Больше часа потребовалось татарам, чтобы расправиться с мясом, обглодать кости и высосать из них мозг. И все еще не было заметно, чтобы они устали поглощать кушанья и пить кумыс из пузатых кувшинов.
Давно уже перевалило за полдень, но солнце сияло все так же, и жара не спадала. Земля во дворе раскалилась донельзя, воздух стал еще более липким от зноя и замер в неподвижности. Музыка то взвизгивала, то сонно ныла, то вдруг просыпалась и снова переходила на визг.
Селим Решит подозвал повара Кевила, совершенно взмокшего от пота, и велел ему вместе с обоими татарскими парнями принести из дома сласти. Мне он приказал снова прибрать на салфетках. Я поспешно собрал деревянные блюда, полные застывшего, остро пахнущего бараньего жира, отнес их туда, где были сложены миски, и принялся старательно собирать груды обглоданных и обсосанных костей. Кевил и парни поставили перед гостями корзиночки с изюмом, инжиром и сладостями. Хозяин приказал мне:
— Сбегай в кофейню к Вуапу и скажи, что пора. Да помоги ему донести все, что надо, нечестивая собака!
Жемалу он приказал еще раз наполнить кумысом кувшины, а Омиру — раздуть один из угасающих костров.
Я поспешил к Вуапу. Переступив порог кофейни, обрадовался: Вуап меня уже ждал.
— Тебя зовет мой хозяин, — сообщил я. — Говорит, что пора…
— Знаю, знаю, у меня все готово…
Он закрыл дверь кофейни и, указав на большую корзину с чашками, блюдцами и медными кофейниками, сказал:
— Помоги мне, гяур.
Я взял корзину, на которую он указал. Вторую корзину, с кульками кофе и сахара, он соблаговолил нести сам.
Я изнемогал от жары. Но еще больше — от духоты. Мне казалось, что воздух, который я жадно хватал ртом, вовсе не воздух, а расплавленный свинец. Вдобавок ко всему досаждала пыль: взлетая из-под ног, она набивалась в ноздри и уши, оседала на губах, на ресницах и бровях. Я шел, стараясь не отставать от Вуапа, но от усталости и из-за своей больной ноги чуть пошатывался, словно был пьян. Вуап опасливо предупредил:
— Смотри не упади, гяур.
— А если и упаду? Что страшного, если упаду? Ничего страшного. Встану, отряхну пыль и пойду с тобой дальше.
— А мои разбитые чашки? А разбитые блюдца? Кто мне за них заплатит? Это все мое добро, гяур, другого нет.
Я заверил его, что ничего не случится, и он успокоился.
Музыканты встретили нас визгом своих дудок. Эх!.. Надо было видеть Вуапа, как он выбирал угли! С какой нежностью священнодействовал над кофейниками! Как отмерял порции кофе и сахара! И как устанавливал каждый кофейник то на большую, то на маленькую кучу угля! Ничего удивительного, что после этого каждая чашка напитка имела особую пенку и особый вкус по желанию каждого гостя. Потому что здесь, за столом Селима Решита, не было ни одного человека — будь он из Сорга или из какого-нибудь другого татарского села, — которого бы Вуап не знал и чей вкус по части кофе не был бы ему известен, причем не в пример лучше, чем ходже Ойгуну — изречения его священного Корана.
Одновременно с кофе задымились трубки. Их синий дымок, едкий и резкий, отогнал мух, которые в течение всего пиршества черными стаями вились над зелеными или желтыми чалмами и красными фесками.
Музыканты никак не могли угомониться. Напротив, расшумелись вовсю.
Татарчата, хоть им подавали позже всех, насытились раньше взрослых, а так как кофе и трубок им еще не полагалось, то они повскакивали со своих мест и затеяли во дворе веселую возню.
Селим Решит погладил живот и снова удовлетворенно рыгнул. Подал музыке знак замолчать. Турки, насквозь пропыленные, измученные, изошедшие потом, отняли ото рта свои старые, погнутые и заржавленные дудки. Староста медленно поднялся с циновки. Вместе с ним поднялся и ходжа Ойгун. За ними последовали несколько бородачей, побогаче одетых, с более широкими поясами. Остальные заерзали на своих местах, поворачиваясь так, чтоб им было видно музыкантов, и снова застыли неподвижно. Турки пожелали долгой и счастливой жизни Урпату. Селим Решит поблагодарил их поклоном. В свой черед турки отвесили глубокий поклон татарину и еще раз пожелали долгой и счастливой жизни Урпату. Потом, не разгибая спины, протянули свои черные, высохшие руки и произнесли:
— Бакшиш!..
Староста рассмеялся:
— Бакшиш!.. Само собой, получите и бакшиш. А вот почему вы опоздали? Начало праздника прошло без музыки. Ведь был же уговор, что вы придете вовремя.
Турки разогнули спины. В их больших грустных глазах появилась глубокая тоска. Один из них медленно проговорил:
— Из-за дороги!.. У нас нет коней. И никто не захотел дать нам коней. Да и кто даст коня бедным туркам? От самого Топраизара мы шли пешком, под палящим солнцем аллаха над головой и по густой пыли аллаха под ногами. Мы просим прощения и еще просим бакшиш. И кроме того, что мы просим прощения и платы, мы еще раз просим аллаха и высокомудрого пророка его Магомета, чтобы они даровали долгую жизнь сыну твоему Урпату, чью «свадьбу» мы сегодня воспели.
