«Вот и хорошо. Вы пока запрягайте, а мы его к повозке доставим».
Я волов впрягла. Санитар на спине притащил моего Флоричела, на траву уложил. Другой принес узелок с вещами.
«Ботинки ты положил, Опря?» — спрашивает мой мальчик.
«Положил. Да только лучше бы ты их мне оставил. На кой они тебе?»
«Маме отдам. Пусть носит. Хватит ей босиком по грязи топать…»
Ну, привезла я его домой. А в госпитале ему две деревянные культяшки дали. Он на них обопрется и прыгает, как кузнечик. Я и рада — хоть калека, а все же возле меня. Господи боже! Что с человека возьмешь!.. Калека-то он калека, да ведь молодой! Закрутил он с невесткой нашей, вдовой Мьелу.
«Ой, Флоричел-сыночек, грех это, — говорю. — Она ведь женой твоему брату приходится. Трое детишек от него, сынок».
«Нет тут никакого греха. Брат мой умер, что ему теперь…»
«Все село смеется над тобой, Флоричел-сынок».
«Смеется? А надо бы плакать».
Что я могла поделать? Сраму натерпелась. А он к вину пристрастился. Деньги из дому заберет — и в корчму. Пить стал. С людьми ссориться. Полицию задирать.
«Индюки паршивые! — кричал. — Вон какие морды наели. Вам бы винтовку в руки — и на фронт. Пусть и вам поотрывает ноги русскими минометами!»
Однажды не вернулся он. Ждала я его, ждала. Искала повсюду, а под утро нашла в траве на лугу. Голову ему камнем размозжили. А невестка сбежала. Слыхала я, будто нанялась она в какой-то богатый дом в Бухаресте прислугой… Ребятишки на мне остались. Вырастила. Как сумела…
В комнату вошел мой зять Сэмынце, железнодорожник. У него смуглое лицо, голубые глаза, коротко подстриженные усики, большие руки с толстыми пальцами.
— Здорово, шурин, — говорит он.
— Здравствуй.
— Ужинать пойдешь? — спрашивает меня сестра.
— Нет, я не голоден. Посижу с Филимоной…
— Ты только и знаешь, что сидишь да куришь. Ясное дело, так и есть не захочется.
Я смотрю на Филимону. Филимона — на меня. Руки у нее огрубели. На лбу морщины. Много морщин. Щеки запали, посинели от холода. Только губы остались все те же — пухлые, свежие.
— Тепло у вас, — сказала она.
Филимона развязала платок, повесила на спинку стула. На голове осталась тонкая косынка, тоже черная.
— Да, тепло, — отвечаю я ей.
— Всю комнату задымил.
— И правда, задымил.
— А помнишь, как после войны ты на недельку приехал домой?
— Припоминаю.
— Это было весной.
— Да-да, весной… Точно.
— И сирень цвела…
— Да, кажется, и впрямь сирень цвела в ту пору, Фили.
— Потом ты уехал. И не написал мне.
— Не написал. Это правда. Я не написал тебе.
— Ни строчки.
— Ни строчки тебе не написал, Фили.
— А я заболела. Нет, ты не думай! Я не из-за тебя захворала. Я понимала, в городе кругом одни камни, да и некогда тебе писать.
— Да, со временем у меня было туго, Фили.
— И отчего я захворала! Мама потом рассказывала, будто я ровно как умом тронулась. Меня уже покойницей считали… Помнишь Бондара?
— Какого Бондара?
— Бондара, капрала полиции.
— Высокий такой, белобрысый?
— Вот-вот. В ту пору он как раз демобилизовался. А сам родом из-под Питешть. Поедем, говорит, со мной, поженимся. Я и поехала. Не могла больше в селе оставаться. Видеть не хотела ни полей, ни холмов — ничего. Узелок тайком увязала. Сели мы в ночной поезд и в полночь были уже в Питешти.
«Сойдем, — сказал он. — Дождемся утра в гостинице».
«Но ты не тронешь меня».
«Не трону. А завтра пойдем к моим. Свадьбу сыграем».
Он повел меня в гостиницу — сараюшка такая возле вокзала… Боже мой! Кабы можно было знать, что на твою долю выпадет… Лучше бы умереть, чем пережить, что я пережила…
— Лучше бы умереть… Разве можем мы умереть когда захотим?.. Каждому, видно, свое суждено.
— Некоторые умирают когда захотят. Обрывают свою жизнь сами. Да оно и нетрудно: петлю на шею — и все. Я и об этом думала… Да боялась. И потом, некрасиво это — чужие люди глядеть станут, как ты висишь на крюке с вывалившимся языком…
— Да, Фили. Некрасиво это…
— Смерть ведь все равно придет.
— Придет, Фили… К каждому придет.
Она обдумывает мои слова. Грустнеет. Потом еле слышно шепчет:
— А ты-то отчего невесел? Ты ведь большим человеком стал. Чего тебе недостает?
Закуриваю. Глубоко втягиваю в себя теплый горький дым. И хохочу. Хохочу до упаду. Входит сестра, в руках у нее поднос.
— Слава богу, развеселился наконец. А то все такой мрачный — сердце разрывается. Что за глупости наговорила тебе эта чокнутая Филимона?
Филимона засмеялась:
— С три короба баек да сплетен…
— Воображаю, — говорит сестра. И добавляет: — Вот, поесть принесла. И винца бутылочку — для аппетита… Вы ведь когда-то, говорят, любили друг друга.
— Прямо уж! — смеется Филимона. — Выдумки…
Сестра уходит к своему железнодорожнику. Мы пробуем жареное мясо с душистым домашним хлебом. Пьем вино. Филимона ладонью утирает рот.
— А знаешь, — говорит она, — мы в первый раз едим вместе.
