— Твое здоровье, нене Елие!
— Будь счастлив, Стэнике! Свадьба у тебя на славу!
— Твое здоровье, нене Паску Олог!
— Счастья тебе, Маричика!
На устах у всех одно пожеланье: «Будь счастлив» да «Счастья тебе». И еще: «Пошли вам бог счастья!»
Мы с Кривым Веве пристали к Нете, как репьи. Ходим за ней по пятам. Куда она — туда и мы. Ходим и молчим. И просить ничего не просим. Опасаемся. Но вот Нета обернулась. Я смотрю ей прямо в глаза. Уставился и Веве своим единственным глазом.
— Ну а вам чего?
Я молчу. Кривой Веве, путаясь, объясняет:
— Нам бы… того… повеселиться…
— Ну и веселитесь на здоровье! Кто ж мешает?
Нета смеется. Зубы у нее крупные, белее снега, что на землю прямо с неба падает.
— Как же нам веселиться, если у нас кружек нет?
— Найдите.
Этого нам и нужно. Мы шмыгаем туда-сюда, шарим по лавкам, по полкам. Наконец отыскиваем две чашки, позабытые кем-то возле ведер, на скамеечке. Нета наливает нам ракии.
— Смотрите, не захмелейте.
— Не бойся, не впервой!
— Твое здоровье, Веве!
— Твое, Дарие! Дай бог, чтоб нам никогда хуже не было, чем теперь.
— И еще даже лучше было, чем теперь, Веве.
К нам подходит мой брат Ион. Его слегка пошатывает. Он забирает у меня из рук чашку.
— Не пей, тошнить будет.
— Ну и пусть. — Брат опрокидывает мою ракию себе в рот, сует мне пустую чашку и исчезает. Исчезает, будто его и не было. Музыканты обливаются потом. Гости тоже. Печка жаром пышет. В горнице теснота. Воздух — хоть топор вешай.
— Закусить-то есть чем, хозяюшка?
— Нета, ты что, голодом нас заморить вздумала?
— Просим за стол!..
— Ну, давно бы так!
Мужики рассаживаются по лавкам. Жены с ними рядышком. Засуетились старухи, что стряпали и кухарили. Вносят ковриги хлеба. Поостыл-то хлебушек. И не пышен. И подгорел вроде с правого бока. Но все помалкивают.
— Голубцы! Кто хочет голубцов?
— Капуста со шкварками… Кому капусты и шкварок положить?
— Мне голубцов. Давненько не едал.
— А мне капусты. И шкварок, шкварок побольше.
— А в ней перец есть?
— Как же без перца? Капуста без перца мороженой луковицы не стоит.
Мужики зачерпывают из глиняных мисок пятерней. И жены их из глиняных плошек пятерней зачерпывают. Хлеб хоть и не горяч, да вкусен. Корочка на нем поджаристая, яйцом подмазанная. Я притулился возле отца. Ем из его миски. Музыканты возле двери стоят. Там их место. Там они и стоят.
Поет, заливается волынка,
вторит, подпевает ей кларнет,
перебирает струны кобзы
разудалый рябой цыган,
весело насвистывает
най[2].
Парни, которые, как водится у нас в Омиде, пришли на свадьбу без приглашения и толкутся в сенях, проголодались так, что в животах урчит.
— Что-то не жалуешь ты нас, красавица, совсем не жалуешь, — укоряет Нету Авендря.
— Потерпи, милок, скоро и вас накормим.
Старухи достают с полки деревянные блюда. Выскребывают корчаги. Вываливают все, что осталось. Выносят ковриги хлеба.
— Кушайте, милые.
— Веселитесь, дорогие.
— Пошли вам бог невесту, как у Стэнике, и с понятием, и с приданым.
— Ха-ха-ха! — не удержавшись, хохочет ей прямо в лицо долговязый парень. Вдова Петра ему улыбается. На то и свадьба, чтобы посмеяться, пошутить да повеселиться.
— Ешьте, милые. Ешьте, дорогие.
Нета подходит к свекрови.
— Да не уговаривайте вы их! Не уговаривайте! Они и так за четверых едят. Аж за ушами трещит. Лучше поднесите им винца, пусть горло промочат.
— Поднеси, поднеси, Нета, голубушка. Есть у нас винцо. На всех, голубушка, хватит. Всем пусть будет весело на свадьбе моего Стэнике. Последнего сына женю, нет у меня больше детей, чтобы свадьбу играть. Поживи мой муженек подольше, были бы у меня и еще детки. А без мужа откуда ж им взяться?
Гэрган хмыкает:
— Захотела б — нашла бы, откуда. Стоит бабе захотеть, помощник на такую работу всегда сыщется. Для мужика это дело плевое.
Нета, разливая вино по кружкам, вмешивается:
— И не стыдно тебе, Гэрган, такое говорить матушке?
— А что я такого сказал? Неточка, налей-ка еще винца!
— Ненасытная твоя утроба! Пьешь как бочка!
— А ты будто сыта бываешь тем, что тебе по нутру?!
— Ах ты бесстыжий!
— А чего зазорного?
Тут вмешивается Авендря:
— Пойдем, Нета, пойдем слазим на сеновал.
— Я пойду! Пойду скажу Михалаке! Он тебе спину-то отутюжит!
Хмельной, осоловевший Андрице Бобоу стоит на крыльце. Смотрит на сугробы, что намело выше крыш. На тучи смотрит. На снег, что из них сыплется. И вдруг издает протяжный разбойничий свист:
— Уиу-уууу! Уиу-уууу!
Ночь темная, хоть глаз выколи. В ночную тьму выскакивают из хаты чернокосые смуглянки и с разгоревшимися щеками беляночки. В одиночку, парочкой, стайками.
Меня хватает Андрице Бобоу.
— Ты еще тут?
— Тут. А где ж мне быть?
Трэкэлие, Тутан, Туртурике хихикают. Кривой Веве, хитро прищурив единственный глаз, спрашивает:
— А ты что? Хочешь его опять винной ягодкой угостить? Смотри, проучит тебя Алвице. На мелкие кусочки разрубит. Прирежет, как цыпленка.
Андрице Бобоу бормочет что-то непонятное. Зевает во весь рот и, оступившись с крыльца, валится прямо в сугроб. И засыпает. Спит мертвым сном. И пусть спит. Пусть себе дрыхнет, пока не проспится.
Девки, что выбегают из хаты, приостанавливаются у стога соломы. Возле копешек из кукурузных початков задерживаются. Они побаиваются отца с матерью, поэтому надолго не задерживаются. И торопятся назад, в хату, одергивая помятые юбки, разрумянившись на морозе. Что поделаешь? Любит мороз ущипнуть девку за щеку, так любит, что иной раз и след оставит.
Пыхтя, брызгая искрами, лезет в гору ярко освещенный ночной поезд. И исчезает в расщелине меж холмов. Искры сыплются на село роем алых шмелей, стаей голубых стрекоз. Падают и гаснут в мягком пуху сугробов, что растут и растут, как на дрожжах.
Просыпаются петухи. Пробуют голоса. То там, то здесь раздается:
— Кукареку! Кукареку!
Нене Стэнике едва держится на ногах.
— Маричику мою не видели?
— Да вон она, возле печки.
Он берет невесту за руку, увлекает к двери, что ведет в приготовленную для них комнату.
— Маричика…
Он пожирает ее глазами. Так бы, кажется, ее и съел, не будь он по горло сыт голубцами и жирной жареной бараниной с рисом.
— Как хочешь…
Девушка дрожит осиновым листком и повторяет, будто не знает никаких других слов:
— Как хочешь… Как захочешь, Стэнике…
Кривой Веве дышит мне прямо в ухо:
— Смотри!.. Смотри!..
Кривой Веве и я смотрим во все глаза. Слушаем во все уши. Мы пролезаем вперед, запутываемся в женских юбках. Бабы отпихивают нас, норовят наподдать коленкой.
— Куда лезешь, черт лохматый? Юбку порвешь!
— Не порву, тетенька!
Чего хочется увидеть Кривому Веве, я не знаю, а мне хочется в глаза невестины заглянуть. Что в них? Страх? Радость? Смотрю ей в лицо и вижу: ресницы у нее опущены, глаза в землю смотрят. Будто таит она что-то, показать не хочет. Будто страшится того, что ее ожидает. Она и растеряна, и напугана, и упирается, будто телка, которую ведут к мяснику.
Моя сестра Евангелина, красная, как свекла, топчется возле невесты. Топчутся вокруг невесты и дочери Данчиу, и самая старшая из сопливых девчонок нене Иордаке. Все они из кожи вон лезут — подбадривают невесту:
— Ну, Маричика…
— Иди, Маричика…
— Не бойся, Маричика…
Маричика идет тихо-тихо. Нене Стэнике ее торопит. Ее словно ноги не держат. Только что в обморок не падает.
— Как хочешь… Как хочешь, Стэнике…
Моя сестра распахивает перед ними дверь в горницу с высокой нарядной постелью. Старшая из сопливых девчонок нене Иордаке подталкивает невесту в спину.
— Иди, иди, не будь дурочкой…
Щелк! — нене Стэнике закрыл дверь на задвижку. Рябой цыган-музыкант перебирает струны кобзы и толстыми пухлыми губами напевает озорную песенку:
Была и я девицей…
Свекровь вместе со старухами, что месили тесто, пекли хлеб, жарили и парили, стоит на страже у закрытой двери. Около вдовы Петры сбились в кучку и другие бабы. Чуть поодаль такой же плотной кучкой стоят девки. Все до одной слышали, как нене Стэнике щелкнул задвижкой. Все до одной слышали, как жених с невестой, которых завтра после полудня обвенчают, улеглись в постель. Сейчас… Сейчас… Все вытягивают шеи. Тянут, тянут. И как только не боятся так и остаться навеки с вытянутой шеей? Слушают. Насторожились, будто зайцы, заслышавшие издалека лай гончих.
— Слыхать чего? А?
— Не… Не слыхать. Будто померли.
— Скажешь тоже, померли. Ты ухом, ухом прислонись.
Какая-то шустрая бабенка, отстранив старуху, сама прикладывает ухо к двери.
— Слыхать?
— Не слыхать!
Моя сестра Евангелина жалеет невесту:
— Бедная Маричика!..
Старшая из сопливых девчонок нене Иордаке сердится:
— Почему это она бедная? Ей приятно.
— А ты откуда знаешь? Ты что, пробовала?
— Не пробовала. А думаю, что приятно.
Кругленькая Звыка говорит примирительно:
— Чего спорите, несмышленыши? Поначалу совсем неприятно. Ох, неприятно. А потом…
— А что? Что потом — расскажи.
— В свой час сама все узнаешь — и чего ждешь, и чего не ждешь.
Моя мать держится ото всех в стороне. Хлопочет себе по хозяйству. Есть она, почитай, и вовсе не ела. Поклевала, как птичка. Вином только губы смочила.
Нета ругает Тулпиницу Бобок, посаженую мать невесты:
— И где ты голову потеряла? Рубашку-то! Неси рубашку!
Она колотит в дверь кулаком и кричит:
— Погоди, деверь! Стэнике, не торопись! Сейчас невесте рубашку принесут.
— Ну вот, вот она, рубашка, — говорит Тулпиница Бобок.