— Сельвье…
На крик из дома вышла нам навстречу невысокая татарка — заплывшая жиром, толстая, почти квадратная. В синих шароварах и яркой желтой шелковой кофте. Свое широкое и круглое, как луна в небесах, лицо она прятала под черным покрывалом. Против глаз в покрывале были прорезаны два продолговатых отверстия. Селим Решит подступил к ней, улыбнулся и шепнул несколько слов. Татарка какое-то время присматривалась ко мне. Потом пролопотала что-то в ответ. Тогда татарин совсем развеселился и начал ее в чем-то настойчиво убеждать. Женщина молчала. Татарин обернулся ко мне:
— Моя жена Сельвье… Когда бы ты ее ни встретил, слуга, не забудь поклониться до самой земли. Раз ты служишь мне, то, значит, служишь и ей.
— Понял, хозяин. Буду ей кланяться до самой земли.
Произнося эти слова, я поклонился. Поклонился так низко, что чуть не потерял равновесие. Удивительно, как я только не упал.
Селим Решит и его жена снова обменялись длинными очередями слов. От усталости лицо у меня, наверно, исказилось и в глазах появилась тоска. Хозяин заметил эту перемену. Приписав мое недовольство тому, что заставил меня поклониться его жене, он нахмурился. Усы его встопорщились. Он резко сказал:
— Будь благодарен, нечестивая собака, что я не заставляю тебя целовать нам ноги.
Все во мне возмутилось. Хотелось разругаться с ним в пух и прах. Распушить и его жену. Обложить их обоих. И показать им спину. Уйти. Да, уйти. Но куда? И я сдержался. Не проронил ни слова. Только моргнул. Рои кусачих мух досаждали мне и никак не желали оставить в покое. Татарин некоторое время колебался. Потом вдруг решился и сказал то, о чем до тех пор хотел промолчать:
— Моя жена говорит, что ты ей не понравился. Она говорит, ты не нравишься ей, потому что хромой. И еще говорит, что не след держать в доме слугу-калеку. Слуга-калека, как шайтан, приносит несчастье.
— Тогда я уйду, господин староста, я бы не хотел приносить вам несчастье.
— Да стой же, собака! И повинуйся мне.
— Но ведь… Ведь ваша жена… Вашу высокочтимую жену тоже нельзя ослушаться.
— Это не твоя печаль. Я сказал ей, что старые поверья давно уже потеряли свою силу… И еще я напомнил ей, что наш незабвенный Тимур тоже был хромым. Однако этот недуг не помешал ему обойти весь свет, разгромить непокорных и стать господином мира, полагаясь только на свой кинжал. Пока что мне еще не удалось уговорить ее. Но я уговорю. Прямо сейчас.
Низенькая и толстая татарка смотрела на меня исподлобья, с явной враждебностью. Чтобы подольститься и охладить в ней желание прогнать меня, я поклонился еще ниже. Но это не смягчило ее сердца. Мне стало ясно: что бы я ни делал, расположения ее мне не завоевать. Тогда я выпрямился и ухмыльнулся. Точь-в-точь как дьявол — злобный, хромой и коварный. Она заметила мою ухмылку и затараторила снова. Язык ее работал как молотилка.
Татарин начал проявлять признаки нетерпения. Он вовсе не собирался признавать себя побежденным. Покусывал усы и ждал, когда жена выговорится. После того как она в конце концов смолкла, староста Сорга широко расставил ноги, напыжился как индюк и, повысив голос, заговорил. Теперь наступил ее черед внимательно выслушивать все, что говорит супруг. Но смотрела она при этом — через две прорези в покрывале — только на меня. Я тоже смотрел на нее. Дерзко. Нахально. И заметил, что глаза татарки — пепельного цвета, необыкновенно большие и блестящие, глубоко посаженные на широком, круглом, оплывшем лице — слегка косили.
Татарин, казалось, был доволен тем, что он уже на полпути к победе. По-отечески хлопнув меня по плечу, он добродушно бросил:
— Не тужи, слуга. Видно, так хотел аллах, чтобы ты, пока ходишь по земле, таскал за собой хромую тень. Ну а что до твоих ног… Для той работы, которую я тебе определяю, ноги не очень нужны. У коня достанет сил на такого никудышного, как ты.
Татарка забеспокоилась. Ей не по душе был добродушный тон бородатого мужа. Не понравилось, как он потрепал меня по плечу. И она затопала ногами, будто старая ослица. Ее мягкие туфли без каблука зашлепали по влажной земле. Она снова затараторила, и из-под черного покрывала, скрывавшего ее круглое, как колесо, лицо, голос звучал то резко, то нежно и протяжно.
— Жена моя говорит, что у нее вовсе нет охоты ссориться со мной. Не стоит, дескать, ссориться из-за такого жалкого урода, как ты. Мы еще ни разу не ссорились. Стало быть, ты можешь остаться. Она будет молить аллаха, чтоб он уберег нас от зла. Но при этом она требует, чтоб я строго-настрого наказал тебе: пока ты наш слуга, смотри, как бы шайтан не подбил тебя подольститься к нашей дочери Уруме. И еще она сказала, что вы, нечестивые собаки, известные ветрогоны и языки у вас без костей, вечно вы липнете к девушкам, обманываете их и сводите с ума. Однако я уверил ее, что ты, презренный слуга, даже в мыслях не осмелишься коснуться дочери своего хозяина. А ежели все-таки посмеешь, то пеняй на себя. Тот же час снесу тебе голову ятаганом.