— Правда? Я и не подумал об этом. Верно, в первый раз, Фили…
Наливаю вина ей. Потом себе.
— Будь здорова, Фили!
— Будь здоров.
Осушаю стакан до дна. Собственный голос кажется мне чужим:
— Выпьем еще, Фили? По стаканчику.
Стены комнаты на мгновение покачнулись. Святой Георгий пялится на меня с иконы. И богородица уставилась на меня. Пухлый младенец на ее руках — тоже.
— Ты спрашиваешь, Фили, чего мне не хватает. У меня все есть, слышишь? Все. Я счастлив. Счастлив…
— Не похоже, — резко обрывает меня Филимона. — Ни капельки не похоже.
— Может быть, — отвечаю. — Может, и не похоже. Но это так.
— …Там, в гостинице, Бондар заказал вина и колбасы. Мы ели с ним. И пили. Ты же знаешь, какая я была тогда несмышленая…
— Знаю, Фили.
— …и пьяный, он посмеялся надо мной. Утром я проснулась — его нет. Ушел и вещи мои забрал. Я к сторожу:
«Вы случайно не видели человека, с которым я приехала?»
«Видел, девочка. Он и ушел с богом».
«Что же мне делать?»
«А сама-то ты откуда?»
Я заплакала.
«Не плачь, — сказал сторож. — Слезами горю не поможешь».
«Что же мне делать? Что делать?»
«Не ты первая, не ты последняя. Что другие делают, то и ты будешь. Я поговорю с хозяином, господином Фотаке. А вот и он».
Гляжу, по лестнице спускается лысый такой мужчина с животиком. Усищи большие и книзу загнуты.
«Что это с ней?»
«Ну что может быть, господин Фотаке? Привез ее ночью какой-то прохвост, а утром забыл здесь. Я говорю… может, останется у нас?..»
Господин Фотаке посмотрел на меня так — до сих пор помню этот взгляд! — губы сложил трубочкой и говорит:
«М-да, м-да, она ладненькая. Свеженькая. В соку…»
Я снова заплакала.
«Позови мадаму», — велел господин Фотаке сторожу.
Мадам Клара плоская была, как скрепка, и нос длинный, острый.
«Ну что, оставим ее у нас?» — спросил Фотаке.
«Сырая! С ней я только время потеряю. Вряд ли она умеет что-нибудь. Вы же знаете, клиенты у нас требовательные… Господин Джорджел, господин Костаке, не говоря уж об этой развалине префекте…»
«Я все могу! Мыть лестницы, убирать в комнатах, подметать двор…»
«У нас нет двора», — прервал меня господин Фотаке.
Боже мой, боже мой! Всего не расскажешь…
— Да, Фили, всего не расскажешь.
Стены больше не качаются. Святой Георгий наконец отвел от меня взгляд. Пресвятая богородица тоже. Да и пухлого младенца на ее руках я, кажется, больше не интересую.
— …а через месяц мне удалось убежать. Куда податься?
Домой вернулась.
«Ну что ты натворила! — сказала мне мама. — В деревне только и разговоров что о нас. Кто ж теперь тебя такую замуж возьмет?»
«Найдется добрая душа».
— И нашлась?
— Через несколько недель меня позвал за себя дурачок Ону Лазу. Я и пошла.
«Ты уже не девушка», — сказал он, когда привел меня в дом.
«Не девушка».
«А почему?»
«Не знаешь, что ли? Бондар…»
«Только Бондар?»
Я молчала. А он набросился на меня с кулаками. Места на мне живого не оставил… Пять лет я прожила с ним. Слышишь? Пять лет. И за эти пять лет я вытерпела его три раза. Троих сыновей родила… А потом господь призвал к себе Ону Лазу. А потом…
Она молчит. Смотрит на меня большими черными глубокими глазами. Берет кусочек мяса. Откусывает от ломтя душистого хлеба.
— Хорошее жаркое, — говорит она. — И хлеб хороший. Твоя сестра умеет хлеб печь.
— Умеет, — говорю я. — Но еще нужно уметь смолоть зерно. И правильно разогреть печь.
— Да, — говорит Филимона, — чтобы вкусный хлеб получился, надо уметь многое… Но скажи… Скажи, как ты жил?..
— Хорошо жил. Очень хорошо. Разве ты не слыхала?
— Как же, слыхала, все слыхала.
— Вот… Потянуло в родные места…
— Знаю. Видела, как ты приехал, как шел с палкой.
— Да, иногда беру ее. Когда очень устану.
Снова вошла сестра.
— Я принесла вам еще бутылочку, вы, наверно, хотите еще поговорить.
— Хотим, — отвечаю я.
— Тогда я пойду. Сэмынце говорит, что пора спать ложиться.
— Спокойной ночи.
Мы пьем. Стакан за стаканом.
— Будь здоров. Слышишь, будь здоров, — говорит Филимона.
Я встаю. Чокаюсь с ней.
— Будь счастлива, Фили.
— Счастье мое… Врагу не пожелаю…
Снова проходит поезд. Снова дребезжат стекла.
— Полночь, — говорит Филимона.
Я смотрю на часы.
— Полночь, Фили.
— Первый раз мы с тобой заговорились до полуночи.
— Первый раз, Фили.
— Пойду я. Тебе, наверно, пора спать.
— Я провожу тебя, Фили.
— Зачем? Я дорогу знаю. Но если ты хочешь…
Она берет платок. Надевает на голову. Расправляет на плечах.
Мы идем с ней по улицам села. Небо все такое же высокое, все такое же хмурое. Но звезды крупные, яркие. Филимона угадывает мои мысли.
— Да, подумать только… То же самое небо. И те же звезды. Как тогда. И земля под ногами та же.