Я выбрал в табуне коня. Сел. Еще раз взглянул на море. Урума уплывала вдаль, на восток, туда, где появилась красная полоска зари. Как всегда по утрам, Урума уплывала встречать солнце. Я приник к шее своего косматого низкорослого конька и пронзительно, по-татарски, гикнул. Конек пустился вскачь, как призрак, стелясь по дороге.
Прискакав в село, я тотчас поступил под начало повара Кевила. Это был беззубый бородатый старик, которого мне уже несколько раз доводилось встречать в кофейне.
— Эй, поторапливайся… Ты что-то поздно, эй…
За ночь бараны были зарезаны, освежеваны и разрублены на куски. Груду жирного мяса предстояло разложить по горшкам или нанизать на длинные деревянные шампуры. Два татарчонка вертелись возле повара, ожидая, как и я, приказаний.
— Ты, Жемал, помоги мне управиться с горшками, а ты, Омир, разведи огонь вместе с нечестивой собакой.
Омир подошел ко мне.
— Ты умеешь разводить огонь?
Я засмеялся. Засмеялся и Омир.
— Попытаюсь.
Омир все еще смеялся. Кевил прикрикнул на нас:
— Живо за дело, нечего зубы скалить!
Набрав сухих сучьев акации, я сложил их кучками в новом очаге из необожженного кирпича. Кевил и Жемал уже успели выбрать куски пожирнее и побросать их в большие горшки, на три четверти заполненные водой. Потом, подняв их за ручки, поставили на очаг, куда я сложил дрова.
— Теперь разведите огонь и следите, чтобы он горел ровно.
Один за другим мы разожгли костры. Взметнулось пламя, и повалил черный дым. Взошло солнце. Ходжа, поднявшись на минарет, затянул:
Аллаху екбер, аллаху екбер,
Эшхедуен ллайлахе иллаллах,
Эшхедуен ллайлахе иллаллах…
Татары опустились на колени, в пыль, лицом в сторону солнца и принялись бить поклоны. Когда они встали, я увидел Селима Решита с хозяйкой и Урпатом. Все трое были уже разодеты к празднеству. Староста спросил у повара:
— Ну как, все поспеет вовремя?
— Будьте покойны.
Толстая татарка, скрытая под покрывалом, глядя сквозь прорези, внимательно проверила горшки, уже начинавшие кипеть, взглянула на огонь и обследовала груду жирного мяса, ожидавшего, когда его нанижут на шампуры и поджарят. Потом хозяева ушли, шаркая туфлями по пыли. Молиться.
Тем временем я успел рассмотреть Урпата. В его продолговатых, чуть раскосых глазах радость перемешалась с тревогой. Он улыбнулся мне, и я, отвечая ему улыбкой, почувствовал, что рад его счастью.
Пламя быстро сожрало сухие поленья.
— Теперь, — сказал нам Кевил, — жару вокруг горшков достаточно. Самое время заложить жар кизяком, но смотрите, чтоб кизяк не задавил и не потушил огонь.
Мы стали выбирать из огромной кучи кизяка, сложенной во дворе, сухие лепешки, в точности следуя мудрым указаниям повара. Огонь возле горшков, когда мы закрыли его высохшим, как трут, кизяком, перестал выбрасывать красные языки пламени и утратил свой блеск. От заглохших костров повалил черный дым. Кевил закричал:
— Дым должен быть синим!
Длинными палками, стараясь не задеть горшков, мы расшевелили огонь. Кизяк занялся. Костры разгорелись и пылали ровным, спокойным пламенем, дым поредел и стал синим. Кевил обрадовался.
— Так, ребятки, так пусть и горит до конца.
Вода в горшках кипела уже спокойнее. Омир оставил меня одного присматривать за огнем и горшками.
— А ты что же, — крикнул я ему, — ты-то что будешь делать?
— Подожди, нечестивая собака, — отвечал Омир, — сам увидишь.
Чуть в стороне в том же очаге он сложил кучу хвороста. Тем временем Кевил и Жемал стали готовить шампуры. Они брали огромные куски жирного бараньего мяса и насаживали их на длинные деревянные палки, больше похожие на колья, чем на шампуры. Кевил подошел к горшкам. Выудил деревянной ложкой кусок мяса, подул, чтобы остудить, поднес к губам и принялся медленно жевать. Во рту у повара не было ни одного зуба. Он жевал мясо деснами. Довольный, улыбнулся и бросил мясо обратно в горшок. Подозвал Жемала, и они стали засыпать в кипящее варево рис.
— А теперь, — сказал повар, — пора заняться рыбой.
Они принесли бочки, согнувшись под их тяжестью. Рыбины были еще живые и трепыхались — круглые и плоские, длинные и тонкие, как змеи. Были среди них белые и медно-красные. Жемал и Кевил принялись вспарывать им животы, вынимать внутренности, соскребывать чешую. Потом споласкивать пресной колодезной водой.
— Сковороду!
Жемал принес из дома сковороду шириной с лопату.
— Масло… Ты забыл масло…
Жемал снова исчез и через несколько мгновений появился с черным глиняным горшком.
Рыбу поджаривали в масле тщательно и неторопливо. Потом, сложив в корзину, поставили у стены дома. Корзину прикрыли холстом. Запах жареной рыбы и мяса долго держался в неподвижном воздухе. Ветра не было совсем. Ни малейшего дуновения.
