Как я отыскал Ливингстона — страница 2 из 4

ГЛАВА VIIГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

География страны, по которой мы теперь проходили, была уже описана нами на предыдущих страницах с различных сторон; мы описывали ее отчасти со слов туземцев, отчасти по нашим собственным наблюдениям: Однако будет не худо, если мы резюмируем, как можно яснее, в главе, специально посвященной географии и этнографии страны, все приобретенные нами сведения о внутренней части Африки.

Из Багамойо в Унианиембэ можно пройти по трем различным дорогам; две из них уже известны: они были подробно описаны моими предшественниками в этой части Африки, мистерами Буртоном, Спиком и Грантом; третья, самая северная и прямая, шла, как уже было сказано, через северный Узарамо, Укуере, Уками, Удоэ, Узегуа или Узегура, Узагару, Угого, Уэи к Униамвези. Я выбрал эту последнюю дорогу.

По прямому направлению расстояние между Багамойо и Унианиембэ равняется приблизительно 6° долготы или 360 милям. Но изгибы дороги, по которой ходят караваны, придерживающиеся обыкновенно самых безопасных и удобных мест, идущих по склону, увеличивают путь до 520 миль. Я высчитал пройденное расстояние по времени и скорости движения, которая была более или менее 2,5 миль в час.

Эта местность между Багамойо и Кикока называется «Мрима» т.е. холм; она известна также под именем Савахилли и Занзибара. На наших старых картах последним именем чаще всего называют длинную полосу морского берега от устья Юба до мыса Дельгадо или от экватора до 10° 41''. Савахилли значит «морской берег», отсюда народ, живущий на занзибарском берегу называется Базавахили, его язык Кизавахили. Нужно заметить, что У значить страна, Ва — люди, М — один человек. Так У-зарамо значит страна Зарамо; Вазарама - люди или народ Зарамо; М-зарамо — человек из Зарамо; Казарамо — язык Зарамо.

Багамойо небольшая гавань в Мриме, Савахилли или занзибарском берегу; она стоит прямо против гавани Занзибара, откуда караваны обыкновенно отправляются в страну Унианиембэ. Несколькими милями выше к северу находятся гавани Вуинде и Заадани; на каждом из берегов устья реки Вуами. На четыре мили к югу от Багамойо стоит Каоле, небольшая деревушка с гурайца или крепостью, в которой находится гарнизон из 12 балучей. К югу от Каоле лежит Кондучи, а еще южнее Дар Салам, новая гавань, устроенная последним султаном. К югу от Салама стоит Мбоамажи, важный торговый пункт, где сходятся караваны, отправляющиеся в глубь страны. В 60 милях от Мбоамажи протекает самый северный рукав устья реки Руфиджи, против острова Мафиа или Маюфиа, а градусом южнее находится знаменитая гавань Килва — центр торговли невольниками.

Полоса земли, известная под названием Мримы, имеет важное значение в глазах цивилизованного мира; в настоящее время, когда поднят вопрос о торговле невольниками, на нее необходимо обратить серьезное внимание. Она важна именно тем, что из ее портов Момбазаха, Буэни, Заадима, Уиндэ, Багамойо, Каоле, Кондучи, Дар Салама, Мбуамажи и Килвы отправляются три четверти невольников, пойманных или купленных внутри страны. Этого не должно забывать. Перейдя берег Кингани мы, можно сказать, уже оставили страну Вамрима и достигли северной оконечности Узарамо. Султан Занзибара поставил гарнизон в Кикока, в 5 милях в западу от Кингани; этим он заявил свои притязания на местность в 10 миль между Багамойо и Кикоки; так как между рекой и Кикоки никто не живет, то его права никем и не оспариваются.

По нашу правую руку — к северу от дороги в Унианиембэ — простиралась Укуере, равнявшаяся двум дням пути, или 25 милям. К западу Уквере тянется от Разако до Киземо, на 60 миль. К западу от Киземо, идет Уками на полпути до Микезе, к востоку от пика Кира. Эта страна прежде простиралась до Зимбамуэни и владела этим городом, столицей вазегулов; но их северные соседи вадоэ опустошили страну и покорили жителей, а затем были, в свою очередь, завоеваны могущественными племенами вазегулов. Между Кира пик и Улагаллой лежит большая страна, известная под именем Вадоэ, она идет к северу до Уками, к востоку за Уквере Мримы или берега. Часть между Кира Пик и Улагалла есть юго-западная оконечность территории Вадоэ.

Узегугга начинается у Улагалла, а ее западная оконечность есть восточный край Макаты.

Вся эта местность, заключающая в себе эти различные области, как Уквере, Уками, Удоэ и Узегугга, орошается Кингани и ее притоками или, лучше сказать, ее главным притоком Унгеренгери. Выбрав северную дорогу, я получил возможность открыть главную ветвь Кингани, Унгеренгери, известную у туземцев под именем Руфу, в том месте, где она впадает в главную реку.

Спик и Грант открыли Мгету, другой рукав, который начинается в западной части цепи Мкамбаку, и протекает полукругом к югу, орошая страны Укуту и Узарамо. Пространство земли, орошаемое Кингани и ее притоками равняется 12 тысячам кв. миль.

Изучающие географию Африки должны заметить, что Спик поставил на своей карте близ 37° в.д. цепь гор, называемую Мкамбаку, которая простирается к северу по крайней мере на 1°. Наша экспедиция видела только часть цепи, называемую Мкамбаку, дальше к северу она известна под именем гор Уругуру. У подошвы самой северной оконечности, в том месте, где цепь отклоняется в востоку, стоит столица южной Узегугги — Зимбамуэни.

Спик говорит в своем «Журнале открытий истоков Нила» стр. 32: «Я никак не мог исследовать, где начинается сама Кингани, хотя мне часто приходилось слышать, что ее истоки находятся в клокочащем роднике на восточном склоне Мвамбаву; по этим известиям Мгета должна быть более длинный из двух ее притоков». Как бы мы ни называли эту реку, Кингани или Камдаллах, Как называют ее Вамрима, или Руфу, как зовут ее Вавуеры, Вавами, Вадоэ и Вазегугга, ее источники не могут быть более предметом сомнения.

Спик открыл, что Мгета, один из двух главных рукавов, начинается на западном склоне Мкамбаку; он видел, что она протекает вокруг южной части Ехуту. Я открыл, что второй главный рукав — Унгеренгери вытекает к западу от Мкамбаку или вернее гор Урунгуру и течет в северу через Узегуггу и Удоэ до южного Увеверэ и Увани и вливается в Кингани.

Эта река известна у туземцев под именем Руфу, с того места, где она входит в Уввере до ее впадения в океан тремя милями выше Багамойо; у арабов же она называется Кингани с места слияния ее различных рукавов. Под этим названием она больше известна изучающим карты африканских путешественников.

Между Багамойо и Зимбамуэни в Узегугге наш караван не поднимался ни разу выше 1000 ф.; за исключением нескольких конусов, разбросанных там и сям в северу от Кингару и известных под именем пиков Дилима, страна повышается постепенно. Она образует ряд продолговатых и параллельных возвышений, покрытых то лесом, то кустарником, то мягкой травой, склоны падают к востоку и западу, точно волны моря; при помощи их, воды стекают в югу и юго-западу в Унгеренгери.

За Зимбамуэни, к западу от Унгеренгери, мы вдруг наткнулись на уединенные конусы с усеченными вершинами; эти конусы связаны один с другим низкими седловинами или хребтами и образуют отдельную горную цепь, возвышающуюся по крайней мере на 1000 ф. над уровнем Унгеренгери; у основания ее на северной стороне этого потока простирается к востоку длинная лесистая цепь, разделяющая Унгеренгери и Вами.

Этот суровый вид странны очень нравится путешественнику; ему кажется, что, поднявшись на высоту, он получит немедленное облегчение от лихорадок, которые, по незнанию характера природы внутренней Африки, приписывает исключительно кустарникам и болотам приморских мест.

На день пути от Зимбамуэни, за горной цепью, стоит Симбо, откуда можно ясно видеть большую долину Большой Макаты, окруженную с запада скалистой группой гор, а с востока знаменитой цепью Узагара, скалистые пики которой и громадные вершина теряются в облаках.

Я посвятил много времени, чтоб убедиться, что Кингани и Вами две различные реки; только разъяснив вполне самому себе это обстоятельство, я решился утверждать, что между ними существует положительное различие. Показания арабов, туземцев и мои собственные сведения страны и ее очертаний устраняют всякое сомнение в том, что Кингани и Вами две совершенно различные реки. Кингани впадает в океан тремя милями к северу от Багамойо; Вами почти на середине пути между гаванями Уиндэ и Заадани.

Мы открыли, что Унгеренгери течет по юго-западному направлению в Кингани; с места, где мы остановились, (Симбо), характер страны виден ясно. Если мы станем лицом к западу, по нашу правую руку будет долина Макаты или Вами, протекающей к северу и востоку; по левую руку — долина Унгеренгери с рекой, направляющейся, после крутого спуска к северу, к юго-востоку. Наша дорога от Багамойо шла почти на равном расстоянии от обеих рек; Вами была по правую руку, Унгеренгери или Кингани по левую. Все дело в том, что одна и та же река носит три или четыре различных названия, и путешественники легко спутываются в своих географических исследованиях.

Подобно Кингани с ее различными названиями, река, впадающая в океан между магометанскими гаванями Уиндэ и Заадани, называется также Бами, Рудевой, Мокатой и Мукондоквой.

Первая важная река, встречающаяся нам при входе в широкую равнину или долину Макаты, есть Малая Маката; ее можно перейти в недождливые времена года, но в мазику она становится быстрой и опасной для путешественников рекой. После Малой Макаты мы подошли к глубокому Нулаху, переполненному водой во время дождей; в нескольких ярдах от него течет великая Маката-Вами или Мукондоква — превращающаяся в могущественную реку в пять или шесть сот ярдов ширины. За большой Макатой идет Мбенгеренга, приток Рудевы, которая здесь текла параллельно нашему пути, впадая в Вами у места слияния Большой и Малой Макаты или недалеко от него. Перейдя Мбенгеренгу, мы подошли к другому небольшому рукаву Рудевы, и к самой Рудеве, которая приблизилась к нашему пути и затем круто повернула на запад. Повернувши к юго-западу, мы достигли Уронги, реки вытекающей из Мунду северной Узагара и догнав наш лагерь в Рехеннеко, перешли хребет гор и подошли к Макате, называемой здесь вазагарами Мукондоквой. Продолжая наш путь вдоль Мукондоквы по той самой дороге, по которой шли Буртон и Спик, мы подошли к тому месту долины, где наши дороги разошлись: Буртон и Спик шли вдоль цепи Рубего, мы отклонились значительно к северу, хотя и шли параллельно с ними на расстоянии двадцати или тридцати миль.

Буртон, оставив долину Мукондоквы, подошел к плато, которое спускается крутыми склонами с рытвинами и скалистыми и каменистыми обрывами в бассейн реки Румума. Это южный приток, и он орошает холмы к юго-западу от области Румумы; главная же река вытекает с холмов Валумда или Вамузаи и уносит воды этой страны к западу.

В одиннадцати милях от того места, где моя дорога разошлась с дорогой Буртона, и Спика, лежит озеро Угомбо; оно небольших размеров, но играет некоторую роль в водяной системе восточной Африки; это маленькое озеро в три мили в длину принимает в себя Румуму и выпускает ее снова через узкое отверстие в Мукондокву.

