В те смутные послевоенные годы каменистая земля Добруджи кишела конокрадами и разбойниками, которым ничего не стоило убить человека. После войны осталось много могил и калек и, кроме того, много огнестрельного оружия валялось на полях былых боев — только подбирай. В те времена повсюду — в Констанце, в Бабадаге, в Базарджике и Туртукае — хозяйничали шайки вооруженных разбойников с лихими атаманами во главе. Они врывались в дома, взламывали амбары, крали одежду и деньги, хлеб и скот. Иногда между бандитами и крестьянами завязывались кровавые стычки. Это бедствие распространялось все шире. И никто не знал, откуда ждать избавления. Ходила молва, будто жандармы почти повсеместно сами были пособниками разбойников. Тогда я еще не знал почему, но вблизи Сорга воры не появлялись. Неужели они боялись длинноствольных пистолетов, арканов и не знавших пощады кривых татарских кинжалов? Не могу сказать. От местных жителей я знал только, что прошлым летом шайка воров пыталась увести лошадей у татар из села Кобила. Ворам удалось уже похитить четвертую часть табуна. Вовремя спохватившись, татары, вооруженные пистолетами и арканами, ятаганами и кинжалами, вскочили на быстрых коней и бесшумными тенями бросились в погоню. Остервенело хлеща коней, настигли похитителей. Окружив и смяв, порубили всех до единого. Трупы собрали и побросали в Дунай. На другой день вернулись домой с вызволенными лошадьми.
— К нам, татарам, — сказал мне как-то хозяин, — воры суются очень редко, тогда, когда у них нет на примете ничего другого.
Со мной жизнь обошлась милостиво. С того дня, когда я нанялся слугой к соргскому старосте, никто не тронул табуна, доверенного мне Селимом Решитом. В одну из таких ночей, когда луна была желтой и круглой, как лицо Урумы, когда и у меня в мыслях не было спать, и сну не приходило в голову сморить меня, я, вдоволь наплававшись, отдыхал на берегу. Мглистый, пронизанный лунным светом воздух необычайно будоражил воображение. Будило фантазию и вечно тревожное море. И жесткий, каменистый простор добруджийской равнины, по которой разбрелись кони татарина, щипля солоноватую, засохшую траву. И мне почудилось…
Когда я лежал на берегу с широко открытыми глазами, мне почудилось, будто из прошлого тысячелетия, затерявшегося в глубине веков, ко мне по волнам быстро скользят корабли с широким приподнятым носом. По их форме и веслам я понял, что корабли греческие Потом мне почудилось, что к берегу приближаются римские триремы, византийские галеры, осененные знаком креста, и суда с турецким полумесяцем — под зелеными парусами, полными ветра…
А берег…
Берег, точь-в-точь как тот, где я теперь предавался грезам, был полон человеческих существ, бородатых, в сыромятных постолах на ногах и косматых шкурах, прикрывавших тело… Такими же косматыми были и низкорослые лошади туземцев.
И копья, что они в руках сжимали,
Несметные, как дикий темный лес,
Концами доставали до небес,
И звезды были остриями копий.
Луна — как барабан из желтой бычьей кожи,
В который кто-то бил,
Упорно и упрямо бил тревогу…
Наверняка, если бы моим грезам суждено было продлиться, перед моим воображением развернулось бы одно из тех древних сражений, о которых скупо повествует история. Такое со мной уже случалось. Но в этот вечер мне не повезло. Мне не повезло, потому что в ту самую минуту, когда я мечтал, чтобы никто не нарушил моего одиночества, возле меня, словно из-под земли, выросла тень. Я испугался — это могла быть тень человека, пришедшего с недобрыми намерениями, — и уже хотел было выхватить нож, вскочить на ноги и защищаться. Однако не успел и шевельнуться, как гибкая тень, изогнувшись, легла рядом со мной.
— Не пугайся, Ленк, это я… Урума…
— Как ты решилась прийти сюда теперь, среди ночи?
— Отец уехал к Констанцу. Вернется самое раннее завтра к утру. Мать и Урпат спят крепко. А мне… Мне захотелось повидать коней.
— Только коней?
— Да. Только коней…
Я уже давно не чувствовал перед ней никакой робости. Я попытался было притянуть ее к себе, страстно прижать к груди.
— Не надо, Ленк… Не надо.
Я промолчал. Молчала и Урума. Я коснулся ладонями ее лица, желтого и круглого, как луна. Погладил. Урума вспыхнула, в мгновение ока отпрыгнула в сторону и очутилась в пяти шагах от меня. Ветер, угомонившись, улегся в траве. Море шелестело, как вековой лес. Все словно застыло. Застыл и я. Взглянув на татарочку, я увидел ее белые, блестящие в лунном свете зубы и зеленые, как молодая трава, чуть раскосые глаза, взгляд которых всегда так неизъяснимо волновал меня. Она прошептала:
— Ленк… Я тоже хочу… Но не как всегда… Только если ты поймаешь меня… Я сяду на коня, какой попадется. И пущу его вскачь. Ты тоже сядешь на коня, и тоже наугад. И поскачешь за мной вдогонку. И… если нагонишь меня… если поймаешь, я твоя раба, Ленк, и тогда делай со мной, что захочешь.
