— Здравствуйте! — во весь голос ответствовал пастух. — Здравствуйте все!
— Здравствуй, брат! — воскликнул подошедший отец Трипон. — Здравствуй, брат!
Отец Трипон обнял пастуха. Да так, что у того захрустели кости. В свой черед и пастух обнял священника. Кости гагаузского попа затрещали еще громче. Потом пастуха принялись тискать и другие гагаузы. Его обнимали, целовали, слюнявили. Особенно бабы. Женщин помоложе Пинтя обнимал до хруста в костях. Наконец он потребовал бутыль ракии и весело со всеми чокнулся. Выпил. И сказал:
— Я приехал из самой Тулчи. Верхом на своем осле. Только-то у меня и осталось, братья, что осел да вьюк…
— А овцы?
— Овец украли какие-то подлые разбойники. Наверное, турки… А может, македонцы… Как тут узнаешь.
— И ты, стало быть, отправился на розыски?
— Отправился. Но… как говорится:
Зря пришел и зря уйдешь.
Только даром обувь рвешь.
Бабы и мужики в шутку всплакнули, причитая по пропавшим овцам Пинти. И снова принялись за цуйку. А потом опять запричитали по овцам:
Пропали овцы черные,
Пропали овцы белые…
Но пастух не падал духом:
— Ну, хватит ныть. Оставим слезы дьяволу. Лучше я вам спою и на волынке сыграю.
— Сыграй, Пинтя. Спой нам…
Он покрепче надул мехи волынки. Открыл клапан. Волынка запищала тонко и пронзительно. И Пинтя запел под ее писк:
Когда я поспать прилег,
Вор меня подстерег,
Уволок моих овец,
Так велел святой отец…
Вздыхала волынка. Вздыхал Пинтя. Глубоко вздыхал и его преподобие отец Трипон. Люди в трактире молчали. Одна из женщин потянулась ко мне, зашептала на ухо:
— Сейчас начнется потеха. Либо за ножи возьмутся, либо помирятся и целоваться будут.
— Не понимаю.
— Был бы ты из наших, все бы понял, сосунок… Думаешь, кто главарь всех воров в Добрудже? Наш отец Трипон. Прежде чем стать священником у нас в Коргане, он десять лет на каторге маялся, в соляных копях, около Тыргул-Окна.
— За какие грехи?
— За угон скота да за убийство в Дельте, а еще за кражу товаров с пароходов в Сулине. Знаменитый вор наш отец Трипон, великий разбойник, но и великий святой.
— Святой?
— Мужик, который обходится без баб, — святой, а отец Трипон хоть и вдовый, а обходится.
— Вздор! Не может такого быть, чтоб поп, побывавший на каторге, мог в церкви служить. Быть того не может, чтоб священник-вдовец без баб обходился. Вы смеетесь надо мной.
— Да нет же, сосунок. Отец Трипон поставлен господином Бицу, префектом Констанцы. Воры платят выкуп отцу Трипону, а отец Трипон — префекту.
— А, тогда другое дело. А бабы… как же насчет баб?
— Он и тут своего не упустит. Такого ловкача еще поискать!
И они описали мне все без обиняков. Я сделал вид, будто ничего не понимаю, и поискал глазами трактирщика. Как всякий трактирщик, он был весь глаза и руки: глаза — чтобы кто-нибудь его не надул, а руки — чтобы быстро обслуживать посетителей. При всем усердии он едва-едва управлялся. Трактир тонул в махорочном дыму. Гагаузки, разгоряченные ракией, которая обжигала горло и нутро, совсем забыли стыд, начали прижиматься ко мне, щекотать и щипаться. Чтобы охладить их пыл, пришлось довольно сильно оттолкнуть их локтями. К тому же меня разбирало любопытство — чем заняты отец Трипон и овчар. Я стал внимательно наблюдать за ними. Поп-гагауз, спокойный и невозмутимый, поглаживал пятерней густую рыжую бороду и басил:
— Так ты говоришь, дружище Пинтя, овец твоих угнали разбойники. И остался ты без овец. Что же ты собираешься делать теперь, дружище Пинтя? Чабан без овец уже не чабан.
Пастух сощурился. Карие глаза его сверкнули.
— Да, остался я без овец, но всемогущий господь и этот нож помогут мне их разыскать. Я шел от села к селу, от дома к дому — и выследил воров. Теперь до них рукой подать.
— А собаки… Что стряслось с собаками, которые стадо стерегли? А, Пинтя?
— Отравили их. Воры отравили. Жалко мне собак, но еще пуще овец жалко, отец Трипон.
При этих словах он вытащил из-за пояса широкий обоюдоострый нож и стал им поигрывать. Отец Трипон не выказал никакого удивления. Даже не взглянул на нож. Подошел к стене, где висела его икона, трижды перекрестился, трижды привстал на носки и поцеловал черно-желтый лик святого Варнавы. Потом обернулся к пастуху.
— Эх, Пинтя, Пинтя, олух ты, Пинтя! Вместо того чтоб ходить с ножом, ходил бы лучше с серебром. Вот что шепнул мне на ухо мой всемогущий мудрый покровитель святой Варнава.
— С серебром, значит? Водится у меня и серебро, отец Трипон, и, если бы я, как святой Варнава, знал главаря этой шайки, я тотчас попробовал бы с ним столковаться, и в конце концов мы бы поладили. Я бы заплатил ему кое-что, лишь бы своих овец обратно получить. Сам видишь, не кровь мне нужна, а мое украденное стадо.
— А может, никто и не крал твоих овец, Пинтя? Может, они просто заблудились?
— Все может быть. Я говорю «может быть», чтобы сделать тебе приятное, отец Трипон.
— Да, Пинтя, конечно, твои овцы заблудились. Святой Варнава шепнул мне, что твои овцы заблудились.
— Ну коли так, хотелось бы мне потолковать с человеком, который их нашел, благочестивый отец. Упроси святого Варнаву помочь мне заполучить моих овец, и я отблагодарю его, а ты будешь меж нами посредником, святой отец.
— Не спеши, Пинтя. Будет время и потолковать, будет время и договориться. Вон и святой Варнава подмигивает нам, советует потешить душу и выпить.
— Давай, батюшка, выпьем за то, чтоб отыскались мои овцы, и во славу святого Варнавы.
Они выпили. Я тоже выпил, вместе со своими соседками. Мы выпили за наше здоровье. Одна из женщин сказала:
— А знаешь, его овцы спрятаны в дунайских плавнях.
Вторая медленно покачала своей длинной лошадиной головой.
— Как бы не так! Мой Клеанте… говорил, что их отвели в Тапальский лес.
— Значит, их не турки украли? — спросил я.
— Ха, турки! В прежние времена, когда сила на их стороне была, турки еще могли бы украсть. А нынешние добруджийские турки — бедняжки! — пугливее, чем зайцы в кустах, куда им — собственной тени боятся. Нагнали на них жандармы страху. Помирать будут — чужой скотины не коснутся.
— Стало быть…
— Что «стало быть»? Чем еще прикажешь промышлять нам, бедолагам, коли мы на побережье живем? Земли у нас нет. Ни клочка. Рыбы если и удается наловить, так только-только чтоб не помереть с голоду. А с тех пор как у нас отец Трипон в селе, жить полегче стало. Наши мужики…
— Они что же, не боятся жандармов?
— Нет, — ответила женщина, — они никого не боятся, потому как оберегает их святой Варнава.
Вторая засмеялась. Насмеявшись, сказала:
— Их оберегает не только святой Варнава. Их защищает и господин префект Бицу. И сами жандармы. Когда надо, они сквозь пальцы смотрят — тогда им тоже кое-что перепадает. Деньги в доме никогда не лишние, и никто не спросит, откуда они.
Отец Трипон выпил с Пинтей и заплатил за двоих. Потом заплатил Пинтя, и они выпили снова. Ни тот, ни другой нисколько не пьянели.
— Эй, трактирщик, сколько с нас?
— Ни полушки, батюшка.
— А тогда — счастливо оставаться!
— Всего вам доброго, батюшка! Всего, Пинтя!
Отец Трипон снял со стены икону, сунул ее за пазуху и направился вместе с Пинтей к церкви. Договор — чтобы ни одна сторона не могла его нарушить — полагалось заключить в алтаре церкви и скрепить клятвой на святом Евангелии.
О Добруджа! Дикая и каменистая Добруджа! Сверкающая золотом и серебром. Огнем и медью. Добруджа обильная и убогая. Добруджа гордая и униженная. Добруджа, века и тысячелетия дававшая приют бесчисленным племенам…
Тем временем мои соседки не спеша догрызли баранки, допили ракию, оставшуюся в бутыли, и слегка захмелели. Трактирщик, хорошо знавший их привычки, забрал пустую бутыль, ушел и вскоре вернулся с полной. Я заплатил за цуйку, заплатил за баранки. И за высохшие маслины, к которым мы так и не притронулись.
Одна из гагаузок прокаркала:
— Теперь пойдем с нами. Не перечь, пойдем, сосунок. Не можешь же ты бросить нас просто так…
Я увидел совсем близко потрескавшиеся, покрытые прыщами губы и перекошенные беззубые рты. Хотя я мог, если надо, не моргнув глазом пройти сквозь огонь, меня вдруг охватил страх — необычный, жуткий, к которому примешивалось чувство гадливости. Однако, чтобы избежать шумного скандала на глазах у всех и не рисковать головой, я поплелся за своими дамами. Уже за дверью трактира они начали совещаться, и я услышал:
— Куда поведем: ко мне или к тебе?
Они остановились. Подумали. Я взглянул на их ноги. Ноги были толстые, в гнойных язвах; ступни широкие, расплюснутые.
— Лучше за околицу, к морю. Где-нибудь в овраге или возле рыбацких лодок. Дома дети могут увидеть, начнут в окна глаза пялить, чертенята. Все же дети есть дети. Нехорошо, если увидят все как есть…
Мы пошли через село. Только теперь я разглядел, насколько оно было разорено и убого. Покосившиеся мазанки. Лачуги, глядя на которые оставалось только удивляться, как их до сих пор не унесло и не развеяло ветром. Землянки, куда проникнуть можно только на четвереньках. Заваленные мусором дворы. Сломанные и местами повалившиеся изгороди. Словом, картина безысходной нищеты. У ворот в редкой тени пожухлых акаций праздно сидели в уличной пыли обросшие бородами мужчины и худые, изможденные женщины. У этих не было ни гроша. А местный трактирщик, будь он трижды проклят, даром никого не угощал. У полуголых ребятишек со вздутыми животами еще хватало силенок играть в чехарду. Один мальчуган стоял согнувшись. Остальные поочередно разбегались и прыгали через него. Тот, кто задевал водившего, сам в свой черед становился на его место.
Женщины всю дорогу переругивались, а я молчал. Наконец мы выбрались из окружавшего нас убожества, миновали заваленное навозом и нечистотами поле и вышли к обрывистому берегу моря. На песке под палящим солнцем лежало несколько рыбацких лодок. Лодки были старые и ветхие. Я бы даже под страхом смерти не согласился сесть в такую лодку. С лодок я перевел взгляд на море. На море, где мы плавали с Урумой… Гагаузки между тем отыскали в ложбине между скал укромное место.