Броме Румумы в Мокондокву впадают еще притоки Руфута и Мдунва, начинающиеся в Бивиа, Миомбо и Мдунви.

Страны запада, лежащие на одной долготе с Рубего, орошаются, по крайней мере на протяжении нашего пути, при помощи нуллахов, которые, вследствие общей сухости этой местности, не допускают воду образовать какую-нибудь реку. Эти нуллахи или иссякшие водные потоки поглощают всю воду, стекающую в них из окружающей бесплодной местности к западу от гор Узагары Река Мукондоква протекает с севера на юг через горы Узагара, где поворачивает к востоку и уносит в Индейский океан воды, принесенные в нее Руфутой, Румумой, Миомбо и Мдунви.

Дожди к западу от Узагара так незначительны, что песчаные водяные потоки едва ли прибавляют много воды в реку Руфиджи. В местности к западу от Угого до Тура, в Униамвези, вода стекает к югу, в Рухву или Руфиджи.

Бесплодная местность, заключающая в себе северную Маренджу-Мкали, весь Угого и южную Ухумду или Умасени, Ихонгуе и Мбогуэ совершенно лишена орошения. Падающий дождь образует небольшие болота или озера, которые повсюду разбросаны во внутренности этой страны. В сухое время года начинаются сильные испарения, и вода уносится из этих болот сильными северо-восточными муссонами в большие резервуары озер, соединенных с Викторией Ньянзе, а оттуда в Нил. После этих испарений поверхность этой бесплодной страны представляет из себя громадные пространства, покрытые соляными известковыми натеками или селитро-кислой солью. Таковы запад Шаги в области Ангаруки, соляные лагуны Бали-бали, запад Бикуи и север Мизанцы, который я видел сам. Эти местности должны подтвердить мою теорию.

За Угого достойны упоминания только реки Мдабуру и Мабун-Гуру, протекающие к югу в Кивиго, которые находятся градусом южнее Кивеэ Мы говорили, что эта очень значительная и быстрая река, посещается большим количеством гиппопотамов и крокодилов. Кизиго впадает в Руфиджи.

Короче сказать наш путь в Унианиембэ проходил через несколько областей. Первая — была бассейн реки Кингани, вторая — бассейн Вами; третья — водораздел Вами; четвертая — северная часть бассейна Рухвы и безводная страна; пятая — берега озера Танганики.

Читатель имеет полное основание спросить меня: «к чему эти скучные описания рек с такими неизвестными, непонятными именами?»

Терпение, читатель, я именно хочу говорить об этом. Во-первых, мне кажется, что река Вами годится для торговли. Я знаю, что по ней свободно могут ходить легкие пароходы, сидящие в воде на два или три фута, они могут ходить на расстоянии 2° по прямой линии или на 200 миль при полноводии от гавани Уиндэ до Бумди. Все препятствия к свободному плаванию вроде деревьев, которые в некоторых местах растут по обоим берегам, в особенности около деревни Киконго, переплетаясь своими ветвями, могут быть легко уничтожены при помощи топора.

Мдуни и несколько миль от подошвы гор Узагары лежит здоровая часть восточной Африки, Расстояние от Вуинде до Мбуми можно легко проехать в 4 дня на пароходе. Кто желает цивилизовать Африку? Кто желает торговать прямо с Узагара, Узегугга, Укуту, Ухехе, добывать слоновую кость, сахар, хлопок, индиго и хлеб этих стран? В этом все дело. — Четыре дня езды на пароходе приводят миссионера в здоровую гористую местность Африки, где он может жить без всякого страха или опасения среди приветливых Вазагара; здесь он может пользоваться или наслаждаться комфортом цивилизованной жизни, не боясь, что его отнимут от него, и в то же время находиться среди самой прекрасной и живописной природы, лучше которой трудно вообразить себе что-нибудь! Здесь самая свежая зелень, самая чистая вода; долины покрыты хлебными колосьями; леса наполнены тамариндами, мимозами; копаловой камедью; здесь растет гигантская мвуле, аройная мпарамуле, прекрасная пальма. — Такую природу можно только встретить под тропическим небом! Здоровье и изобилие пищи обеспечены здесь за миссионером, приветливый народ готов приветствовать его. За исключением цивилизованного общества, здесь есть все, чего может пожелать человек!

От деревни Кадаламары разбросано до дюжины прекрасных мест с здоровыми, приятными ветерками; вода находится в изобилии у подошвы гор; плодородие здесь необычайное, народ кроткий, умеренный, живет всегда в мире между собой, и со всеми путешественниками.

Подобно тому как Олимпийский проход открыл путь в восточную империю ордам Осмала, проходы Кумайле и Суру пропустили англичан в Абиссинию — через проходы Мукондоквы может проникнуть святое Евангелие и его благодетельное влияние в дикое сердце Африки. Я могу представить себе старого Кадаламара потирающего от радости руки при виде белого человека, пришедшего научить его народ словам «Мулунго» — небесного духа; он научит их сеять, жать, строить дома, излечивать болезни, пользоваться комфортом, одним словом быть цивилизованными. Но, чтобы иметь успех, миссионер должен знать свои обязанности также хорошо, как опытный рулевой умеет избегать рифов, править и руководить лодкой. Он не должен быть белоручкой, изнеженным человеком, газетным писателем, любителем политики или священником, любящим шелковые ризы и орари, но опытным, серьезным работником в деле Господнем, человеком вроде Давида Ливингстона или Роберта Моффата.

Другая река Руфиджи или Рухва еще важнее Вами; она гораздо больше ее и изливает вдвое больше воды в Индейский океан. Она вытекает около гор, в 100 милях к юго-западу от Убены. Река Кизиго, самый северный и самый важный приток Рухвы, впадает в нее, как предполагают, подле 35° в.д. От слияния этих двух рек до океана, Рухва простирается на 4° долготы. Один этот факт показывает ее важность и значение между реками восточной Африки. Мы об ней почти ничего не знаем, кроме того, что по ней могут ходить небольшие суда на протяжении 60 миль кверху; баниане торгуют на этом расстоянии по реке и собирают слоновую кость от племен, живущих на ее берегах.

Путешественники заметили резкий контраст в растительности низких и высоких или приморских и бесплодных областей. В долинах Унгеренгери и Вами производительная сила почвы удивительная. Богатый черный нанос, приносимый сюда в течение веков этими реками, не знает никаких пределов своему плодородию. Каждый вид растительности достигает здесь гигантских размеров. Трава своими размерами равняется обыкновенному бамбуку, а деревья вроде Мпора-муза и Мвуле доходят до 100 ф. высоты. Маис, растущий в этих местах, затмевает лучшие хлеба низких мест Арканзаса, Миссури и Миссисипи; другие растения своим стеблем соперничают с лучшим сахарным тростником. Часто они достигает 12 ф. высоты. Густота кустарникового леса иногда просто страшна, разнообразие видов растений, трав и деревьев немало затруднит самого искусного и ученого ботаника.

В моем ежедневном отчете во время нашего путешествия, я старался очертить природу местности, как она показалась мне в то время. Приморскую страну мы проходили во время мазики, и по мере развития сезона мы могли наблюдать его влияние на травы.

Когда мазика начинается, травы едва доходят до колен, но к концу его, они достигают полного роста. Месяц спустя после мазики, когда трава совершенно белеет, туземцы поджигают ее и через несколько дней огонь трещит во всем пространстве и застилает все окружающее густым черным туманом, затемняя даже самое небо. После того как огонь опустошил леса и выжег травы, наступает самое лучшее время для путешествия. Подвигаться вперед очень удобно, и в это время проходят почти вдвое большее пространство, чем при большой траве, которая представляет затруднение, благодаря своей густоте и росту. Глаз свободно видит громадные пространства через возвышенные местности и небольшие холмы; молодые леса высокой травы не застилают ему более прекрасного вида, которым прежде мог полюбоваться человек только 15 футовой высоты.

Очень трудно заметить небольшую этнографическую разницу между Вомрима и более восточными Вашензи. Я постоянно удивлялся, каким образом капитан Буртон мог набросать эти тонкие черты; они, как я смею уверить читателя, не заметны для простого смертного вроде меня. После Занзибара наш путь в Африку начался через Багамойо. В своем месте мы увидели Вангендо, Вазавахиле, Варори, Вагого, Виминиамвези, Вазегуха и Вазегора. Трудно было бы заметить различие между ними по простому взгляду на их лица или одежду. Только некоторые обычаи или отличительные знаки, вроде татуирования, прокалывания мочки уха, украшений, убранства волос и т.д., которые с первого взгляда, кажутся не заслуживающими упоминания, могут различать представителей различных племен. Конечно, есть некоторые различия, но слишком незначительные чтоб об них говорить.

Вазавахили вследствие своего знакомства с полуцивилизацией, представляют из себя расу или племя, находящееся под влиянием полуцивилизованного общества, Они лучше одеты, по-видимому, превосходят своих диких братий, живущих далее к западу. Но подобно тому, как под русской кожей скрывается татарин, так и под белоснежной рубашкой или дим-даме Мзавахиме скрывается настоящий варвар. На улицах, базарах, он является полуарабом; мягкость манер, поклоны и коленопреклонения, смешные наречия, на которых он говорит, доказывают его частые сношения с господствующей расой, подчинившей его себе. Но, выйдя из городов в деревню, Вашензи сбрасывает рубашку, которая его полуцивилизовала, показывает всю черноту своей кожи, выдающиеся скулы и толстые губы, являясь чистым негром и варваром. Самый опытный глаз не заметит разницы между ним и Мшензи, пока не обратят его внимание, что эти два человека из различных племен. Первое племя, к которому мы проникли, были Ваквере, занимает небольшое пространство земли между Вазарама и Вадоэ. Это первые представители чистых варваров, которых путешественники встречают после двух дней пути от морского берега. Они очень робкое племя и неспособны нападать на людей ради грабежа. Они пользуются очень дурной репутацией между арабскими и вазавахильскими купцами. Про них говорят, что они очень не честны, и я вполне верю этому, потому что они доставили мне много оснований для такого мнения, в то время как мы стояли лагерем в Бингарухера и Имбике. Начальники восточной части Увверы находятся в номинальном подданстве у Мрима. Они избирают для постройки своих деревень самые непроходимые кустарники. Каждый вход в их долину тщательно охраняется толстыми деревянными и узкими воротами, иногда более 4 1/2 ф. высоты, они так узки, что через них часто приходится проходить боком. Эти островки кустарника, покрывающие все пространство Уквере, представляют большое препятствие для голого неприятеля. Растения, кустарники и молодые деревья защищающие их, обыкновенно бывают из колючего вида алое и растут так густо, переплетаясь ветвями, что самый смелый и отчаянный вор редко осмеливается напасть на этот страшный ряд острых игл торчащих отовсюду.

Некоторые из этих кустарниковых островов покрыты шайками бандитов, которые редко упускают случай воспользоваться слабостью одинокого путешественника, в особенности если он из Мгвана или свободный человек Занзибара, так как каждый негр, живущий на острове Занзибаре, отличается Вашензи, живущими внутри страны.

Население Уввере, по моему мнению, не менее 5000 душ. К этой территории принадлежит около 100 деревень (хотя она и не больше 30 кв. м., ее границей на юге служит рева Руфу, а на севере Вами). Если бы все это население соединилось под властью одного начальника, Ваввере сделались бы могущественным племенем.

За Ваввере идет племя Вавами, остаток некогда могущественной нации, которая занимала земли от Унгеренгери до большой Маваты. Частые войны с Водоэ и Вазегуха уменьшили эту землю до узкой полосы в 10 м. в поперечнике; она, можно сказать, простирается от пика Кира до каменистой вершины у границы долины Унгеренгери на востоке, заключая в себе еще несколько миль восточного берега реки. В долине Унгеренгери они многочисленны, как пчелы. Необыкновенное плодородие служило сильным мотивом для народа сохранить отличительные черты расы.

В подзорную трубу можно было видеть, стоя на каменистой вершине и смотря вниз в долину, группы коричневых хижин, видневшихся между рощицами; они густо покрывали всю долину, так что легко можно было насчитать более 100 деревень.

После Увами мы пришли в южному Удоэ; здесь живет воинственный, красивый народ, с более интеллигентным выражением лица и с более легким оттенком цвета, чем у Ваками и Ваквере. Он сохранил массу преданий своего племени и храбро нападал за малейшую попытку завладеть его территорией и храбро защищается против нападений Вазегуха и Вавами, и разбойников — номадов с Ухумбы.

Удоэ, по-видимому, одна из самых живописных стран между океаном и Унианиембэ. Большие конусы возвышаются вверху над вечными лесами, достигая слегка клочковатых облаков, через которые солнце проливает свои горячие лучи, обливая ярким светом все окружающее и покрывая всю землю светлыми кружками, отраженными от зелени, которая идет рядами до вершины холмов и окрашена цветом, могущим посмеяться над усилиями самого лучшего художника, который бы вздумал подражать ему. Удоэ первая после океана может привлечь внимание путешественника, любящего красоту природы: его дорога идет вдоль острого хребта возвышенных вершин, с которых он может смотреть вниз на покрытые зеленью склоны, спускающиеся по обе его стороны в глубокую долину, он может также подняться на высокий конус, касающийся неба, или высокий кряж с глубокими концентрическими ущельями, которые искушают путешественника хорошенько исследовать их, привлекая его окружающей их таинственностью. Если бы Байрон увидел эти картины в Удоэ, он наверно бы сказал:

«Зажглась заря. Вот скалы Удоэ,

Вот Урдгури дальние верхи и Кира пик

В тумане раннем потонули,

А с них сбегают ручейки

Туман все реже... светом алым

Играет день по высотам».

И каждое слово тут было бы чистой правдой! Какие истории может рассказать это племя о делах торговцев невольниками! На Вадоэ нападают соединенные силы Вазегухов с запада и севера и торговцев невольниками из Уиндэ и Саадани. Их дети и жены сотни раз уводились в невольничество, и провинция за провинцией отнимались у них и присоединялись к Узеуха. Купцы Уигадэ подкупали народ Узегугга для нападения на их соседей Водоэ и снабжали их ружьями и порохом для успешнейшего захвата невольников из Водоэ. Люди этого племени, особенно дети и женщины превосходят в физическом и нравственном отношениях окружающие их рабские расы, и сластолюбивые магометане охотно покупают их, обращая их в своих наложниц и прислугу.

Это племя первое имеет характерные племенные отличия: вдоль каждой стороны лица идет линия, произведенная уколами, и две внутренние стороны резцов на нижней челюсти окрашены.

Оружие этого племени похоже на оружие Вакеми и Ваквере и состоит из лука и стрел, щита, пары легких пик или ассегаис, длинного ножа, маленькой ручной секиры и палки с большим утолщением на одном конце, которою ударяют с ужасною силою в голову неприятеля, производя оглушающий, а иногда и смертельный удар.

Выйдя из лесов Микезе, мы вступили на территорию Вазегуха или Вазегура,[2] как коверкают это название арабы. Узегугга тянется на 2° в длину, а самая большая широта ее достигает 90 геогр. миль. Она разделяется на две главных части: южную Узегуггу от Уругуру до реки Вами и северную Узегуггу, подчиненную Мато, от реки Вами до Умагаси и Узумбара.

Из истории возвышения могущества и преобладания этого племени можно видеть пример того, как пороки усиливались с течением веков у диких рас. Тридцать лет тому назад Узегугга была узкой полосой земли между Узамбара и Удоэ. Вадоэ были преобладающей расой к востоку от гор Узагара, но торговцы невольниками совершенно разорили их, они напустили на них шайки организованных разбойников, состоявшие из отступников, нарушателей законов Занзибара; преступников и убийц, которые наводнили все леса между Узагарою и океаном. Эти шайки напали на некоторые племена, подчиненные Вадоэ, и так как невольники этого племени очень ценятся и покупаются за красоту форм и физические и нравственные преимущества, то нападения на них усилились до такой степени, что через несколько лет, почти все жители были изгнаны из своих обширных долин и прекрасной страны Унгеренгери. На первом месте между этими разбойниками были знаменитый Кизабенго; я рассказал уже его отвратительную историю до того времени, когда он построил свою крепость Зимбамуэни.

Большая часть Вазегухов воины и вооружены ружьями, арабы снабжают их порохом, взамен которого они доставляют на арабский рынок невольников, которых добывают, захватывая людей у Варугуру, Вадоэ и Ваквенни. Пять лет тому назад Вазегуха устроили победоносный поход в глубь гор Узагары и совершенно разорили населенные части долины Макаты, взяв в плен более 500 невольников. Прежде войны в этой стране велись из-за распрей между различными начальниками; теперь торговцы невольниками из Мрима стали поощрять эти войны, надеясь добывать свой человеческий товар на рыков Занзибара.

Эскадра восточной Африки могла бы уничтожить это разбойничье гнездо и превратить эту бесчеловечную торговлю, насколько она ведется Вазегухами. Для этой цели на берег реки Вами следует отправить судно с 50 человеками. Поднявшись вверх по реке Кигонго, оно могли бы остановиться за 20 миль от крепости Зимбамуэни, ночью пройти это пространство, а утром напасть и сжечь крепость, уничтожив таким образом раз навсегда это гнездо невольничьей торговли в восточной Африке. Вазегуха, которым помогают торговцы невольниками, составляют настоящий бич этой части восточной Африки. Когда их крепость будет резонера и уничтожена, они навсегда потеряют свою силу.

Вазегуха крепко верят в колдовство, хотя знатокам этой науки приходится плохо в их руках. Идя по дороге, мы часто встречали груды пепла и платья, развевающиеся на ветвях дерева, что указывает на судьбу, постигшую несчастного ваганга или знахаря. Пока предсказания счастливы и справедливы, эти «ушави» или профессора волшебных наук пользуются расположением народа, но если какое-нибудь необычайное несчастье поражает семейство, и оно клянется, что это несчастье есть результат волшебства, тогда собирается совет неумолимых инквизиторов, и несчастного предсказателя ожидает судьба, постигавшая колдуний в темные дни новой Англии. В африканских лесах довольно дров, и найдется немало несчастных, погибших от огня, платье которых вешается над местом казни для предостережения всем ложным предсказаниям.

Вазагара — горцы. Страна, в которой они живут, есть цепь гор, и ее основание простирается от реки Маваты до пустыни Маренго Маваты. Она имеет в ширину 75 г.м. а в длину тянется на 3° широты. Цепь идет в длину в северо-восточном направлении. Самый возвышенный пик имеет около 6000 ф. высоты над уровнем моря. Гора Бибве возвышается на 2500 ф. над долиной Мукондоквы около Баделамаре, а Баделамаре, должно быть, возвышается на 2000 ф. над уровнем океана. Но в группе Нгуру около Угомбо есть пики, которые, должно быть, на 1500 ф. выше горы Кибве. Когда мы приближаемся к цепи со стороны реки Макаты, горы к северу кажутся гораздо выше и величественнее, чем около прохода Мукондоквы. Муссоны гонят на вершины и склоны этих гор пары, которые, падая здесь дождями, образуют реки и источники, стекающие по склонам и соединяющиеся в долинах у восточного основания гор.

XIX. Вид деревни Квигары.

Многие географы не согласятся со мною, но мое мнение таково, что эта цепь гор для восточной Африки тоже самое, что Скалистые горы для центральной северной Америки. Я смотрю на нее, как на хребет восточной Африки. Путешественники ставят Килиманджаро под 37°27' в.д., а гору Кениа под 37°35' в.д., а я ставлю гору Кибве на 36°50'. Буртон полагает, что эта самая горная цепь Узагары имеет «свою высшую точку в Ижеза-Ухию». Если долина Рухвы, по которой Руфиджи течет в океан с гор сзади, есть только проход в цепи Узагара, почему долина Мукандоква также не проход? Почему низкая долина Ухумбы или Мазае не может быть проходом? Почему холмы Нчазераи, горная группа Килиманджаро, снежный пик Кениа, его южный сосед Доено Камвеа и северный сосед, гора Мзарара, все лежащие на одной и той же долготе, не могут принадлежать к той же цепи Узагара?

В южной Узагара народ очень приветлив; но в северной, в провинциях, принадлежащих к Вахумбе, он отличается суровым характером своих жестоких соседей. Частые нападения разбойников Вазегуха, грабителей Вадириго или Вахехе с юго-запада, Вагого с запада и Вахумба с севера принудили их смотреть подозрительно на чужеземцев; однако после более короткого знакомства они оказываются искренно приветливым и храбрым народом. Действительно, они имеют полное основавшие не доверять арабам и вангвана с Занзибара. Мбуми, восточная Узагара, была два раза сожжена несколько лет тому назад арабами и грабителями Вазегуха; Рехеннеко постигла та же участь, и немного еще времени прошло с тех пор, как Абдулах-бин-Назиб разорил огнем и мечем все пространство между Мивонги и Мувапва. Каньяпару, владычествовавшие на холмах вокруг Шунио или Бунио, возделывали прежде целую четверть Маренго Мвали; теперь они должны ограничиваться вершинами холмов из боязни мародеров Вадириго. В восточной Вавагаро не заметна большая разница, отличающая Вазагара от Вазегуха. Мы в первый раз заметили ее в деревнях Мпвапви. Здесь уже видны длинные тонкие букли, украшенные оловянными и медными висюльками, шарами, блестящим бисером с Занзибара и тонкими нитями бус, вплетенными в волоса.

Молодой Мзигара окрашивает слегка лицо охрой, смягчающей грубый черный цвет его кожи, привешивает на лоб четыре или пять блестящих медных монет, вдевает в уши небольшие шейки тыквы, оттягивающие ушные мочки, и убирает голову сотнею хорошо смазанных буклей, украшенных небольшими медными или оловянными привесками. Такой костюм и голова, закинутая назад, грудь, выпяченная вперед, мускулистые руки и пропорционально полные ноги считаются идеалом красоты молодого африканского дикаря.

Вазагара, мужчины и женщины, татуируют себе лоб, грудь и руки. Кроме шейки тыквы, в которой сохраняется небольшой запас табаку и клея, получаемого от сжигания раковин, они носят еще многие первобытные украшения вокруг шеи, как напр. по два или по три белоснежных раковины и мелкие кусочки дерева, или небольшие козьи рога, ладонки, освященные знахарем племени, белые или красные бусы, два или три проколотых яйца, сунгомацци или цепь из медных монет, а иногда небольшие оловянные цепочки, вроде ирландских часовых цепочек. Все эти вещи они делают сами или достают от арабских купцов за цыплят и коз. Дети ходят голые; молодые люди носят шкуры коз и баранов; женщины и мужчины, благословенные потомством, носят одежду из доместика или барсати, которая считается любимым цветным платьем в Узагара; начальники носят шапки, похожие на шапки Вамрима или арабские тюрбаны.