Слушая его, я едва-едва удерживался от смеха. Но не засмеялся. Напротив, сказал, как подобает самому послушному слуге:
— Ну что вы, хозяин, как можно…
— Знаю, слуга, знаю, что ты будешь вести себя благоразумно и окажешь себя порядочным человеком. По глазам вижу, ты малый честный.
Мне опять стало смешно. Он видел по глазам, что я честный малый! Дожить до старости — и остаться таким простаком! Не знать, что глаза могут обманывать так же, как голос…
— Буду благоразумным, хозяин, обещаю вам.
— Пока ты у меня и пока ты будешь есть татарский хлеб, ты должен вести себя как истинный татарин.
Я не знал, как ведут себя истинные татары, нанявшись в услужение к таким же истинным татарам. Но мне уже надоели все эти разглагольствования. Поэтому я не стал просить разъяснения и сказал:
— Буду вести себя как истинный татарин. Как самый истинный татарин. Обещаю вам, хозяин.
Произнеся все это, я пристально посмотрел на татарку. Потом на татарина. Легко было заметить, что соргскому старосте нравится, как я с ним разговариваю, и особенно что я все время величаю его не иначе как «хозяин». Из меня должен был выйти примерный, покорный и верный слуга.
Низенькая толстая татарка вспомнила о каких-то своих срочных делах, а может быть, ей осточертело наше общество. Она пролопотала что-то, легко повернулась на пятках, обратив к нам свою широкую спину, и, ворча, скрылась в доме. Когда ее ворчание и шлепанье туфель стихли за хлопнувшей дверью, староста сказал:
— А теперь, когда мы, мужчины, остались с глазу на глаз, я хочу тебе еще кое-что сказать. Слава аллаху, ты уже вырос. Правда, вырос слегка кривобоким, но все же вырос. Теперь ты уже взрослый парень. И не монах. И, наверно, время от времени будешь тосковать по девушкам.
Я пытался протестовать. Но татарин сделал мне знак замолчать. И улыбнулся.
— Не говори мне «нет». Я все понимаю. Тоже когда-то был молодой. Так вот мой тебе совет: когда тебе захочется девушку, не скрывай этого от меня и не смей заниматься глупостями — ты же в селе на виду. Наживешь неприятностей. Лучше приди ко мне и прямо признайся: «Видите ли, хозяин… Так, мол, и так…» Я человек добрый. Дозволю тебе взять коня из табуна. А когда я тебе дозволю, ты выберешь себя коня, сядешь и поскачешь верхом до Коргана. Наши татары там не живут. Живут там гагаузы. У гагаузских девушек нрав свободный, для них нет таких запретов, как для наших. Бутылка вина — и они на все согласны. Пойдешь с одной, с другой, третьей — пока есть охота. Потом, когда устанешь и успокоишься, возвращайся домой. Смотри только не загони коня на пути туда и обратно. Тебе ясно?
— Ясно, хозяин. Спасибо, хозяин.
Хозяин потрепал меня по затылку и в знак доверия и дружеского расположения довольно чувствительно дернул за уши.
— А теперь, нечестивая собака, пойдем, я покажу тебе усадьбу, чтоб ты знал ее как свои пять пальцев.
Он повел меня за собой и показал хозяйственные пристройки, грядки с чахлыми цветами, кривые колючие акации, колодец.
Татарин очень гордился своими владениями и, наверное, показал бы мне и еще что-нибудь или отдал бы еще какие-нибудь распоряжения, столь же приятные и нетрудные, как и прежние, но, заслышав бешеный нарастающий конский топот, быстро отпрянул в сторону и с поразительным для своих лет проворством устремился к воротам. Его широкие шаровары раздувались. Согнувшись пополам, он изо всех сил налег на ворота и распахнул их настежь. Я хотел помочь и поспешил следом, но помешала больная нога.
— Берегись, собака!.. Берегись… — услышал я крик хозяина.
Я едва успел отскочить и прижаться к ограде, окружавшей двор. Табун, несшийся диким галопом по улице, бурливым потоком хлынул в ворота, окутанный огромным облаком пыли. Во дворе лошади еще какое-то время бежали по кругу, затем пошли спокойнее и наконец остановились. Позже всех во двор влетели еще два жеребца. С губ их слетала пена, и разве что пламя не пыхало из ноздрей. На одном из них — позднее я узнал, что его звали Хасан, — сидела верхом тоненькая девушка, стройная, как тростинка, с длинными светлыми волосами, рассыпавшимися по плечам. На втором скорчился курносый подросток с лицом землистого цвета, словно высеченным из камня, и раскосыми глазами. Одежда на нем была старая, на голове — красная поношенная феска с черной кисточкой. Девушка была обута в мягкие туфли. Паренек, лет десяти — двенадцати от роду, был бос. Они рывком осадили разгоряченных коней, спешились и подошли к нам. Низко, до земли, поклонились татарину. Потом, часто моргая, уставились на меня с плохо скрываемым любопытством. Староста счел уместным познакомить нас.
— Моя дочь Урума. А это мой сын Урпат. Запомни, слуга. Не смей их даже пальцем коснуться. Они дороги мне, как свет в очах.
Урума и Урпат радостно улыбнулись и прильнули к отцу. Татарин погладил их по голове. Все трое молчали. Молчал и я. Лошади, рассыпавшись по двору, обмахивались хвостами, отгоняли тучи налетевших мух и, возбужденные скачкой, кусали друг друга. Я посчитал — лошадей было больше тридцати, не считая жеребят и двухлеток. Татарин указал на меня пальцем и сказал своим детям: