— Так и есть. Он прав. Как его дети? Должно быть, уже большие?
— Выросли. Девицами стали. Все три уже на выданье.
— Что ж, выйдут замуж, чего о них беспокоиться.
Мой брат Штефан улыбается. Только позавчера умерла мама, которая родила и вырастила нас, вчера мы отнесли ее на кладбище и похоронили, а сегодня мой брат, тот, что плакал навзрыд, уже улыбается!
Он улыбается и говорит:
— Тебе-то что беспокоиться, а вот брату нашему сколько хлопот!
Мы входим в корчму. Наступил вечер, но душно, как днем. Корчма пуста. На станции десятки людей грузят в вагоны только что обмолоченную пшеницу. Шум, который они поднимают, доносится и в корчму. Плотным облаком висит пыль. За стойкой — полная смуглая корчмарка с большими, блестящими, словно маслины, глазами.
— Целую ручку, госпожа Саулина.
— Добрый вечер, — буркнул и Штефан. Мог бы и промолчать — корчмарка смотрит только на меня.
— А!.. Это вы?
— Совершенно верно, это — я.
— Вы приехали по случаю…
— Вот именно, — спешу я ответить, — я приехал на похороны матери.
— А он… Ведь это Штефан!
— Правильно. Мы рады, что вы нас не забыли.
— Выпьете чего-нибудь?
— Коньяку. Нужно поддержать силы, а то на ногах еле держимся от усталости.
— Охотно верю. Когда умер мой муж, мне столько пришлось бегать, столько хлопотать, что я чуть сама не умерла.
— А отчего умер господин Букуреску?
— Печень… От печени умер.
Она ставит на стойку две рюмки коньяку. Мы выпиваем их одним глотком и чувствуем, как внутри сразу становится тепло.
— Человек смертен, — философствует госпожа Саулина. — От чего-нибудь да должен умереть.
— Налейте нам, пожалуйста, еще по рюмочке.
— С удовольствием…
Она забыла, как меня зовут. Я еще не умер, еще живу, а корчмарка, с детьми которой я вместе играл столько лет подряд, уже забыла мое имя.
— Как поживают ваши дети? Наверно, в городе…
— Лучше и не спрашивайте…
Мы выпиваем по второй рюмке.
— У старшего случилась растрата. Он работал кассиром в билетной кассе. Ему дали три года. За три тысячи леев — три года тюрьмы! Хорошо хоть, что отбывает срок в Вэкерешти, около Бухареста. Второй работал в казначействе, тоже кассиром. Теперь у него тяжба с государством. Третий изучает право. Он уж не станет чиновником. Будет адвокатом здесь, при суде.
Она вздыхает и наливает себе рюмку коньяку, которую потом присчитает к выпитому нами. Подняв рюмку, она говорит:
— Царство ей небесное! О четвертом лучше и не говорить — застрелился. Пустил себе пулю в рот. Из-за чего это случилось, неизвестно, выстрелил себе в рот, и все. Разве вы не видали креста на кладбище? Он похоронен рядом с отцом.
— Налейте нам еще.
Мы протягиваем рюмки. Корчмарка наливает и нам, и себе.
— Царство ей небесное. Что же касается дочки… Уперлась на своем: люблю Гаджиу — и все тут. «Хорошо, доченька, но ведь твой Гаджиу на двадцать лет тебя старше». — «Ну и что!» Гаджиу мне говорит, что, если не отдам за него дочь, он повесится, а дочка твердит, что, если не разрешу ей выйти замуж, она отравится. Не брать же мне две души на свою совесть. Разрешила — пусть женятся. Кому жить, тому и грешить. А адвокат — Гаджиу-то был адвокатом в Турну и загребал нешуточные деньги — через две недели после свадьбы возьми да помри. Сердце, говорят, было больное. Теперь дочка пользуется всем его имуществом.
Корчмарка наполняет свою рюмку, подносит ко рту и повторяет:
— Царство ей небесное.
Я чувствую, что ей все время хочется назвать меня по имени, но она никак не может вспомнить, как же меня зовут… Забвение! Какое это благо — забвение! Ведь если б мы ничего не забывали, мы не смогли бы жить.
— Через полчаса на станции кончат работу. Тогда-то здесь будет полно клиентов, — говорит корчмарка, и лицо у нее сияет.
— Как же вы справляетесь одна с таким количеством народа?
— Я не одна. У меня есть еще Никита.
— Кто это — Никита?
— Племянник моего мужа. Я его привезла из Кымпулунга. Очень похож на покойного Букуреску.
Позади стойки колышется занавес из плотного зеленого сукна. На миг он раздвигается, и из-за него появляется молодой толстощекий мужчина с рыжей шевелюрой, рыжими усами и бровями, как две капли воды похожий на своего покойного дядю. Саулина вздрагивает, потом улыбается:
— Вот мой племянник, о котором я вам говорила.
Племянник Никита протягивает нам руку.
— Я слышал… Примите мои соболезнования. Мы слышали и весьма сожалеем…
Он наполняет наши рюмки коньяком, наливает себе, не забывает и свою тетушку.
— Прости, господи, ее прегрешения, царство ей небесное.
На станции раздается паровозный гудок — работа прекращается. Усталые, охрипшие, с ног до головы в пыли, грузчики вваливаются в корчму. Племянник Никита, который, как видно, во всем заменяет своего покойного дядюшку, засучивает рукава рубашки и улыбается мне.
— Делаем деньги. Их много надо, этих денег, вот мы их и делаем.
Я спрашиваю Саулину:
— В те времена, когда я еще жил здесь, у господина Букуреску был компаньон, господин Силе… Что с ним случилось?