Недалеко от линии нашего пути были видны Вагого, могущественные раса, живущая в местности к западу от Узагара до Уианцы, простирающейся на 80 м. в ширину и почти на 100 в длину. Путешественники должны быть осторожны, осмотрительны и внимательны в своих сношениях с ними. После Зимбамуэни он здесь в первый раз слышит слово «хонга», что значит дань, тогда как прежде он делал подарки друзьям. Здесь от него требуют с угрозами, чтобы он заплатил, угрожая в противном случае нападением; лучший перевод этого слова, «добытая силою дань» или пошлина.

Через Угого идут три дороги, из которых путешественник может выбрать любую, ниже следующая таблица показывает величину дани, взымаемой с караванов из 150 челов. на каждой из этих дорог.

Платья платятся обыкновенно караванами, идущими вперед, на возвратном пути берется слоновая кость и мотыки.

Конечно, если путешественник захочет заплатить большую сумму, Вагого готовы будут взять все, что он им даст. Мвуми потребует 60 платьев и будут удивляться, что так великодушны и спрашивают так мало от великого мусунгу (белого человека). Путешественник сделает умно, если позволит своим людям поторговаться с ними, наказав им быть осторожными и не соглашаться с ними поспешно на то или другое количество.

В физическом и нравственном отношении Вагого лучшая из рас между Униамвези и океаном. Их кожа роскошно темно-коричневого цвета, в выражении лица есть что-то львиное. Их лица широки и выразительны; глаза большие и круглые; нос плоский и ноздри очень велики; губы, хотя и толсты, но вовсе уже не до такой степени, как изображается обыкновенно на типе негра. Вследствие этого Мгого несмотря на свою свирепость и готовность на всякую скверную штуку из-за самого легкого искушения, все-таки привлекателен для белого путешественника. Он гордится своим начальником, гордится своей страной, хотя она бесплодна и некрасива, гордится самим собой, своей храбростью, оружием и качествами; он тщеславен, страшно эгоистичен, хвастлив и деспотичен, но способен на дружбу и жертвует собою ради нее. В его характере есть один важный недостаток, который выставляет его в очень дурном свете в глазах путешественников: он страшно скуп и жаден на богатство, и пострадавший от этих качеств, конечно, не может быть расположен к нему. Это смелое племя с таким роскошным сложением, львиным лбом, угрожающим видом, хвастливым, высокомерным, гордым, надменным и бранчливым характером, является чистым ребенком в своих сношениях с человеком, который хочет посвятить себя изучению его натуры и не оскорбляет тщеславия. Его легко занять, любопытство его быстро возбуждается в нем. Путешественник с желчным характером, конечно, скоро поссорится с ним, он хорошо сделает, если скроет свои недостатки в присутствии этого сына природы, в особенности, если он так могуществен. Кигого «Роб-Рой» у себя дома и имеет большое преимущество над белым чужеземцем. Он не храбр, но отлично знает слабость путешественника и рад бы воспользоваться ею, но его удерживает от насилия собственный интерес в поддержании мира. Неприятность, приключившаяся с путешественником, закроет этот путь, караваны пойдут по другой дороге, и начальники лишатся большей части своего дохода.

Оружие воинов Мгого состоит из лука, пука смертельных стрел, заостренных, раздвоенных и наточенных; пары легких, красиво сделанных ассегаис, широкой мечеобразной пиви, с лезвием более 2 ф. длины, секиры и рунгу иди палки, с утолщенным концом. У него есть также щит, овальной формы с белыми и черными рисунками; он делается из кожи носорога, слона или быка. Начиная ходить, он учится владеть оружием, и в 15 лет уже совершенно осваивается с ним. На войну он вооружается в очень короткое время. Гонец от начальника переходит из деревни в деревню, трубя в бычачий рог, что служит сигналом войны. Воин слышит призыв, бросает свою кирку, входит в дом и через несколько минут выходит из него раскрашенный на военный манер и в полном военном костюме. Перья страуса, орла или сокола развеваются над его головой; длинное красное платье висит сзади, щит у него на левом плече, оссегай в левой руке, тяжелая палка с двумя заостренными концами в правой руке, звенящие колокольчики привешены к икрам и коленам, слоновые свистки на плечах; он свистит в них при своем приближении. Бросив трудовую кирку земледельца, он сбросил земледельческий костюм и превратился в храброго, тщеславного воина, прыгающего подобно гимнасту и нетерпеливо ожидающего битвы.

Сила и могущество Вагого зависит от их числа. Хотя караваны Вагого проходят иногда по дороге Униамвези, но они не употребляются так часто в торговле, как Ваниамвези. Их деревни потому всегда наполнены воинами. Слабые племена или остатки племен бывают рады быть принятыми под их покровительство. В их деревнях можно также найти лиц из других племен, принужденных бежать из родины за совершенное ими насилие. К северу Вахумба очень многочисленны, к югу встречаются Вахехе и Вавимбу, а к востоку несколько семейств Узагары. Ваниамвези тоже часто попадаются в этой стране. Этот народ, правда, похож на шотландцев; он встречается по всей центральной Африке и ловко умеет достигать господства.

Дома Вагого похожи на дома западной Узагары; они квадратны, со всех четырех сторон окружены балконом, на который выходят все двери, крыши всегда плоские, на них просушивают хлеб, травы, табак и тыквы. Задняя стена каждой комнаты имеет небольшие отверстия для защиты и наблюдения над неприятелем.

Тембе или хижины строятся очень непрочно в Угого, она состоит из ряда тонких палок, покрытых землей, трех или четырех толстых бревен, вколоченных в некотором расстоянии одно от другого и поддерживающих сваи, на которых лежит плоская, глиняная крыша. Ружейная пуля может пробить насквозь плетеные стены тембе Кигого. В Уианце постройка тембе гораздо сложнее: она состоит из тонких деревьев, которые срезываются и сплетаются в решетки трех или четырех дюймов толщины. Тембе разделяется на комнаты, отделенные одна от другой решетчатыми стенами. В каждой комнате живет семейство взрослых мальчиков и девушек, которым вместо кровати служат шкуры, разложенные на полу. Один отец семейства имеет китанду или постоянный навес из бычачьей шкуры, развешанный над квадратной клеткой или из коры дерева миомбо.

Пол делается из мокрой земли; он очень грязен и воняет всегда всякою гадостью. По углам маленькие воздушные жители, черные пауки очень крупной породы и другие большие насекомые устраивают на сваях свои жилища. Крысы из длинноголовой желтой породы наводняют каждую тембе. Коровы, козы, бараны и кошки живут в самой тембе, другие домашние животные, как собаки (раса париев), держатся вместе со скотом.

Вагого верят в существование доброго небесного духа, которого они называют Мулунгу. Когда у них умирают родители, они обращаются к нему с своими молитвами. Мгого, отнеся на могилу своего отца, собирает в кучу его мебель, платье, слоновую кость, нож, жембе (кирку), стрелы, лук, пики и скот и преклоняются перед всем этим, выражая желание, чтобы Мулунго увеличил его земное богатство, благословил его труды и дал успех в торговле.

Следующий разговор происходил между мной и купцом Мгого:

— Кто, думаете, вы, сделал ваших родителей?

— Кто? Мулунго, белый человек!

— Хорошо, кто сделал вас?

— Если Бог сделал моего отца, Бог сделал и меня, неправда ли?

— Это так. Куда, думаете вы, ушел ваш отец, когда он помер?

— Мертвые умирают, — сказал он торжественно. — Их нет больше. Султан умирает, он становится ничем, он делается не лучше мертвой собаки; он кончился, его слова кончились, у него нет больше слов. Это правда, прибавил он, смотря с улыбкой мне в лицо. Султан становится ничем, кто говорит другое, лжец. Так!

— Но ведь он великий человек, неправда ли?

— Только пока он живет; — после смерти он идет в яму, и об нем ничего нельзя сказать, как и обо всяком другом человеке.

— Как хороните, вы, Мгого?

— Его ноги связываются вместе, правая рука прикладывается к телу, а левая кладется под голову. Он опускается в землю на левую сторону тела. Платье, которое он носил во время жизни, кладется сверху. Мы засыпаем его землей и садим колючие кустарники, чтобы гиены не подошли к нему. Жена кладется по правую руку могилы, отдельно от мужа.

— Что вы делаете, когда умирает султан?

— Мы хороним его, как и всех, только его могила находится посреди деревни, и над нею строится дом. Перед могилой закалывают быка. Когда умирает старый султан, новый созывает всех на быка, закалывает его перед могилой, призывая Мулунго в свидетели того, что он будет справедливым султаном. Затем они раздает кушанье от имени своего отца.

— Кто наследует султану? его старший сын?

— Да, если у него есть сын; если он бездетен, первый после него начальник. Мзагари, первый после султана; он выслушивает жалобы, доносит об них султану и затем от его имени чинит суд; он получает хонгу, приносит ее к мтеми (султан), владеть перед ним, тот выбирает, что ему понравится, остальное идет мзагари. Начальники называются маниа-пара; Мзагари главный маниа-пара.

— Как женятся Вагого?

— О, они покупают своих жен.

— Что стоит жена?

— Бедный человек может купить себе жену от ее отца за пару коз.

— Сколько должен заплатить султан?

— Он должен заплатить своему тестю или сто коз, или такое же количество баранов, коров и коз вместе. Обыкновенно его тестем бывает начальник; султан не захочет покупать простую женщину. Родители соглашаются отдать ее, и скот приводится к ним. Всегда требуется несколько дней, чтобы покончить переговоры о деле. Все семейство и друзья невесты собираются на совет, прежде чем она оставит родительский дом.

— В случае убийства, что вы делаете с убийцей?

— Он платил 50 коров; если он слишком беден, чтобы заплатить, султан позволяет родственникам и друзьям убитого заколоть убийцу. Они ловят его, привязывают в дереву и бросают в него пиками все зараз. Затем набрасываются на него, отрубают ему голову, ноги, руки а разбрасывают их по сторонам.

— Как вы наказываете воров?

— Если его находят на месте преступления, то убивают, и этим все кончается. Разве он не вор?

— Но если вы не знаете кто вор?

— Если человека подозревают в воровстве, мы закалываем цыпленка; если его внутренности белы, он невинен, если желтые — он виновен.

— Вы верите в колдовство?

— Конечно, да, и наказываем смертью человека, заколдовавшего скот или дождь.

Около Угого лежит Уианцы или «Магунда Мкали» — жаркое поле.

Прежде когда Макунда Мкали не была еще обитаема выходцами из Укимбу, путешественники жаловались на страшную жару и жажду, испытываемую ими при переходе через нее. Вола редко попадалась на их дороге и часто приходилось идти целый день без отдыха, отчего пагасисы Ваниамвези и назвали ее «жарким поле».

Уианце или Магунда Мкали теперь очень населена. Вдоль всей северной дороги, идущей через Муниека, вода встречается в изобилии, деревни попадаются часто, и путешественники начинают замечать, что это название не годится для нее. Она населена Вакимбу с югу; они хорошие земледельцы и очень промышленный народ. По наружному виду они несколько похожи на Вазагара, но не славятся своей храбростью. Их оружие состоит из длинных пик, лука, стрел и секиры. Тембе строятся очень крепко и обличают большое искусство в оборонительных постройках. Тембе так хорошо построены, что пробить в них отверстие можно только пушкой, если деревни хорошо защищены. Они умеют также устраивать западни слонам и буйволам. Заблудившийся лев или леопард также ловится ими.

Пройдя Магунда-Мвали, мы пришли в Униамвези или страну Муна; но я отложу до следующей главы описание народа, живущего в этой интересной местности.

