— Вы заморились, спать хотите. Так не стесняйтесь. Никто не обидится, а мать — уж меньше всего. Найдите себе местечко и ложитесь.
Мой брат Ион-адвентист молчит, но Оленка, моя невестка, выпаливает:
— Мы бы пошли под навес, на пригорок.
— Ступайте с богом.
Они уходят, держась за руки. Выходят со двора, пересекают железнодорожную насыпь, поднимаются на холм. Луна ярко освещает две фигуры, взбирающиеся по склону. Вот они перевалили за гребень холма, и их больше не видно.
«Приятного вам сна, — желаю я им обоим про себя, — приятного сна».
Никто мне никогда не желал приятного сна, никто и никогда. Возможно, это и к лучшему. Ведь, может быть, самый приятный сон — это тот, которым спит теперь мама, сон без сновидений, без забот, без пробуждения. Моя сестра Евангелина проявляет обо мне заботу:
— Зэрикуце, ты ведь устал, дорогой, пойдем ко мне, я тебя уложу, сосни хоть немножко.
До сих пор Евангелина всегда меня называла «братцем», как старшая сестра. Теперь, когда мама умерла, она по необходимости должна заменить нам мать… Заменить мать! Но никто не может заменить матери.
— Пойдем, Зэрикуце, а то завтра ты совсем раскиснешь.
— Не раскисну.
Ни родные, ни друзья не знают, какой я двужильный. Однажды я работал целую неделю не смыкая глаз, потом поспал два часа и еще проработал неделю без перерыва. Мне нравится подвергать испытанию свое тело и дух. Может показаться, что я насмехаюсь над жизнью. Ни в коем случае. Я ценю жизнь ровно настолько, насколько она этого заслуживает.
Сестра моя Евангелина отходит от меня, но, сделав несколько шагов, оборачивается и говорит:
— Ты знаешь, что я начала слепнуть? Через год, от силы через два я уже ничего не буду видеть. Ты слышишь? Я ничего не буду видеть… Зачем мне будет жить тогда?
Молчу и притворяюсь, что ничего не слышал.
— Вот мама ничего больше не видит, но ведь она умерла, а я…
— Я тебя отвезу к доктору. Возможно, он найдет для тебя лекарство.
— Не хочу я к доктору. Если хочешь потратить на меня деньги, свези меня к знахарю. Я слыхала, что в Сяке живет знахарь, который лечит от всех болезней.
— Ладно, свезу тебя к знахарю.
Дует ветерок. У нас во дворе опять пахнет подсолнухом, спелыми яблоками, виноградом. Мне делается зябко, отцу тоже. Мы закуриваем. На этот раз курим, чтобы согреться. Отец взглядывает на небо и говорит:
— Через час взойдет солнце. В хороший день будем хоронить твою мать, сынок, в хороший день.
Он бросает наполовину выкуренную цигарку и растаптывает ее ногой, а сам дрожит, словно его бьет озноб.
— Отец, что с тобой?
— А что может быть? Ничего! Мне вдруг стало холодно. А так ничего.
Ему стало холодно. Неожиданно его охватил озноб. Меня тоже. Губы мои похолодели и стали дрожать. Через несколько мгновений я уже лязгаю зубами. Теперь отец в свою очередь спрашивает меня:
— Что с тобой, сынок?
— Ничего, — отвечаю, — ничего. Просто зубы стучат, а так ничего. Но со мной это и раньше бывало.
— Я помню. Ты лязгал зубами и тогда, когда умер твой дядя Войку.
— И я помню.
Зубы лязгают так, что я не могу удержаться.
— Пойди к колодцу, — советует отец, — достань ведро воды и напейся так, чтоб живот стал полным. Тогда не будешь лязгать зубами.
— Зачем пить воду? Мне вовсе не хочется пить.
— Хочется тебе, не хочется, пойди выпей воды.
Слова отца звучат как приказание. Мне не хочется досаждать ему своим непослушанием.
— Хорошо, пойду.
Я действительно иду к колодцу. Там моя тетка по прозвищу Рыжая Стана разговаривает с Папелкой. Они говорят о матери и жалеют, что она умерла. У них просто сердце разрывается от жалости, но что можно поделать.
— Жизнь — она жизнь, а смерть — она смерть.
Я знаю, что смерть — это смерть. Но зачем она смерть? Смерть уже несколько раз посещала наш дом. Один раз она забрала моего брата Алексе, в другой раз мою сестру Раду. Теперь она явилась и взяла мою мать. Чей же теперь черед? После того как она забрала маму, за кем она явится в наш дом? За мной? Возможно, и за мной! Но нет, меня смерти придется искать в Бухаресте и забирать меня оттуда. От Омиды до Бухареста расстояние нешуточное. Но это для людей длинный путь, а не для смерти.
Смерть — она переносится с места на место быстро, как мысль. И я бы хотел путешествовать со скоростью мысли, но не только мысленно.
Папелка зачерпывает пригоршней воду из колоды возле колодца, обмывает себе ноги и уходит. То же делает и Рыжая Стана. А моя мама никогда уже не будет мыть ноги. Старухи из Стэникуц обмыли ее в деревянном корыте теплой водой с мылом, потом мои сестры обрядили ее во все новое. Теперь мама никогда не вымоет себе не только ног, но и лица.