Она не стала ждать ответа. Помчалась к пастбищу и бросилась к первому коню, который оказался на ее пути. Вцепившись в гриву коня, прильнула к его спине, слившись с ним в единое целое. На мою беду у меня не было ни быстрых Уруминых ног, ни ее гибкого проворного тела. Соблазн был велик. И я побежал. Довольно быстро. Одним духом добежал до пастбища и тоже вскочил на первого попавшегося коня. Урума вернулась, осадила своего жеребца рядом с моим, не желая ни на полшага опережать меня, и спросила:
— Ты готов, Ленк?
Я крепче вцепился в гриву своего коня и ответил:
— Готов.
Она тонко, по-змеиному свистнула. Наши необъезженные лошади, которые словно этого и ждали, вытянули к луне свои морды, отделились от табуна и пустились во весь опор, словно призраки. Началась фантастическая скачка сквозь добруджийскую ночь, блиставшую ярким золотом и плавленым серебром, по бескрайней равнине, плоской, как ладонь, в щетине колючих трав. Далеко позади остался табун. Позади осталось и огромное море с мерцающим золотым мостом, уходившим вдаль. Осталось и затерялось позади татарское село Сорг.
Порой я настигал ее. Нас разделял какой-нибудь шаг. Урума с рассыпавшимися, развевающимися на ветру волосами время от времени оборачивалась на сумасшедший топот моего коня. От лунного света круглое лицо ее казалось еще более желтым, чем обычно. Я различал ее белые зубы. Раскосые глаза, в которых плясали молнии. И не удивился бы, если б она вскинула сталь кривого кинжала, исторгла из груди боевой клич, с татарской ловкостью повернула коня и напрочь снесла бы мне голову… В тех местах и той ночью даже смерть от руки Урумы показалась бы мне сладостной. Да. Даже смерть…
Пока мы скакали сквозь лунную ночь, у моего растревоженного воображения, долгое время скованного цепями, выросли крылья. Мне почудилось, будто Урума — это не просто Урума, но целая орда ее прародителя Батыя. Хотя Батый умер много-много веков назад. Перемерло и его воинственное племя. В пыль и прах превратилась некогда огромная держава татар. И от всего этого осталась только юная татарка, за которой я мчался теперь, безжалостно нахлестывая коня. Усмехаясь, Урума вновь свистела по-змеиному, обходила меня, когда я меньше всего ожидал, и безумная скачка, на мгновение стихнув, возобновлялась с еще большей яростью.
Так миновали мы множество пастбищ — и хотя старались держаться в стороне от чужих табунов, но, сами того не желая, пугали и разгоняли их. Еще немного — и мы очутились бы в болгарском селе, известном своими злыми собаками и суровыми бородатыми мужиками, проворными и воинственными.
Опьяненная скачкой и упоительным сиянием луны, Урума, однако вовремя вспомнила об опасности и, сделав широкий круг, повернула коня. Следом повернул своего и я. И вот после дикой и безумной гонки, когда я и думать забыл о времени, мы оказались вдруг наедине с песчаным берегом и золотым мостом, протянувшимся от луны до горизонта, где море сливалось с усыпанным звездами небом. Урума спрыгнула на песок, и взмыленный конь, отпущенный ею, умчался в табун. Я тоже соскочил на песок
— Ты не догнал меня, Ленк. Тебе не удалось догнать меня. — Она коротко рассмеялась. И, еще не кончив смеяться, прибавила: — Я и не ждала, что ты догонишь меня, Ленк. Ты невезучий, тебе ни капельки не везет…
Не везет! Ни капельки не везет! Я и впрямь был невезучий. Родился где довелось, в какой-то Омиде. Родился от кого пришлось. Как пришлось. Я еще раз пожалел, что появился на свет и что, появившись, не нашел в себе сил расстаться с жизнью. Тоска, мой заклятый враг, кружившая надо мною уже с вечера, теперь взяла верх. Я не приложил никаких усилий, чтобы отпихнуть ее от себя и прогнать. Как обычно, улегся на песок, напустил на себя равнодушный вид, словно Урумы тут и не было вовсе. Татарочка, удивленная моим поведением, замерла в молчании. Потом шепнула:
— Подвинься, Ленк. Я разогрелась во время скачки. А теперь мне холодно. Я боюсь простыть.
Я подчинился приказу, не выдав своей радости. Подвинулся. Тонкое тело девушки, ее круглое и желтое, как луна, лицо прильнули ко мне. Я почувствовал биение ее сердца. Оно билось часто, очень часто. Прошло немного времени, никто из нас не проронил ни слова, но сердце ее стало биться спокойнее. Зато стройное тело воспламенилось и пылало огнем. Татарочка стала искать мои губы. Их нетрудно было найти, и она нашла. Впилась в них, прокусив до крови. Насытившись моими горькими губами, взяла в свои маленькие детские ладошки мое лицо и прошептала:
— Ленк… Убей меня… Прошу тебя, убей…
— Зачем мне убивать тебя? Я проиграл спор… Ты ведь отлично знаешь, что я проиграл.
— Убей меня, Ленк. Убей меня, а потом воскреси. А потом снова убей меня, Ленк.
Она заклинала меня. Заклинала, как бога. Я же не был настолько богом, чтобы не услышать ее мольбы.
А потом, завороженные, мы шли, держась за руки, по золотому мосту, который луна перекинула через море. Наши босые ноги ступали по этому золотому мосту, тонкому и прозрачному, и он мерно раскачивался, вторя плавному дыханию моря.