ГЛАВА VIIIЖИЗНЬ В УНИАНИЕМБЭ

Гостеприимство губернатора Санд-бен Салима. — Удобное помещение. — Табора, главное арабское поселение. — Мирамбо, предводитель Уповегов — Его, грабительство. — Военный совет. Караван Ливингстона найден.— Ужасный припадок лихорадки. — Путешествие в Уджиджи. — Прибытие в Масанги. — Шау заболевает. — Соединение с арабской армией близ Мфуто. — Взятие деревни Зимбизо. — Опять лихорадка. — Поражение и истребление арабов Мирамбо. — Отступление к Мфуту.

Мне сделали овацию, когда я с губернатором Саидом бен Салимом, шел в тембе его — Квигару. Сотни ваниамезких пагасисов, солдаты султана Мхазива, теснившиеся вокруг своего государя, дети — голые черные херувимы — бегавшие под ногами своих родителей, даже дети, всего нескольких лет от роду, сидевшие на руках матерей — все платили дань удивления моему белому цвету, безмолвно и упорно тараща на меня глаза. Говорили со мною одни арабы и старый Мвазива, владетель Унианиембэ.

Дом Саида бен Салима, расположен на северо-западном конце огороженной частоколом бомы Квигару. Нам подали чай, заваренный в серебряном чайнике и обильный запас кушаний, дымившихся под серебряной крышкой. Когда человек прошел, не позавтрававши, восемь миль и при этом в течении трех часов, его палило тропическое солнце, то он с волчьей жадностью так накидывается на еду, в особенности если он обладает аппетитом здорового человека. Я, по всей вероятности, изумил своего хозяина необыкновенным проворством, с каким выпил восемь чашек его ароматного настоя анамской травы, и разрушал высокие башни его пудингов «damper», которые несколько минут тому назад, так заманчиво дымились под своею серебряною крышею.

Я поблагодарил шейха за обед, как только истинно голодный и наевшийся человек может поблагодарить. Если бы я даже не говорил ни слова, то и тогда мои взгляды показали бы ему, до какой степени я чувствую себя его должником.

Пообедавши, я вынул свою трубку и кисет.

— Друг мой Селим, не хочешь ли покурить?

— Нет, спасибо! Арабы никогда не курят.

— Ну, в таком случае, быть может позволите курить мне для облегчения пищеварения!

— Нгема — кури, господин!

Затем началась легкая, серьезная и шутливая болтовня:

— Каким путем, ты пришел сюда?

— По мпуапуаской дороге.

— Она хороша. Хороша ли была Маката?

— Нет, очень дурна.

— Какие новости из Занзибара?

— Хорошие; Сеид овладел Москатом, а Азим бен Гхис был убит на улице.

— Боже мой, неужели это правда?

— Правда.

— Ге-ге-ге! Вот так новости!

— Слыхал ли ты, господин, о Сулеймане бен Али?‘

— Слыхал; бомбейский губернатор послал его в Занзибар на военном корабле и теперь Сулейман бен Али сидит в гарайяце, т.е. в форте.

— Гее, это очень хорошо!

— Много ли вам пришлось заплатить дани в Вагого?

— Мы платили восемь раз; Гамед Кимиани хотел идти на Кивиег, я же пошел через лес Муниеку. Гамед и Тани предпочли последовать за мной, чем одним решиться идти на Кивиег.

— Где Гаджи Абдулах и Спики, которые были здесь?

— Гаджи Абдулах! Какой Гаджи Абдулах? А, шейх Буртон! Он теперь важный человек, балиуц в Эль Шаме.

— Гег-гег! Балиуц! Гег, в Эль Шаме! Это неподалеку от Бетлем-эль-Кудиса.

— Да в четырех днях пути. Спики умерь. Он нечаянно застрелился.

— О, о; Боже мой, какая дурная новость! Спики умер? Аллах, какой он был хороший человек! Умер!

— Но где этот Казег, шейх Саид.

— Казег? Казег? я никогда не слыхал этого имени до сих пор.

— Но ведь вы были с Буртоном и Спиком и третьим Грантом, в Казег; вы жили там несколько месяцев, во время пребывания своего в Унианиембэ; это, вероятно, близко отсюда? Где жили Гаджи Абдулах и Спики, когда были в Унианиембэ? Кажется в доме Муза Мзури?

— Это в Таборе.

— Ну, так где же Казег? Я не встречал ни одного человека, который мог бы сказать мне это, однако три белые человека приводят это слово как название местности, где жили вместе. Ты должен знать где это.

— Клянусь Аллахом, бана, я никогда не слыхал этого имени; но, постой! Казег на языке Киниамвези означает королевство. Быть может они назвали этим именем то место, в котором они останавливались. Один дом принадлежал Сни бен Амеру, а Спик и Грант жили в доме Муза Мзури, но оба дома, как все прочие, находятся в Таборе.

— Спасибо тебе шейх. Теперь мне нужно пойди позаботиться о своих людях; все они, вероятно, хотят есть.

— Я пойду с тобою и покажу тебе твой дом. Тембо находится в Квигаре, всего в расстоянии одно часа пути от Таборы.

Выйдя из Квигары мы пересекли низкую цепь холмов, самая северная оконечность которых представляет, с запада, похожий на крепость холм. Вся долина кажется залитою холодным солнечным светом, что обусловливается, по всей вероятности, всеобщей желтизной или осеннею зрелостью травы, непрерывающеюся другими, более темными цветами, которые могли бы нарушить всеобщее однообразие. Холмы пожелтели, или казались таковыми, под влиянием ослепительного солнечного света и в высшей степени чистого воздуха. Хлеб был давно уже убран и повсюду виднелись снопы и поля светло-коричневого цвета; дома были вылеплены из грязи, их плоские крыши, были сделаны также из грязи и грязь эта была, светло-коричневого цвета; дома были покрыты соломою и окружены частоколом и все это было светло-коричневого цвета. Холодный, и вредный ветер из Узогарских гор, пронизывал нас до костей, однако солнце светило по-прежнему ослепительно. Изредка глаз останавливался на высоком дереве, растущем то там, то сям, на пасущейся корове, но общий вид Квигары напоминал картину без колорита или пищу без вкуса; все это покрывалось светло-голубым, безоблачным и в высшей степени прозрачным небом.

Когда мы подходили в тембе Саида бен Салима, к нам присоединился шейх бен Назиб и прочие важные арабы. Перед большою дверью тембы были навалены тюки и сложены ящики, и наши люди взапуски оглушительно болтали между собою, рассказывая старшинам и солдатам первого, второго и четвертого караванов, о разнообразных приключениях испытанных ими, что одно, по их мнению, стоило рассказывать. Все, что было вне их ограниченного круга о том они нисколько не заботились. Потом пришла очередь предводителям прочих караванов рассказывать о своих путевых приключениях; шум и гам были невообразимые. Но едва только мы приблизились, как все смолкло, и начальники моих караванов бросились ко мне навстречу, приветствуя меня как своего «господина» и друга. Один, верный Барути, бросился в моим ногам, другие стреляли из ружей и походили на людей внезапно лишившихся рассудка.

— Войди, господин, вот твой дом; вот помещения для твоих людей; здесь ты можешь принимать приходящих в тебе знатных арабов; тут кухня и кладовая; здесь тюрьма для непокорных, далее комнаты для белых людей, а тут твои собственные комнаты: посмотри, вот спальня, оружейная, ванная и т.д.

Так говорил шейх Саид, показывая мне различные комнаты.

Говоря справедливо, это было очень комфортабельное помещение для центральной Африки. Можно было право сделаться поэтом, хотя мы и отложили эти честолюбивые мечты до другого дня. Теперь нам нужно было разобрать товары и распустить небольшую армию носильщиков, заплатив им жалованье.

Бомбаю было приказано отпереть тяжелую дверь кладовой, расставить тюки, разобрать бусы и отложить проволоку в отдельное место. Лодки, и т.п. мы поставили повыше, чтобы предохранить их от нападения белых термитов, а ящики с военными снарядами и бочонки с порохом отнесли для безопасности в оружейную. Затем был открыт тюк с платьем, и каждый из носильщиков получил награду сообразно своим заслугам. Придя домой, он будет теперь рассказывать своим друзьям и соседям насколько белый поступает лучше арабов.

После этого я позвал проводников первого, второго и четвертого караванов, осмотрел их запасы и выслушал рассказ о происшествиях, случившихся с ними во время пути. Первый караван принужден был воевать около Кируром; он вышел победителем из битвы и достиг Унианиембэ, не потеряв ничего. Второй подстрелил вора в лесу между Пембера Пере и Индидима; четвертый потерял один тюк в кустарниках Моренджа Мкали, и носильщик, несший его, получил славный удар палки от одного из воров, рыскавших в кустарниках около границ Угого. Я был очень рад, что их несчастия ограничились только этим, и дал каждому провожатому по красивому платью и по пяти доти мерикани.

Едва я успел снова почувствовать голод, как в мой дом явилась целая процессия невольников, несших подносы с различными вкусными вещами — дарами арабов. Первый шел с огромным блюдом риса и вареными цыплятами, второй с дюжиной больших испеченных пирогов и с полным подносом горячих, дымившихся еще лепешек, дальше несли гранаты, лимоны, дыни; затем явилось пять жирно откормленных быков, восемь баранов, десять коз, двенадцать цыплят и дюжина свежих яиц. Это была настоящая, практическая и благородная вежливость и щедрое гостеприимство, за которое я от полноты души выразил свою благодарность.

Мои люди, число которых уменьшилось теперь до двадцати пяти, были восхищены не менее меня роскошным изобилием припасов, расставленных по столам и на дворе. Я видел как их глаза блестели от удовольствия, они мысленно уже предвкушали ожидавшее их роскошное угощение. Я велел заколоть и разделить между ними быка.

На другой день после прибытия экспедиции New-York Herald'а в страну, считаемую многоклассической с тех пор, как ее посетили и описали несколько лет тому назад Буртон, Спик и Грант, из Таборы явились поздравить меня арабские вельможи.

Табора главное арабское поселение в центральной Африке. В нем больше тысячи хижин или тембе и население, состоящее из арабов вангванов и туземцев, наверно доходит до пяти тысяч человек. Между Табора[3] и соседним селением, Квигара, идут две скалистые цепи холмов, отделенные одна от другой низкой седловиной, через вершину которой Табора всегда видна из Квигары.

Эти арабы были стройный, красивый народ; большей частью они происходили из Омана, некоторые были Вазаванелли; за каждым посетителем шла целая свита. Они живут почти роскошно в Табора. Долина, в которой расположено селение, очень плодородна, хотя и лишена деревьев; богатые пастбища позволяют жителям заводить огромные стада скота и коз, которые доставляют им в изобилии молоко, сливки, масло и творог. Рис растет повсюду; бататы, ямс, мухого, маис, кунжут, просо, горох или бобы, называемые мороко очень дешевы и добыть их можно повсюду.

Вокруг своих тембе арабы сеют немного пшеницы для домашнего обихода и садят апельсины, лимоны, дыни, манго, которые все принимаются здесь великолепно. Лук, чеснок, перец, огурцы, красные псинки и бинижальс белый путешественник может достать у более знатных арабов, которые большие эпикурейцы, конечно, на свой манер. Невольники отправляются на берег по крайней мере раз в год закупать запасы чая, кофе, сахара, пряностей, желе, вина, водки, сухарей, сардинок, семги и изящных платьев и вещей, которые носят только господа. Почти каждый знатный араб может показать вам персидский ковер, роскошную постель, полный чайный и кофейный сервизы, оловянные блюда и бронзовые рукомойники с великолепной резьбой. Многие из них носят золотые цепочки и цепи, и почти все имеют эти вещи из какого-нибудь другого металла. Наконец, здесь, как и в Персии, Афганистане и Турции, гарем составляет необходимую принадлежность каждого богатого арабского дома, и магометанская чувственность тут ни в чем не уступает восточной. Каждый араб содержит, сообразно своему состоянию, толпу наложниц, которые должны удовлетворять его животную натуру, как и в «городе победы». С первого взгляда неклассическая форма лица черной женщины неприятно поражает глаз, но затем ему начинают нравиться тонкие черты лица и приятный бледный цвет; он находит сладострастное наслаждение в нестройных и грубых формах негритянки и смотрит с удовольствием на широкое невыразительное лицо и черные как агат глаза, которые никогда не светятся любовью, так украшающей бедное человечество.

Арабы, стоявшие теперь перед дверями моей тембы, прислали мне богатые дары, полученные мною накануне. По обычаю, я приветствовал сначала шейха Саида, затем бин Назиба, потом его светлость занзибарского консула в Карагве; наконец, самого благородного по происхождению, храбрости и уменью держать слово — шейха Камисса бин Абдулаха, молодого Амрама бин Муссуда, который теперь воюет с королем Урери и его задорным народом; красивого, храброго Суда, сына Саида-бин-Маджида, изящного Тани-бен-Абдулаха; Муссуда бин Абдулаха и его кузена Абдулаха бин Муссуда, в домах которых жили прежде Буртон и Спик; старого Солимана Дова, Саида-бин-Саифа и старого начальника Таборы шейха султана бин Али.

XX. Дом Стэнли в Квигаре.

Визит этих магнатов, любезному покровительству которых должны подчиняться белые путешественники, был формальный, требуемый арабским этикетом для важных случаев, почему нет никакой необходимости передавать наши разговоры о моем здоровье, их богатстве, моей благодарности и их уверениях в дружбе и преданности ко мне. Истощив запас взаимных любезностей, они ушли, выразив желание, чтоб я посетил их в Таборе и принял участие в празднике, который они дадут в честь меня.

Три дня спустя я вышел из моей тембе в сопровождении восемнадцати самых храбрых людей моей свиты и отправился платить визиты в Табору. Перейдя седловину, через которую идет дорога из долины Квигары до Таборы, мы увидели перед собой равнину, на которой стоит арабское поселение; она представляет из себя огромное пастбище и простирается от основания холма до террас северного Гомбе, который, в нескольких милях за Таборой, переходит в окрашенные пурпуром холмы и голубые конусы гор.

Через три четверти часа, мы сидели в земляной веранде тембы султана бин Али, на которого — вследствие его лет, богатства и положения — он был полковником в нелюбимой армии Сеида Бургаша сограждане смотрят, как на третейского судью и советника. Его дома или ограда заключает в себе почти целую деревню тесно скученных хижин и квадратных тембе. Выпив здесь чашку мокского кофе и несколько шербета, мы направили наши шаги к дому Камисса бин Абдулаха, который приготовил в честь меня пиршество и пригласил на него своих друзей и соседей. Группа стройных арабов, в длинных белых платьях и легких белоснежных шапочках, ожидала, чтобы приветствовать меня — в Таборе; она произвела на меня сильное впечатление. Я пришел во время военного совета, и меня просили подождать моего арабского переводчика Селима, который заседал там тоже. Камисс бин Абдулах, храбрый, суровый человек, всегда готовый стоять за привилегию арабов и их право торговать законно во всех странах, был тот самый человек, про которого Спик в своем журнале «Открытие истоков Нила», сообщил, что он застрелил Маула, старого начальника, взявшего сторону Манва Сера в продолжение войны 60-го года; он преследовал своего непримиримого врага, в продолжение пяти лет, через Угого и Униамвези до Уконгонго и имел удовольствие убить его; теперь он побуждал арабов поддержать свои права против нападения начальника, называемого Мирамбо Уиове.

Этот Мирамбо Уиове имел, как кажется, в последние года, постоянные столкновения с соседними начальниками. Арабский пагасис по происхождению он добился королевской власти, с обычным нахальством бессовестных похитителей, не обращая никакого внимания на средства, которыми они добиваются власти. Когда умер начальник Уиове, Мирамбо, бывший тогда начальником шайки разбойников опустошавшей леса Валианкуру, вступил внезапно в Уиове и объявил себя ее полновластным владетелем. Несколько походов, предпринятых с целью обогатить признавших его власть, утвердили его положение. Но это было только начало: он пошел войной через Угару в Укононго, через Угоце до берегов Увинца. Разорив население на протяжении 3° широты, он начал придираться в Мозивам и арабам, за то, что они не хотели поддерживать его честолюбивых замыслов против его врагов и живут с ними в мире.

В первый раз этот дерзкий человек оскорбил арабов, задержав караван, шедший из Уджиджи и потребовал с него пять бочонков пороха, пять ружей и пять тюков платья. Это необыкновенное требование было исполнено после целого дня горячих споров. Арабы, сильно удивленные необыкновенным требованием, еще более удивились, услышав, что им придется возвратиться назад прежней дорогой; он объявил, что отныне арабские караваны могут пройти через его страну в Уджиджи только через его тело.

По возвращении несчастных арабов в Унианиембэ, они рассказали это происшествие губернатору арабской колонии шейху Саиду бин Салиму. Этот старый человек, ненавидя войну, испробовал все средства, чтобы уговорить Мирамбо и склонить его подарками, но тот остался непоколебим и решился воевать до тех пор, пока арабы не станут ему помогать в его военных действиях против старого Мвазивы султана Ваниамвези из Унианиембэ.

«Таково положение дел», сказал Камисс бин Абдулах. «Мирамбо говорит: несколько лет тому назад, он начал войну против соседних вашензи и вышел победителем; он говорит, что с ним счастье; он пойдет воевать с арабами и Вениамвехи из Унианиембэ и не остановится до тех пор, пока последний араб не будет изгнан из Унианиембэ, и он не будет царствовать вместо Мвазивы. Дети Омана, неужели это так будет? Говори Салим, сын Саифа, должны ли мы идти встречать этого мшензи (язычника) или возвратиться на наш остров?»

Одобрительный шепот последовал за речью Камисса бин Абдулаха; большинство совета состояло из молодых людей, горевших нетерпением наказать дерзкого Мирамбо. Салим, сын Саифа, старый патриарх, умевший красноречиво говорить, пытался успокоить страсти молодых людей, цвета аристократии, но суровые слова Канисса произвели на них глубокое впечатление.

Суд, красивый араб, которого я уже назвал сыном Саида, сына Мажида, сказал: «мой отец рассказывал мне, как в его времена арабы могли свободно ходить по всей стране от Багамойо до Уджиджи, от Кильвы до Лунды и от Узенге до Уганды, вооруженные только одними палками. Эти дни уже прошли. Мы достаточно долго терпели дерзость Вагого. Суворуру из Узуи делал с нами все, что хотел; а теперь Мирамбо, взяв больше пяти тюков платья в день с одного человека, говорит, что арабские караваны пройдут в Уджиджи только через его тело. Неужели мы лишимся слоновой кости Уджиджи, Урунды, Карагваха, Уганды из-за одного этого человека? Я говорю война, война до тех пор, пока мы не растопчем его под нашими ногами, не разорим всей страны Уиове и Валианкуру и не будем в состоянии проходить всей страны с одного конца до другого с одною палкою в руке!»

Всеобщее одобрение, последовавшее за речью Суда, лучше всего доказало, что у нас непременно будет война. Я подумал о Ливингстоне; каково ему будет идти в Унианиембэ через страну, находящуюся на военном положении?

Узнав от арабов, что они хотят быстро покончить войну, самое большое в две недели, так как до Уиовега было всего в четырех днях ходьбы, я вызвался сопровождать их; нагруженный караван я хотел довести до Мфуто, оставить его там под охраной пяти человек, а с остальными 8 присоединиться к арабской армии. Я надеялся, что после поражения Мирамбо и лесного бандита Руга-Руга можно будет отправиться в Уджиджи по прямой дороге, теперь недоступной. Арабы были уверены в победе, и я разделял их надежды.

Военный совет кончился, затем принесли большое блюдо с рисом и кэрри, которые были изобильно приправлены миндалем, лимонами, виноградом и коринкой, и мы, занявшись этим царственным угощением, в минуту забыли весь наш воинственный пыл. Мне, как не магометанину, подали отдельное блюдо с тем же кушаньем, с прибавкой жареных цыплят, пирогов, сладкого хлеба, плодов, мороженного из шербета и лимонада, мускатных засахаренных орехов, изюма, слив и орехов. Камисc бин Абдулах доказал вполне, что воинственная душа соединяется у него с развитым вкусом, приобретенным под тенью маньифер во владениях его отца на острове Занзибаре.

Насытившись этими роскошными лакомствами, я отправился в сопровождении нескольких арабов в другие тембы Таборы. Когда я пришел к Муссуд бин Абдулаху, он показал мне место, на котором когда-то стоял дом Буртона и Спика, теперь срытый до основания и замененный другим. Дом Снея бин Амера не существовал более, на его месте возвышалась элегантная модная темба Унианиембэ, с высокой, изукрашенной резьбой дверью, медными звонками, большими, просторными комнатами — одним словом, дом предназначаемый в одно и то же время и для защиты, и для комфортабельной жизни.

Самый лучший дом в Унианиембэ принадлежал Амраму бин Муссуду, заплатившему за него 60 фразилахов слоновой кости, больше 3000. Очень хорошие дома могут быть приобретены за 20 или 30 фразилахов слоновой кости. Дом Амрама называется «Ту Зис» — «Бахерейн». Он сто футов длины и двадцать высоты, стены толщиною в четыре фута и чисто выштукатурены известкой. Большая дверь чудо резной работы, предмет восхищения столяров Унианиембэ. Каждая свая также изукрашена красивыми рисунками. Перед фасадом дома посажены гранатовые деревья, которые принялись здесь не хуже чем на туземной почве. Колодезь, по образцу устраиваемых на Ниле, доставлял воду для поливания садов.

К вечеру мы вернулись назад в нашу прелестную тембе, в Квигару, очень довольные всем, что видели в Таборе. Мои люди гнали пару быков и несли три мешка рису самой лучшей породы, дары гостеприимного Камисса бин Абдулаха.

В Унианиембэ я нашел караван Ливингстона, который, как помнят читатели, был в большом страхе, услышав что идет Кирк, английский балиуц. Все караваны должны были остановиться в Унианиембэ вследствие начинающейся войны, и я старался внушить Саид бин Салиму, что будет гораздо лучше, если люди Ливингстона перейдут в мою палатку, и я буду смотреть за имуществом белого человека. В сущности доктор Кирк никогда не просил и не уполномочивал меня заботиться об имуществе Ливингстона, так что я не имел никакого права вмешиваться в распоряжения начальника каравана. К счастью, Саид бин Салим согласился со мною, и люди и имущество перешли в мою тембе.

Однажды Асмани, сделавшийся начальником каравана Ливингстона, после того как прежний умер два или три дня тому назад от оспы, принес мне из палатки на веранду, где я писал, пакет писем, на котором в моему величайшему удивлению я прочел:

Доктору Ливингстону.

Уджиджи,

1-го ноября, 1870.

Застрахованные письма. Ясно, как божий день, что письма были отправлены в число, обозначенное на конверте. От 1-го ноября до 10-го февраля 1871 года, 100 дней в Багамойо! Несчастный караван из тридцати трех человек простоял 100 дней в Багамойо в 25 милях от Занзибара? Бедный Ливингстон! Кто знает, сколько он выстрадал, поджидая этих писем, которые продержали так долго вблизи от английского консульства, и Бог знает сколько времени продержат еще здесь, в Унианиембэ. Караван пришел в Унианиембэ около половины мая, в конце мая началось первое волнение. Придя сюда в середине марта или даже в середине апреля, он мог бы без помехи добраться до Уджиджи.

— Когда вы видели в последний раз доктора Кирка? — спросил я Асиани.

— За пять или шесть недель до Рамадана.

— Когда вы получили этот пакет писем?

— За день до моего отъезда из Занзибара в Багамойо.

— Не видали ли вы его в Багамойо, когда он охотился в окрестностях Кингани?

— Нет, мы услышали, что он идет, и отправились. Мы слышали, что он там был. На расстоянии двух дней от Кикоки мы остановились на неделю, чтоб подождать четырех человек из нашей партии, которые еще не вышли из Багамойо.

7-го июля в 2 часа пополудни я сидел по обыкновению на бурзани; усталость, томление и какое-то оцепенение охватили меня; я не спал, но вместе с тем был и не в силах пошевельнуться. Только мозг мой деятельно работал: вся моя прошлая жизнь проходила передо мною; вспоминая что-нибудь серьезное, я становился серьезным, печальное — грустным, веселое — я громко смеялся. Воспоминания о борьбе и тяжелых испытаниях моей молодой жизни толпились в моем уме; события из лет детства, юности, зрелости, опасности, путешествия, радости, горести, любовь, ненависть, дружба и неприязнь, все припомнилось мне. Мой ум следовал за разнообразными и быстрыми переменами моей жизни; он чертил длинную, запутанную и извилистую линию пути, пройденного мною.

Самым приятным воспоминанием было для меня воспоминание о благородном верном человеке, называвшем меня своим сыном. О моей жизни в больших лесах Арканзаса и Миссури я сохранил самое живое впечатление. Дни, полные поэзии я провел под тенью плакучих из на берегах Уамита; новая прогалина, крепостца, наш верный черный слуга, красный зверь и славная жизнь припомнились мне. Я вспомнил также, как придя жить к берегу Миссисипи, я проплыл вниз по реке сотни миль в братской дружбе с суровыми гигантами лодочниками Миссисипи, и как старый дорогой человек приветствовал меня точно из могилы. Я вспомнил боевые поля Америки и бурные сцены лагерной жизни, я вспомнил также золотые мины, широкие равнины, индийские советы и приключения в новых западных странах. Я вспомнил, какой удар нанес мне после моего возвращения из варварских стран слух о несчастии, постигшем дорогого человека, которого я называл своим отцом, и тяжелую, трудовую жизнь, последовавшую за этим. Но довольно, что это?

Боже мой! Сегодня не 21-е ли июля. Да, Шау сказал мне, когда я пришел в сознание после страшной бывшей у меня горячки, что сегодня 21-е июля; на самом деле было 14-е июля, но я не заметил, что перескочил неделю с самой встречи с караваном Ливингстона. Мы рассматривали вдвоем «Морской Альманах», который я привез с собой и нашли, что доктор ошибся в счете на три недели, а я к величайшему моему удивлению на целую неделю. Ошибка произошла оттого, что мне сказали, будто я был болен две недели; я пришел в сознание в пятницу, Шау и люди были вполне убеждены, что я лежал две недели, и вследствие этого я отметил в журнале 21-е июля. Шау сбился в счете, потому что лихорадка совершенно затемнила ему память и рассудок. За мной ухаживал Селим, сообразуясь с подробной писанной инструкцией, данной ему на случай такого несчастия; я усердно бился с ним, пока он не запомнил употребление каждого лекарства в аптечке. Он рассказал мне потом, что поил меня чаем с небольшим количеством водки, Шау кормил меня три или четыре раза саговой кашицей. Однако, десять дней спустя после первого дня болезни я был снова совершенно здоров, и стал ухаживать и лечить Шау, заболевшего в свою очередь. 22 июля Шау выздоровел, но захворал Селим, мучившийся четыре дня в сильном бреду; наконец, 28-го мы все выздоровели и повеселели в ожидании скорого развлечения в виде похода против Мирамбо.

Утром 29-го я нагрузил 50 человек тюками, бусами и проволокой для Уджиджи. Осматривая их перед выступлением в поход, я заметил, что недостает одного Бомбая. В то время, как несколько человек отправились искать его, другие ушли проститься еще раз и поцеловать своих черных Далил. Бомбая наконец нашли около 2 часов пополудни, его лицо вполне выражало разнообразные волновавшие его страсти — печаль по вкусным обедам Унианиембэ, горесть разлуки с своей Таборской Дульцинеей, сожаление обо всех развлечениях и удовольствиях, которые заменятся теперь длинным тяжелым путем, войной, а, может быть, и смертью.

Под влиянием этих чувств, Бомбай был, конечно, не прочь поупрямиться, когда я велел ему встать на место; я же был в страшно скверном расположении духа, оттого что он заставил меня прождать себя от 8 до 2 часов пополудни. Одно слово, один угрюмый взгляд с его стороны — и моя палка пошла гулять по его плечам с такой силой, точно я хотел убить его. Вероятно, ярость, с которой я бросился бить его, произвела сильное впечатление на его упрямый ум; после двенадцатого удара он бросился просить прощение. При этом слове я перестал бить его, в первый раз Бомбай произносил его. С этого времени он был побежден.

«Марш!» Проводник пошел вперед, сопровождаемый пятидесятью девятью людьми, в стройном порядке. Каждый человек нес тяжелую ношу да сверх того еще ружье, секиру и запас провизии. Мы представляли почти величественный вид, продвигаясь таким образом, в строгом порядке и глубоком молчании, с развевающимися флагами и в красных плащах, которые развевались сзади от сильного северо-восточного ветра, дувшего сбоку. Люди, казалось, сами чувствовали, что на них можно любоваться; я заметил, что многие из них приняли более воинственную походку. Маганга, громадный Мниамвези выступал вперед подобно Голиафу, готовому сразиться в одиночку с Мирамбо и его тысячью воинов. Веселый Камизи шел под своей ношей, стараясь подражать льву, а грубый шутник, неисправимый Улименго своей походкой напоминал кошку. Но их молчание не могло долго продолжаться. Тщеславие было слишком напыщенно, красные платья постоянно развевались перед глазами, и было бы удивительно, если б они еще полчаса сохранили эту серьезную важность.

Улименго первый прервал молчание. Он сам произвел себя в кирангоци или проводники и нес знамя, американский флаг, который, по мнению людей, должен был поселить ужас в сердцах неприятеля. Обернувшись лицом к армии, он громко запел, переходя из умеренного тона в воинственный и затем торжествующий:

Хой! Хой!

Хор. Хой! Хой!

Хой! Хой!

Хор. Хой! Хой!

Куда мы идем?

Хор. Идем на войну.

Против кого?

Хор. Против Мирамбо.

Кто ваш начальник?

Хор. Белый человек.

Ойх! Ойх!

Хор. Ойх! Ойх!

Хиа! Хиа!

Хор. Хиа! Хиа!

Это было самое странное пение, которое продолжалось весь день без перерыва.

В первый день мы остановились в деревне Банбона, расположенной в мили на юго-запад от естественной крепости-холма Зимбили. Бомбай совершенно забыл свое неудовольствие и прогнал упрямые мысли, вызвавшие мой гнев, люди вели себя великолепно, и я велел принести помбэ, чтоб поддержать их храбрость, которою, по их мнению, они были воодушевлены.

На другой день мы пришли в Мазанги. Вскоре мена посетил Суд, сын Саида бин-Маджида, который сообщил мне, что арабы ждут мена и не хотят идти в Мфуто до моего прихода.

В восточный Мфуто, лежащей в шести часах ходьбы отсюда, мы пришли на третий день по выходе из Унианиембэ. Шау лег на дороге, объявив, что не может идти дальше. Это известие мне принес один из отставших. Я был принужден послать людей принести его в лагерь, хота все они очень устали после долгого пути. Обещание награды побудило шесть человек отправиться в сумерки в лес искать Шау, который, как полагали, отстал от лагеря на три часа ходьбы.

Люди вернулись около двух часов пополуночи; они всю дорогу пронесли Шау на своих плечах. Я встал с постели, препроводил его в свою палатку и осмотрев, убедился, что он не страдает лихорадкой; на мои вопросы он отвечал, что не может совсем идти, что он чувствует страшную слабость, так что не в состоянии пошевельнуть ни одним членом. Я дал ему стакан портвейна и миску саговой кашицы, и затем мы оба уснули.

На другой день рано утром мы пришли в Мфуто, место render-vous арабской армии. Следующий день был назначен для отдыха, чтоб подкрепить наши силы мясом быков, которых мы закололи в изобилии.

Состав нашей армии был следующий:

 Шейх Саид бин Салим — 25 человек

'' Камисc бин Абдулах — 250 ''

'' Тани бин Абдулах — 80 ''

'' Миссуд бин Абдулах — 75 ''

'' Абдулах бин Муссуд — 80 ''

'' Али бин Саид бин Назиб — 250 ''

'' Назур бин Муссуд — 50 ''

'' Гамед Кимиани — 70 ''

'' Шейх Хамдам — 30 ''

'' Саид бин Хабиб — 50 ''

'' Салим бин Саиф — 100 ''

'' Сунгуру — 25 ''

'' Сарбако — 25 ''

'' Суд бин Саид бин Маджид — 50 ''

'' Магомет бин Муссуд — 30 ''

'' Саид бин Хамед — 90 ''

'' «Геральд» экспедиция — 50 ''

'' Мкаэнва — 800 ''

Независимые начальники и их свита — 300 ''

Остальных — 125 ''

Всего 2,255; из них 1500 человек были вооружены ружьями, кремневыми немецкими и английскими двухствольными ружьями, английскими и американскими пистолетам. Кроме ружей у них по большей части были пики и большие ножи, которыми они отрубали головы и рубили тело уже мертвых врагов. Порох и пули были в изобилии: некоторые из людей получили по 100 зарядов, я дал каждому из своих по шестидесяти зарядов.

Мы вышли из крепости Мфуто с развевающимися знаменами, указывающими на различных начальников, с трубящими рогами, с боем барабана гомас, благословениями мулл и счастливыми предсказаниями предвещателей, астрологов и толкователей корана. — Смотря на все это, кто бы мог предсказать, что эта громадная сила меньше чем через неделю прибежит назад в крепость Мфуто, едва помня себя от страха.

Мы вышли из Мфуто на битву с Мирамбо 8-го августа.

Все мое имущество было спрятано в Мфуто; оно было готово к отправлению в Уджиджи в случае победы, и обезопасено на случай неудачи.

Не доходя до Уманды, я слег от страшного припадка перемежающейся лихорадки, которая меня не оставляла всю ночь.

В Уманде в шести часах от Мфуто наши воины выкрасили себя снадобьем, приготовленным для них знахарями. Это была смесь из цветка матама и сока травы, свойства которой известны только ваганго и ваниамвези.

4-го августа в 6 часов пополудни мы были готовы в дорогу; перед выступлением из деревни оратор ваниамвези произнес маннемо или спич.

«Слова! Слова! Слова! Слушайте сыны Мвазива, дети Униамвези! дорога перед вами, лесные хищники ждут вас; да, они хищники, они грабят ваши караваны, воруют слоновую кость, убивают ваших жен. Смотрите, с вами арабы, с вами, Ель Вали арабского султана, с вами белый человек. Сын Мказивы тоже с вами; сражайтесь, убивайте, забирайте в плен, берите платье, берите скот, убивайте и ешьте его! Ступайте!»