Селим Решит стал советоваться с ходжой Ойгуном. Они долго шептались, сдвинув густые бороды.
Наконец совет закончился. Староста объявил:
— За опоздание мы вас прощаем. Вы изрядно потрудились, и песни ваши порадовали наши сердца. Но это прощение — лишь полпрощения. Наша плата превзойдет все ваши ожидания. Однако…
Турки поняли, что́ их ждет. Молча, с трудом волоча ноги, прошли к дому и прислонили к стене свои инструменты, потом вернулись и стали в ряд, как солдаты. Должно быть, сразу сообразил я, то, что ожидало их теперь, случалось в их жалкой, мучительной жизни бесчисленное множество раз. Селим Решит засунул руку за пояс, вытащил кошелек, полный серебряных монет, потряс им. Серебро звенело чудесно. Турки оживились, оскалили большие белые зубы, словно готовясь кого-то укусить.
— Староста решил все-таки наказать их, — шепнул Жемал.
— Как?
— Сейчас увидишь. Непременно увидишь, гяур.
Селим Решит извлек из кошелька серебряный лей и подбросил его вверх. Круглая монетка на миг сверкнула в лучах солнца. Турки ринулись вперед, один из них изловчился и на лету схватил монету зубами. Татары издали ликующий вопль. Селим Решит подбросил еще одну монету. Ее поймал зубами другой турок. Больше двадцати раз бросал мой хозяин серебряные леи. Ни один из них не упал на землю. Турки напряженно ждали, и, когда монета, жужжа и сверкая, взлетала в липкий воздух, то один, то другой из них изготавливался, следил за ее падением и успевал на лету схватить зубами. Каждая их удача сопровождалась продолжительными радостными воплями зрителей.
Хозяин сунул пустой кошелек обратно за пояс. Настал черед ходжи Ойгуна бросать монеты. Но ходжа был беднее Селима Решита, да и Урпат, который теперь осиновым листом дрожал от боли в своей комнате, не был ему сыном, поэтому он бросил туркам лишь несколько продырявленных никелевых монеток. Музыканты не ослабили внимания и сумели поймать их все — тоже на лету и тоже зубами.
Вслед за ходжой и другие татары милостиво бросали музыкантам кто что мог: одни — никелевые монеты, другие — совсем уж мелочь, медь, которая в то время и в тех краях еще имела какую-то ценность.
Вначале эта игра привлекла и захватила меня, но, затянувшись, показалась отвратительной из-за своей жестокости и дикости. В конце концов она прекратилась. Турки, с которых пот катился градом, отошли к стене дома, сели в пыль, вытащили деньги, доставшиеся в уплату за труды, и сложили их в общую кучу. Тщательно пересчитав монеты, разделили на одинаковые кучки, и каждый взял свою долю. Довольные выручкой, поднялись, низко поклонились татарам, поблагодарили их, разобрали свои дудки и гуськом, громко трубя, пошли со двора, сопровождаемые татарчатами, угощавшимися на «свадьбе» их дружка и двоюродного брата Урпата. Ушел и ходжа Ойгун. Кланяясь Селиму Решиту и благодаря его за оказанную честь, покинули двор и остальные гости.
На землю опускался вечер. Вуап получил плату и чаевые. Мы помогли Кевилу собрать утварь. Затушили костры и собрали пепел. Объедки свалили в углу двора — для собак. Я пошел к колодцу, достал воды и умылся. Съел один хлебец. Когда Кевил, Жемал и Омир заканчивали свои расчеты с Селимом Решитом, во двор на полном скаку влетел табун, пригнанный с пастбища Урумой.
VII
Через неделю Урпат был совершенно здоров. Он весело скакал и прыгал и все просил меня помериться с ним силами.
— Эй, Ленк, когда же ты надумаешь стать татарином? Я был бы рад. А Урума бы еще больше обрадовалась.
— Мне надо подумать, Урпат, и я, быть может, еще решусь стать татарином.
Многое готов обещать человек на радостях или с горя, но мало что выполняет.
Довольный тем, что к середине лета благополучно завершился тяжелый труд по уборке и молотьбе хлебов моего хозяина Селима Решита, довольный и тем, что «свадьба» Урпата прошла удачно и теперь парнишка стал веселее, смелее и даже привлекательнее, чем раньше, я по-прежнему часто встречался с Урумой, при всех и наедине, по-прежнему гонял на пастбище табун и поил из колодца лошадей татарина — и так до тех пор, пока в Добруджу не пришла суровая осень. С ее приходом сразу разыгрались свирепые бури и на бескрайние степи обрушились проливные дожди. Побережье опустело, стало диким, серым. А море… Море просто взбесилось. С протяжным воем оно билось о берег. Однако лошади соргского старосты не хотели знать, какая на дворе погода. Они дрожали от холода, согревались бегом, потом их снова пробирала дрожь. Несмотря ни на что, их надо было пасти и поить по-прежнему. Другого выхода не оставалось. Меня лихорадило не меньше, чем лошадей. Скрепя сердце набрасывал я себе на спину грубый холщовый мешок, влезал на коня и отправлялся на пастбище. Там я укрывался… Нет, нигде я там не укрывался, потому что укрыться там было негде. Иногда сквозь яростно хлеставший дождь и порывистый ветер до пастбища добиралась Урума. Привозила мне обед: ломоть черствого хлеба и кусок жареной баранины. Когда я все съедал, она залезала ко мне под мешок и согревала меня.