— Хлеб, — сказал Кевил. — Пора ставить хлеб…
Принесли муку и воду. Замесили в корыте тесто. Дали ему подойти. Потом разделили на множество хлебцев чуть больше ладони. Посадили их на противень и поставили в печь, откуда прежде выгребли угли. Теперь запах рыбы и масла смешался с запахом хлеба и обожженной глины.
Солнце, на которое я сегодня еще не успел взглянуть, поднялось из пучины и гигантским золотым блюдом повисло над синим морем, над татарским селом Сорг, над бескрайними, ровными просторами Добруджи.
Я добавил в огонь кизяку. Жар от летнего солнца и от огня, пылавшего на дворе татарина, сморил нас. Пот с наших лиц катил градом. Мы вытирались полотенцами из серой посконной ткани.
Староста, его низенькая толстая хозяйка и Урпат вернулись с молитвы. Снова подошли к огню. Жареная рыба ждала в корзине своего часа. Горшки бурлили на медленном огне, как приказал Кевил. В новой печи пеклись подрумянившиеся хлебцы. Исходивший от печи запах пекущегося хлеба и жженой глины смешивался в знойном полуденном воздухе с ароматом жареного мяса и вареного риса в бурлящих горшках. Это хозяевам понравилось. Все понравилось. Селим Решит велел мне достать воды и полить утрамбованную часть двора. Омир сообразил, что распоряжение старосты одному человеку выполнить трудно, и спросил у Селима Решита разрешения помочь мне. Староста Сорга пожал плечами:
— Если хочешь…
Мы принялись за работу. За огнем теперь следил Жемал. Когда мы старательно кропили двор, ко мне подошел Урпат и прошептал:
— Ленк, я боюсь. Смерть как боюсь, Ленк.
— Ступай домой, — сказал я ему, — и постарайся взять себя в руки. Сначала будет немножко больно, потом пройдет.
— Знаю, что пройдет, Ленк, но сейчас мне страшно.
— Не бойся. Слышишь? Собери всю свою волю. Когда будет больно, стисни зубы и молчи. Настоящему татарину не к лицу ни кричать, ни даже стонать.
Омир услышал нас. С усмешкой подошел к Урпату.
— Ох и больно же тебе будет, Урпат, страх как больно.
— А тебе, Омир, было больно?
— Ого, еще как! Будто глотку резали. Я орал что есть мочи, а потом…
— Что потом?
— Сознание потерял. На меня целый ушат холодной воды вылили, только тогда очнулся.
Я бросился к Омиру и схватил его за грудки.
— Дурак! — процедил я сквозь зубы. — Дурак! Зачем пугаешь мальчишку? А? Зачем?
Омир поднял кулак.
— Я его не пугаю. Мне и вправду было больно. Я и вправду терял сознание.
Он чуть было не ударил меня. Старый Кевил заметил это, взял палку и подошел к нам. Обругав обоих, развел в стороны. Урпат все видел, все слышал. Его узкие раскосые глаза от удивления широко раскрылись.
— Ленк, я никогда тебя не забуду, слышишь? Сегодня не Омир, а ты вел себя как настоящий татарин. Жаль, Ленк, что ты не сделался татарином.
— Может, еще сделаюсь, Урпат. Мне надо подумать.
Я отослал его домой. И вовремя. Ходжа Ойгун уже входил во двор Селима Решита, а за ним толпой почти все остальные жители села. Они направились к дому. Хозяин ожидал их на пороге, низко кланяясь и приглашая внутрь. Кому не хватило места в доме — а таких оказалось большинство, — столпились у дверей и окон. Омир вытащил из-под навеса несколько новых циновок, свернутых трубкой, взвалил на спину и дотащил до влажной утрамбованной площадки. И расстелил циновки так, чтобы на них от акаций падала хотя бы редкая тень. Две циновки он постелил чуть поодаль, прямо в пыли, на солнцепеке. Жемал сказал мне:
— Теперь Урпата раздевают догола, а потом наденут на него новую рубаху, широкую и длинную, до пят.
— А после этого?
— После этого ходжа запоет себе под нос молитвы, а когда кончит, протянет ему кинжал.
— И тогда?
— Сделает обрезание.
— Бритвой?
— Нет. Щепкой тростника.
— И это действительно больно?
— Больно. Ужас как больно.
Через некоторое время мы услышали, как ходжа запел. Его молитва походила на тихую, заунывную, протяжную песню, от которой клонило в сон. Татары, молодые и старые, — и те, кому удалось пройти внутрь, и те, что теснились у окон и дверей, — подтягивали. Понемногу пение перешло в бормотание, а потом и вовсе смолкло. Староста вышел из дому вместе с ходжой и остальными гостями. Все расселись на циновках. Рядом со старостой уселся ходжа, а возле ходжи — те приглашенные, что с самого раннего утра понаехали в Сорг из других сел.
Кевил разложил над огнем шампуры с жирным мясом и поручил их заботам Жемала. Расстелил между рядами гостей длинные холщовые салфетки. После этого вынул из печи хлебцы и высыпал горячими на салфетки. Воздух наполнился ароматом поджаристого печеного хлеба. У татар, в чалмах и фесках восседавших на циновках, затрепетали ноздри. Староста нетерпеливо хлопнул в ладоши. Кевил попросил его чуточку подождать. К этому времени огонь около горшков окончательно сник. Пропал и дым. Слышалось лишь шипенье жирного мяса, охваченного жгучим жаром. Круглые капли жира скатывались в раскаленные уголья. Скоро соблазнительный дух жареного мяса перебил запах печеного хлеба. Кевил подозвал меня. Заодно подозвал и Омира.
— Ступайте вдвоем, принесите корзину с рыбой.