Я достаю воду из колодца. Бадья полна до краев. Вода в ней холодная, почти ледяная. Я пью, пью и пью, пока весь не наливаюсь водой. Зубы перестают лязгать, они совсем уже не стучат. Я сразу чувствую себя лучше, но только на какое-то мгновение. Вдруг у меня начинает кружиться голова — и земля уходит из-под ног. Я хватаюсь руками за забор. Как бы не потерять сознания! Воздух становится все более прозрачным, звезды бледнеют. Некоторые из них падают, оставляя за собой огненный, быстро исчезающий хвост.
— Доброе утро.
— Доброе утро.
Я оборачиваюсь. У колоды остановилась Филимона. Она в голубом ситцевом платье и босиком. Несет на спине охапку свежей, мокрой от росы травы.
— Умерла мама, — говорю я ей, — моя мама умерла.
Филимона пристально глядит на меня. Воздух совсем поголубел, вот-вот появится солнце. Филимона молчит, смотрит на меня и молчит.
— Каждому приходит свой смертный час, ночью или днем. Тетя Мария умерла ночью, в темноте.
— Она умерла не в темноте, — возражаю я, — а при свете. В комнате горела лампа, и в руках она держала свечку, которую зажгла Елизабета.
— Не стоит из-за этого ссориться. Я хотела сказать, что тетя Мария умерла ночью.
— Ни из-за чего не стоит ссориться, — отвечаю я, — ни из-за чего.
— Ты прав, — говорит Филимона. — Жизнь такая короткая, и зачем нам самим заполнять ее разными дрязгами.
Восходит солнце. Оно свежее и молодое, словно за ночь выкупалось в прозрачной холодной реке. Воздух наполняется светом и ароматом трав и цветов. Пахнет спелыми яблоками и виноградом. Пахнет шелковицей и алычой.
Я гляжу на Филимону, Филимона смотрит на меня.
— Ты устал.
— Да, устал.
— Отдохнешь вечером, после похорон.
— Почему?
— Как это почему? Мертвые с мертвыми, живые с живыми. Похороните покойницу, придете домой, поедите и будете отдыхать. Смерть — она многим людям доставляет хлопоты.
У Филимоны большие, грубые, изуродованные руки. Такие же изуродованные у нее и ноги. Руки, ноги и все тело у нее — как у одинокой женщины, которая работает за семерых.
Много лет назад, еще в школе, ее спрашивали:
«Филимона, кем ты хочешь стать?»
«Инженером».
Она сбежала с жандармом и загубила свою жизнь. Но глаза у нее все такие же миндалевидные, брови по-прежнему густые, губы пухлые. Она сбрасывает мокрую траву к забору, вытягивает из колодца бадью с холодной водой, долго пьет и потом поясняет:
— Пока я тут стояла с тобой, что-то холодно мне стало, ужас как холодно. А потом вдруг в жар бросило и пить захотелось. Что бы это значило?
— А что может значить? Ничего.
Снова запахло яблоками и виноградом, навозом и землей.
Филимона подходит к колоде и моет ноги. Все женщины, которые приходят к колодцу за водой или просто попить, обязательно моют ноги. Вымыв ноги, Филимона выпрямляется и говорит:
— У меня есть корова. Каждое утро я хожу на насыпь железной дороги, рву траву, а потом тащу ее на себе. Все время живу в страхе божием: ведь если обходчики поймают меня, обязательно поколотят. Да только с весны меня всего три раза ловили.
— И били тебя?
— Били, как же не бить, ведь я у них ворую эту траву. Первый раз меня поколотил Чьонтул, другой раз Питкайе, но хуже всех дерется Бурсук. Ты ведь знаешь, я вдова.
— Знаю.
— А вдове ни от кого нет защиты на свете.
— Знаю и это, дорогая Филимона. Порой мне кажется что слишком много знаю, а иногда — что не знаю ничего…
— Бывает, — соглашается она, — бывает…
Мой брат Ион-адвентист спускается с холма, держа за руку свою сербиянку. Моя невестка Оленка смотрит на меня, глядит на Филимону и не понимает, о чем это мы можем разговаривать.
— Легли мы под навесом на кучу сухого бурьяна, — говорит Оленка, — думали заснуть, а сон так и не пришел.
— Что, холодно было?
— Да нет, не холодно. Лошади…
— А что вам сделали лошади?
— Ничего не сделали, что они могут сделать! Просто паслись рядом на жнивье. Ходят потихоньку, стреноженные, и колокольчиком позвякивают. Мотнет лошадь головой — колокольчик и звенит.
Колода наполовину полна водой. Мой брат Ион-адвентист моет руки, потом лицо.
— Умоешься холодной водой — словно помолодеешь, — говорю я.
— Чего тебе молодеть? Ты и так еще молодой! — отзывается моя невестка.
— У меня корова, — повторяет Филимона, — молоком детишек кормлю. И продаю тоже, судейским писарям. По утрам они пьют кофе с молоком. Горожане! Без кофе с молоком жить не могут…
Вдруг лицо у нее мрачнеет, будто она разозлилась на весь мир. Она взваливает на спину траву и уходит. Перед тем как уйти, смотрит мне прямо в глаза:
— Мы еще с тобой повидаемся после похорон. Обязательно увидимся после похорон.
— Увидимся…
Я закуриваю. Губы у меня горькие, во рту горько, теплый дым тоже горький. Мой брат Ион-адвентист вытаскивает бадью воды и пьет. Пьет и никак не может напиться, словно бездонная бочка. Я тоже пью воду. Голова у меня тяжелая.
— Пьете воду натощак, — говорит моя невестка, — только дураки пьют воду натощак.
Я молчу, молчит и мой брат. Мы не знаем, дураки или нет пьют воду натощак. Чего не знаем, того не знаем.
Невестка не унимается: