— Тяжело…
— Как-нибудь вдвоем…
— Эх, если б у меня была земля…
Мы с Кривым Веве уходим. По дороге я вспоминаю, что мы хотели купить у тети Ленки бубликов. Кривой Веве шарит по карманам и грустно говорит:
— Не на что покупать бублики. Потерял я свою монетку.
— А я… Я тоже не знаю, где оставил бутылку с маслом…
Перевод Ю. Кожевникова.
УРУМА
© Перевод на русский язык «Прогресс», 1979.
Вся Добруджа, от мутного Дуная до вечно неспокойного моря, от диких зарослей дельты до меловых скал Калиакры, благоухала солнцем и камнем, чертополохом и бурьяном, акацией, известью и навозом.
И еще она пахла жирным илом и застоявшимся болотом, влажным камышом и соленой рыбой, гнилой травой и мохнатыми овцами, пометом перелетных птиц и кабаньим калом.
Табуны лошадей паслись в жесткой, колючей траве.
Ту же жесткую, колючую траву щипали стада быков и коров, гурты черных как смоль буйволов и маленьких рыжеватых ослов, мулов и криворогих, бородатых коз.
Среди лета, покачиваясь на широких крыльях, прилетал издалека ветер, волновал бескрайние просторы ржи и овса, ячменя и спелой пшеницы, кукурузы и подсолнечника.
В это время вся Добруджа была словно облита расплавленным золотом, а может, и целиком выкована из него самыми знаменитыми из знаменитых мастеров.
Осень приходила иногда с моря, на гребнях высоких вспененных волн. Иногда же — с севера, спускаясь вместе со стадами черных туч.
И тогда на эту чу́дную древнюю землю набрасывались неистовые ураганы и обрушивались проливные дожди.
Золото Добруджи разом теряло свой яркий блеск и за одну ночь превращалось в старую, позеленевшую бронзу.
Через месяц приходила зима, огромной белой медведицей опускалась на четвереньки и, глухо ворча, принималась с натугою дуть сквозь зубастую пасть.
Растревоженные этим воем, по заледенелой земле Добруджи вились, шипя, гигантские змеи вьюг. От зари и до зари метались они между небом и землей, взрывая ослепительно белый снег. Казалось, что повсюду с тихим шелестом пылает волшебный огонь, белый и холодный.
Какой была тогда Добруджа?
Добруджа была вся из серебра. Из ледяного серебра.
И земля казалась пустынной и мертвой.
Спали, спрятавшись в своих норах, барсуки. Жирные дрофы зарывались в огромные, величиной с дом, сугробы. Зайцы, навострив уши, грызли низкие заросли шиповника, росшего на межах.
А на дорогах…
На дорогах, которые лишь местами проступали из-под снежных заносов, хозяйничали стаи голодных волков. И горе тому, кто осмелился бы выйти на дорогу.
Над трубами пастушьих лачуг, турецких хижин и татарских сел поднимались черные клубы дыма. Жители Добруджи, какого бы роду-племени они ни были, впадали в зимнюю спячку.
Только море оставалось живым, черным и невообразимо буйным. Оно стонало и ревело. Ревело зловеще и бесцельно.
Ревело одиноко — то печально, то весело.
И тревожно.
Ярко вспыхивал Томисский маяк, на мгновение вспарывая тьму. В ответ ему мигал из Тузлы другой маяк.
Их старания были, увы, бесполезны. Ни один моряк, ни один рыбак не отваживался выйти в море.
Даже если в иные дни очистившееся от облаков небо было синим, как стекло, и по ночам его бархат подергивался дымкой бесчисленных звезд.
Ярко-зеленую эмаль — вот что напоминала здешняя весна!
Только скалы Добруджи оставались по-прежнему белыми, как известь.
Неизменно рыжели и обрывистые склоны оврагов: казалось, уже тогда, в первые дни творения, всемогущая десница, безразличная к течению времени, лепила их из глины и обжигала без спешки на медленном, ровном огне.
В далекой своей молодости я провел несколько месяцев в этом диковинном краю. Моя повесть — лишь запоздалое эхо давних переживаний, простых и сильных. Событий счастливых и горестных, что нанесли глубокую и, возможно, смертельную рану бедным человеческим — увы, таким человеческим! — сердцам.
I
Вернувшись на родину после целого года лишений, вшей и скитаний по Италийскому полуострову, я распрощался в порту Констанца с матросами, которые помогли мне вернуться на отчую землю. С почтительной благодарностью простился я и с капитаном, господином Дионисие Мелку.
— В другой раз не вздумай уезжать за границу без паспорта и денег. Тюрем на свете хватает. Угодишь вот так за решетку, никто и не узнает, где истлеют твои кости.
— Больше не поеду, господин капитан. Спасибо за науку.
Сперва я попытался найти работу у портовых грузчиков. Десятники с бранью гнали меня прочь:
— Ты что, сам не видишь, какой ты хлипкий? На что ты нам сдался? Чтоб работать в порту, плечи нужны широкие и крепкие, а ноги здоровые.
Опять эти ноги!..
На палубе танкера, который привез меня в Констанцу, мне случалось играть с матросами в кости. Кое-что удалось выиграть. На эти деньги я купил себе в булочной продолговатый хлебец и завернул в газету. В лавчонке, полчаса поторговавшись с хозяином-греком, я получил за пятнадцать банов пригоршню старых сухих маслин. Когда я расплатился, грек стал меня соблазнять:
— А сладостей не хочешь?
