
Писарь делает вид, что ничего не слышит. Офице Пал поднимает голову. Лицо у него осунулось, одеревенело. Он ищет взгляда Ариона Гончу и, когда их глаза встречаются, говорит:
— Нене Арион, я возьму Маргиту, но ты должен дать хоть бы погон земли. Хоть один-единственный погон дай мне. Только один.
Арион Гончу вновь набрасывается на него:
— Вор!.. Грабитель!.. Когда изгалялся над девкой, знал, что никакой земли я не могу дать? Знал! Тогда зачем ты над ней изгалялся? Почему не нашел себе другую, чтобы вся беда на кого другого свалилась, а не на меня?
— Потому что из всех девушек в селе только Маргита мне и нравится, — спокойно отвечает Офице Пал. — Я с Маргитой хочу и дом построить, и детей вырастить, нене Арион. Не с какой-нибудь другой.
— Мошенник!.. Если хочешь жениться на моей дочке, чего мне голову морочишь! Чего кипятишь меня в пустом горшке, чего зовешь все нене да нене? Зови тестем.
— Могу тебя и отцом звать, нене Арион, потому что мой батюшка помер, когда я только ковылять начал. Но… сначала земля. Сначала земля, нене Арион. Как это говорится — что на ладони, того не уронишь. После этого только отцом буду звать, не иначе. Пусть язык отсохнет, если иначе назову, нене Арион.
Одних девчонок нарожала жена Ариону Гончу, и сердце его тайно грызет тоска по парню. Глаза у него заволакивает туманом.
— Эх, Офице, эх, парень, эх, браток! Откуда я тебе землю возьму? Скажи мне, откуда ее взять, и я тебе тут же дам. Нету у меня. А чего нету, того и бог не просит.
— Бог!.. Богу и просить нечего! Богу и подушка не нужна, чтобы ночью голову приклонить. Ничего богу не нужно. А я, нене Арион, всего лишь бедный человек.
— Дурень, я же тебе сказал: зови меня тестем.
— Если не дашь мне землю, не женюсь на Маргите. А не женюсь на Маргите — с чего тогда и тестем звать?
Маргита всхлипывает. Она вытирает нос. Вытирает глаза. Становится рядом с Офице. Нащупывает его руку и стискивает ее.
— Прошу, Офице, зови его отцом. Ты же обещал называть отца отцом.
— Хоть режь! Не даст земли — хоть режь, не назову отцом.
Арион Гончу решительно рубит:
— Земли у меня нет. А если нет, то и дать нечего. А тебя последний раз спрашиваю: берешь девчонку в жены или не берешь?
Офице Пал закусывает губу. До крови закусывает. Арион Гончу добавляет:
— Если женишься, возьму тебя в дом. Комнату выделю. У меня ведь нет парней. Вместе будем пахать землю, какая есть. В поместье будем ходить на работу тоже вместе. Моя телега — твоя телега. Мои волы — твои волы. Моя лошадь — твоя лошадь. Когда же, бог даст, другие девчонки тоже выйдут замуж, а я помру, то мой дом и все, что в доме и во дворе, со скотом вместе, — все останется тебе и Маргите. Хорошо?
Офице Пал гордо встряхивает головой:
— Не хорошо! Бог знает, как и когда выдашь ты замуж остальных дочерей. А что до смерти, то и говорить нечего — вон какой здоровенный мужик!
— Значит, не хочешь?
— Я сказал: «не хорошо», нене Арион. Я не сказал, что не хочу.
— Тогда почему не зовешь меня тестем?
— Будет по-твоему!.. Только я еще кой-чего хочу, нене Арион.
— Опять — нене?
— Когда я поеду с подводой на станцию или в город заработать, прибыток будем делить пополам. Хочу и я иметь свой кошелек и свои денежки, чтоб жене туфли справить, платок ей купить, табачок свой курить.
Арион Гончу думает. Считает про себя. Наконец решается:
— Разжалобил ты меня. Деваться некуда…
Офице Пал ухмыляется.
— Вот увидишь, тестюшка, что все не так плохо. Совсем неплохо будет, батюшка. И Маргита будет счастлива, дорогой отец.
Писарь Джике Стэнеску обращается к ним:
— Запишем соглашение на бумаге?
— Зачем нам твоя бумага, писарь, — отвечает Офице Пал. — Как сказано, так и будет сделано. Мы ведь люди не хуже других. И совесть имеем, и слово давать умеем.
— Что-то у тебя, Офице Пал, рожа не как у других, — усмехаясь, замечает Флоре Флоаке, чахоточный секретарь примарии, к тому же и церковный пономарь.
— А вам какое дело до моего лица? С отцом я поругался. А вы чего суетесь? Мы ругаемся, мы и миримся. Вам мешаться ни к чему.
— Ну вот и солнышко после грозы!
— В добрый час, Арион!
— Сто лет тебе, зятек!
— Позаботься о них, Арион.
— И о внучатах позаботься.
— Дай бог здоровья твоей жене, Офице.
Люди радуются. Радуются от всей души.
— А винцом-то угостят? — спрашивает писарь.
— Угощу, — отвечает Офице Пал. — Два лея есть. Пошли к Войку Бучуку, выпьем.
Мужики толпой валят к корчме. Перед корчмой Офице Пал шепчет Маргите:
— Беги домой, скажи моей теще, что мы договорились и как мы согласились. А по дороге забеги к моей матери, ей тоже скажи. Через две недели свадьба.
— Бегу, Офице. Все скажу, Офице.
Она идет одна. Гордо подняв голову, идет. Офице Пал окликает ее с порога корчмы:
— Маргита!
Девушка останавливается и оборачивается.
— Что?
— Такой день!.. Погоди, сейчас чего-нибудь принесу.
Офице исчезает в корчме и выносит кулек изюма. Подбегает к Маргите, подает ей.
— Угостись и ты… Угостись, сегодня большой день, Маргита, большой день!
— Когда вас ждать к обеду? — спрашивает Маргита.
— Когда освободимся.
— А не запьете?
— Не запьем.
Офице Пал возвращается в корчму.
— Чего будем пить?
— Цуйку, — отвечает писарь.
— Слыхал, корчмарь?
— Слыхал.
— Есть цуйка?
— Сейчас принесу.
Чокаются. Пьют. Снова чокаются.
— Ну, отец, ну! Чуть меня не убил! Чуть душу своим хлыстом не выпустил.
— А ты, мошенник! Сколько шишек на голове набил. Ударил бы по виску — я бы и окочурился.
— Что ж, отец… Пока ты палку не отнял, все время тебе в висок метил. Видать, не написано тебе помереть от моей руки.
— Будь здоров, зятек.
— Будь здоров, тестюшка.
Чокаются. Пьют. Снова чокаются.
— Тяжело нам будет, отец. Два погона… Только два погона, а ртов — восемь.
— Тяжело достанется, зятек. Ох, как тяжело…
Пьют. Чокаются. Снова пьют. Ни тот, ни другой уже не радуются. Цуйка кажется горькой. Горьким кажется и серый денек. Солнца нет. Поздняя осень.