— Силе… за ним была замужем моя сестра. Когда он вернулся после войны, злые языки ему натрепали, будто она якшалась с немцами. Силе бросил ее, но для сестры это оказалось к лучшему: она вышла замуж за Клежу, который только-только вернулся из Америки с кучей денег.
— А какой красивый дом был у господина Силе!
— Он у него и сейчас есть — да что толку?! Бросив мою сестру, Силе женился на одной барышне, по фамилии Роате. Но судьба его наказала. Четыре года назад он сошел с ума. Ни в какую больницу его брать не хотели. И вот теперь эта бывшая Роате держит его взаперти в комнате и кормит через окошечко. А он — нашлет же господь такую напасть! — бегает на четвереньках по комнате, лает, воображает себя собакой и ждет, когда у него вырастет хвост, чтобы было чем махать… Упаси господи! Упаси господи от такой напасти… Ну так что? Не хотите еще выпить? Никита… Где ты, Никита?
— Я здесь, хозяйка, где мне еще быть!
И на этот раз Никита наполнил все рюмки.
— Прости ей, господи… Царство ей небесное!
Я ухожу, расплачиваюсь и ухожу вместе с моим братом Штефаном. Никита провожает нас.
— Мы очень сожалеем. И я, и госпожа Саулина, мы очень сожалеем, что Сэмынце закупил выпивку у Бучука. У нас бы нашлось вино и лучше, и дешевле, а при необходимости мы могли бы отпустить даже в кредит.
Я не отвечаю, молчит и брат мой Штефан. Никита кричит нам вслед:
— Доброй ночи! И я, и госпожа Саулина желаем вам доброй ночи!
Я спрашиваю брата:
— Коньяк… я заплатил или нет за выпитый нами коньяк?
— Заплатил. За все, что было выпито, заплатил.
— Пошли к Бучуку, — говорю я. — Пошли к Бучуку и расплатимся за все, что взяли у него.
Идем медленно — мы немного захмелели. Проходим мимо кладбища. Вечернее небо прозрачное, синее. Скоро должна показаться желтая, чуть перекошенная физиономия луны.
— А что будет, — обращаюсь я к брату, — если мы зайдем и навестим господина Силе?
Мой брат Штефан возражает:
— Не стоит. Мы выпили, от нас пахнет коньяком. Женщина, которая его охраняет и кормит, подумает, что мы пьяны и только поэтому забрели к ним.
Я смеюсь, смеюсь от души.
Позавчера умерла мама, вчера к вечеру мы принесли ее сюда и похоронили, а сейчас я иду вместе с братом мимо кладбища и смеюсь, просто хохочу.
— Она подумает, что мы пьяные? А ты знаешь — мы действительно пьяные.
У Бучука мы застаем не только моего зятя Сэмынце, но и мою сестру Елизабету. Сэмынце на стороне корчмаря: сколько тот говорит, что было взято, значит, столько взято, столько и выпито. Моя сестра Елизабета возражает:
— Много у меня было хлопот за эти дни, но все, что приносилось из корчмы, — все прошло через мои руки. Вы меня и не пытайтесь обвести, не выйдет.
Она оборачивается ко мне.
— А ты их не слушай, ведь тебе деньги не даром достались, в поте лица ты их заработал. Плати только по правильному счету, сколько я тебе скажу, столько заплатишь, и ни гроша больше. Во всем селе не найдешь другого такого жулика, как Бучук, и второго такого дурака, как мой муж. Ему корчмарь глаза вином залил. Распишись, говорит, здесь, ведь платить-то будет шурин из Бухареста, тебе до этого дела нет, а ты у меня потом целую неделю пей сколько хочешь бесплатно. Так он ему сказал, а дурак и попался на удочку. Ведь так оно было?
Сэмынце зверем смотрит на мою сестру. Он бы избил ее, даже мог бы убить, но не говорит ни слова, потому что здесь мы, ее братья.
— Пусть будет по-твоему. — Я плачу корчмарю по счету, не торгуясь, ведь вино люди пили на помин души моей матери. Старик корчмарь, которого я знаю с раннего детства, удивлен: торговаться стало обычаем, неважно, о ком идет речь, о живых или мертвых. Он берет деньги, пересчитывает их, быстро сует под стойку и даже не благодарит. Моя сестра Елизабета так и кипит:
— Обманывать при расчете — да не боишься ты бога, нене Бучук!
Корчмарь делает вид, что не слышит. Брат Штефан тихо шепчет мне:
— Что-то в желудке жжет. Не лучше ли будет, если мы выпьем по рюмочке коньяку?
Мы все выпиваем. Выпивает и сестра моя Елизабета. Не успевает корчмарь произнести: «Прости ей, господи… Царство ей небесное», как в корчму вваливаются четверо, все в постолах, белых длинных рубахах, в шляпах, сдвинутых на затылок. Я гляжу на них и не могу вспомнить, где же встречал их. Все четверо смеются, а один, показывая на меня, говорит:
— Забыл нас, заделался барином — и позабыл…
Я тоже смеюсь и протягиваю им руки.
— Не совсем. Даром, что ли, пять лет в одной школе учились… Ты — Ион… Ты — Илие… Ты — Кэлин, а ты — Шоаве.
Я прошу корчмаря налить всем по рюмке коньяку.
— Ишь ты, коньяк! Барский напиток… Наверное, покойница за всю свою жизнь ни разу не отведала коньяку.
— Ну и не отведала, — мрачно говорит мой брат Штефан. — А вы что хотите этим сказать? Что мы о родителях не заботились? Не заботились, и все тут! Какое ваше дело?