— Нет. Дорого.
— Дорого? Почему дорого?
— Для моего кармана это слишком дорого.
Я бесцельно побродил по городу, обошел несколько раз вокруг статуи Овидия — здесь опальный поэт написал свои «Скорбные элегии» и «Письма с Понта», — потом наугад повернул на юг, держась тропки, вившейся вдоль берега моря, с которым мне тяжело было расставаться. Я шел ровно, не замедляя шага, но и не торопясь. И все-таки устал. Присел отдохнуть у маяка, в Тузле, где и съел все свои припасы. Перекинулся словцом со сторожем; он угостил меня кружкой воды. От маслин у меня сделалась изжога, которую надо было непрерывно заливать водой. Слабый ветерок, как сейчас помню, дул с востока. День стоял тихий и ясный, мирно шелестело море. Так же мирно шелестели бесконечные волны ржи и пшеницы, уходившие в неоглядную даль. В воздухе, пронизанном солнцем, стремительно носились стаи белых чаек. На пастбище у самого горизонта пасся табун низкорослых буланых коней. Из-за холма донесся вдруг собачий лай. «Откуда взяться в этой глуши собакам? — подумалось мне. — Должно быть, поблизости есть и люди. Что за люди? Надо посмотреть». Из предосторожности я подобрал на берегу несколько камней, наполнил ими шляпу и зашагал дальше. Вскоре я увидел собак. Целую свору. Они дрались из-за какой-то дохлятины. Собаки настолько торопились насытиться, что не обратили на меня ни малейшего внимания. Их счастье, что они не набросились на меня, потому что я решил защищаться от них так же отчаянно, как стал бы обороняться от людей. Мне нечего было делить ни с людьми, ни с собаками, но уж если на меня нападали, то я всегда защищался. И готов был дорого продать свою шкуру.
Миновав собак, я выбросил камни и надел шляпу. Солнце изводило меня. Время от времени я останавливался и освежал лицо морской водой. Но главная беда была не в этом. Я, когда был в Тузле, не догадался как следует напиться. И теперь от белого хлеба и соленых маслин, купленных у грека, меня снова томила жажда. Она становилась тем нестерпимее, чем сильнее пекло солнце и чем больше сказывалась усталость. Спустившись почти к самому морю, я пошел прямо по песку, надеясь найти под обрывистым берегом какой-нибудь родник. Но вскоре понял, что надежды мои напрасны. Тогда я снова взобрался по обрыву наверх и — о чудо! — наткнулся на навес, сплетенный из прутьев и устланный сухой травой. В тени возле навеса дремал на боку молоденький турок. Позади навеса тянулась заросшая плетями полоска бахчи. Блестящие пузатые и продолговатые арбузы и круглые желтые дыни нежились на солнцепеке. Я поздоровался. Турок ответил. Я спросил его:
— Арбузы-то спелые, а, приятель?
— Есть, гяур, есть арбуз, есть и дынь.
— На бахче или под навесом?
— Есть и на бахче, есть и под навесом.
— Достань мне из-под навеса, приятель. Может быть, они похолоднее.
Турок вяло, на четвереньках дополз до навеса, поелозил по пучкам сухой травы и возвратился, таща арбуз и лопнувшую дыню.
— Хороший есть, приятель?
Он засмеялся и ответил:
— Лучше нет.
Мы поторговались, но не очень долго. Жажда вконец измучила меня, и было не до торга. Турок продал мне арбуз и дыню за два лея серебром.
— Дорогой есть, — сказал я.
— Дешевый есть, — ответил он. — Дешевый и хороший есть.
Сначала я съел дыню. После нее жажда не только не прекратилась, но еще больше усилилась. Потом съел и арбуз, который оказался хоть не очень спелым, но сочным. И тогда — жажду как рукой сняло. Словно ее и не бывало. Живот мой раздулся и отяжелел.
— Издалека ходим, гяур?
— Издалека, приятель. А как твоя торговля?
— Хорошо идем. День хорошо идем. Ночь — скверно идем.
— Почему? Покупателей нет?
— Ночь гагаузы приходим. Крадем арбуз. Крадем дынь. Гагаузы дурной есть.
— И как же ты отбиваешься?
— Из ружья стреляем.
Он показал мне на старое ржавое ружье с кремневым курком.
— И что же, стреляешь по гагаузам?
— Спаси аллах! Не хотим застрелить. Хотим пугать. Купим еще дынь?
— Нет, приятель, еще не купим.
— Другой человек приходим. Тот купим.
Я отправился дальше, в зной, по полуденному солнцу. Из норы высунул голову рыжий суслик. Взглянул на меня. Я тоже посмотрел на него. Он тотчас спрятался. Заныла больная нога. Потом заныла и другая, здоровая.
О господи! Если б не хромота, как бы я бегал! Господи! И как бы хорошо жил, если б не моя глупость!..
Хромать я хромал. Но вот был ли я глуп? Много раз я задавал себе этот вопрос. И еще не один раз мне предстояло решать его в будущем.
Пустынная даль впереди. Пустынная даль позади. Такая же пустыня справа. А слева син