Громкий, дикий крик последовал за этой речью; ворота деревни растворились, и солдаты в голубых, красных и белых платьях ринулись вперед, прыгая, подобно гимнастам, и беспрестанно стреляя из ружей, чтоб воодушевить себя шумом и вселить ужас в сердца врагов, поджидавших нас в крепкой засаде Зимбизо, крепости султана Колонго.

Зимбизо находилось всего в пяти часах ходьбы от Уманды; в 11 ч. пополудни мы уже были в виду ее и остановились на опушке возделанной местности под тенью леса. Начальники различных отрядов дали строгое приказание не стрелять, пока не будем на расстоянии выстрела от бомы или ограды.

Камисc бин Абдулах пробрался через лес к западу деревни. Ваниамвези заняли позицию перед главными воротами, подкрепляемые с права Судом сыном Саида и сыном Набиба Абдулах, Муссуд и я были готовы атаковать восточные ворота; таким образом, неприятель был заперт со всех сторон, за исключением северной.

Когда мы выходили из лесу на берегу Унианиембэ, вдруг раздался залп, показавший, что неприятель предупредил нас, и вслед за тем мы начали стрелять изо всех сил. Часто было смешно смотреть на людей, собиравшихся стрелять и прыгавших в разные стороны вперед и назад с ловкостью лягушек; однако сражение было вовсе не серьезно.

Ружья моих людей истребляли картечь гораздо быстрее, чем мне этого хотелось; к счастью, пальба на минуту прекратилась, и мы бросились в деревню с запада, юга и севера через ворота и высокий палисадник, окружавший деревню; бедные жители побежали в горы через северные ворота, наши преследовали их, пуская вслед им пули из ружей и пистолетов.

Деревня была сильно укреплена; в ней осталось не более 20 мертвых тел, густой деревянный палисадник отлично защищал врагов от наших пуль.

Оставив в Зимбизо достаточные силы, мы вышли из него и через час очистили от неприятеля все соседние местности, взяли две других деревни и ограбив их, сожгли. Несколько слоновых клыков, пятьдесят невольников и большое количество хлеба досталось в добычу арабам.

5-го отряд арабов и невольников из семисот человек опустошил и сжег окрестную страну 6-го Суд бин Саид с двадцатью молодыми арабами повел отряд в 500 человек против Вилианкуру, где, как предполагали, находится сам Мирамбо. Другой отряд отправился к низким лесистым холмам и там в небольшом расстоянии от Зимбизо нашел спящим молодого лесного хищника, которому и отрубили голову, подобно возе или барану.

Утром я пошел в Саиду бин Салиму, чтоб представить ему, как необходимо сжечь высокую траву в лесу Зимбизо, которая скрывала от нас неприятелей; но вскоре затем меня схватила опять перемежающаяся лихорадка, и я был принужден вернуться домой и укутаться одеялами, чтоб вызвать пот; раньше я велел однако Бомбаю и Шау не позволять моим людям оставлять лагерь. Впоследствии Селим сказал мне, что многие из них ушли на приступ Вилианкуру с Судом бин Саидом.

Около 6 часов пополудни весь наш лагерь был взволнован известием, что убиты все арабы, сопровождавшие Суда бин Саида и что больше половины его отряда погибло.

Некоторые из моих людей вернулись; от них я узнал что Уледи, прежний слуга Гранта, Мабруки Каталабу (убийца своего отца), Мабруки (младший), Барути из Узегугги и Ферахан убиты. Они сообщили мне также, что им удалось очень быстро завладеть Вилианкуру, где находился Мирамбо с своим сыном.

Когда они вошли, Мирамбо собрал своих людей и, оставив деревню, засел в траву по обе стороны дороги между Вилианкуру и Зимбизо. Ограбив деревню, победители стали возвращаться домой с добычей из 100 слоновых клыков, 60 тюков платья и 200 или 300 невольников; в это время люди Мирамбо внезапно бросились на них с двух сторон и принялись колоть их пиками. Храбрый Суд выстрелил из своего двухствольного ружья и подстрелил двух человек, но, заряжая во второй раз, он упал под ударами пик, которые проволоки его насквозь; других арабов постигла та же участь. Но неожиданное нападение неприятеля, которого считали побежденным, так деморализировало войско, что оно, побросав добычу, ринулось бежать и, сделав большой крюк по лесу, вернулось в Зимбизо рассказать печальную весть.

Впечатление, произведенное этим поражением было ужасно. Невозможно было спать вследствие крика женщин, потерявших своих мужей. Всю ночь раздавались жалобные вопли, среди которых можно было по временам расслышать стоны раненых, приползших в лагерь по траве, незаметно от неприятеля. Новые беглецы постоянно являлись ночью, но ни один из моих людей, названных выше, не подал о себе вести.

7-ое было днем беспорядка, горя и бегства; арабы обвиняли друг друга за то, что начали войну, не испробовав всех мирных средств. У нас были бурные военные советы, на которых предлагалось воротиться в Унианиембэ и запереться в своих домах; Камисc бин Абдулах гремел подобно оскорбленному монарху, против подлой трусости своих соотечественников Эти бурные совещания и предложения отступления скоро стали известны в лагере и способствовали более чем что-либо другое к полнейшей деморализации соединенных сил ваниамвези и невольников. Я послал Бомбая к Саиду бин Салиму с советом не думать об отступлении, так как в противном случае Мирамбо непременно перенесет войну в Унианиембэ.

Отправив Бомбая, я заснул, но в половине второго ночи меня разбудил Селим, говоря: «Господин, вставайте, они все бегут, даже Камисc бин Абдулах уходит».

Я оделся с помощью Селима и подошел к двери. Первое, что я увидел был бегущий Тани бин Абдулах; заметив меня, он закричал: «Бана — скорей — Мирамбо идет». Затем он продолжал бежать, напяливая в тоже время свой камзол; его глаза от страха готовы были выпрыгнуть из своих орбит.

Камисc бин Абдулах тоже уходил последним из арабов. Двое из моих людей хотели уйти с ним; я велел Селиму привести их назад с револьвером в руках.

Шау оседлал своего осла моим собственным седлом и приготовлялся убежать, оставив меня тут на нежные попечения Мирамбо. При мне остались только Бомбай, Мабруки Спика, Шанда, спокойно доедавший свой обед, Мабруки Унианиембэ, Мтамани, Джумо и Сармен — семь человек из пятидесяти. Остальные убежали и были в это время уже далеко; Уледи (Манва Сера) и Заиди, Селим привел с заряженным пистолетом. Селим отправился затем седлать моего осла, а Бомбай помочь Шау справиться с своим. Через несколько минут мы были на дороге, люди постоянно оглядывались назад посмотреть, не видно ли неприятеля; они очень усердно подгоняли ослов, так что те бежали крупной рысью, причиняя мне нестерпимую боль. Я бы рад был лечь на месте и умереть, но жизнь была заманчива, я еще не потерял всякую надежду исполнить взятое на себя поручение. Мой ум деятельно работал, строя различные планы, во время длинной безмолвной ночи, употребленной нами на дорогу в Мфуто, куда, как я узнал, ушли арабы. Ночью Шау свалился с осла и не вставал сам, умоляя нас поднять его. Я не отчаивался сам и не хотел, чтобы Шау отчаивался; его посадили на осла и люди поддерживали его с обеих сторон; таким образом, мы подвигались вперед впотьмах. В полночь мы достигли благополучно Мфуты, и нас приняли в деревню, из которой мы вышли с таким торжеством, чтобы вернуться через несколько времени таким постыдным образом.

Я узнал, что все мои люди пришли сюда раньше сумерек. Улименго, храбрый проводник, хваставшийся своим оружием и нашим числом, так сильно жаждавший победы, совершил 11-тичасовой путь в 6-ть часов; смелый Шогире, которого я считал самым верным из моих людей, прибежал только получасом позже Улименго, а веселый Камизи, денди, оратор, демагог появился третьим; верные Спика показали себя такими же трусами, как и прочие бедные негры. Только Селим, арабский, мальчик, из Иерусалима, оказался храбрым и верным. Шау, хотя и европеец, выказал душу не менее, если еще не более низкую и черную, чем негры.

Я спросил Селима: «отчего ты также не убежал и не оставил твоего господина умереть одного?»

«О, сэр,» отвечал наивно арабский мальчик, «я боялся, что вы меня прибьете».

XXI. Типы племени ваниамвеца или ваниамвези.

ГЛАВА IXЖИЗНЬ В УНИАНИЕМБЭ (Продолжение)

Отступление арабов к Таборе. — Я продолжаю свой путь. — Прибытие в Квигару. — Попытка идти по другой дороге. — Положение мое становится в высшей степени опасным. — Известие о смерти Фаркугара. — Поражение арабов при Таборе. — Камисc бен Абдула убит. — Табора в огне. — Приготовление к защите. — Философ, шейх бен Назиб. — Я решаюсь вести летучий караван до Уджиджи. — Смерть Барути. — Уныние каравана. — Маленький мальчик Калулу. — Его крещение. — Мирамбо нападает на Мфуто и отражен. — Селим начинает бредить от постоянных лихорадок. — Два вожатых — Асманиэ и Мабруки. — Я решаюсь найти Ливингстона.

Арабским магнатам никогда не приходило в голову, что я могу быть недоволен ими, чувствовать неприязнь за их поведение, за низкое бегство, и оставление на произвол судьбы человека, который в благодарность за гостеприимство поднял за них оружие. На следующее утро их «салаамы» были так любезны, как будто ничего не случилось такого, что бы могло помешать нашей дружбе. Они были, следовательно, очень удивлены, когда я высказал им все, что у меня было на душе: «война ведется только между вами и Мирамбой; я боюсь, что вы привыкли бегать от неприятеля после каждой легкой неудачи и вследствие этого протянете войну гораздо дольше, чем я могу тут остаться; притом вы убежали, оставив своих раненых на поле, и больных друзей заботиться о самих себе, а потому не считайте меня больше в числе ваших друзей. Я очень рад, что видел вашу манеру сражаться и уверен теперь, что война не кончится в такой короткий срок, как вы полагали. Вам надо было пять лет, чтоб победить и убить Манву Сера; с Мирамбо вы, конечно, не справитесь, менее чем в год. Я белый человек и привык к другому способу войны; я понимаю кое-что в этих вещах и никогда не видал, чтобы бежали из такого сильного укрепления, как наше в Зимбизо и после такой ничтожной неудачи. Убежав, вы только пригласили Мирамбо следовать за вами в Унианиембэ; можете быть уверены, что он явится в скором времени.»

Арабы протестовали один после другого, уверяя, что не хотели бросить меня, что ваниамвези из Мказива прокричали будто «Музунгу» ушел, и этот слух произвел такую панику между людьми, что сдержать их было невозможно.

Через день арабы продолжали свое отступление к Таборе, находившейся в двадцати двух милях от Мфуты. Я решился действовать совершенно самостоятельно; на другой день после бегства из Зимбизо моя экспедиция, со всеми запасами и багажом направилась назад в Мазонги, а на третий день пришла в Квигару.

Следующее извлечение из журнала покажет лучше всего, в каком я находился состоянии после нашего постыдного бегства.

Кфихара. Пятница 11-го августа, 1871 года. Сегодня мы пришли из Замбизи, деревни Бомбамы. Я совершенно не в духе и готов впасть в отчаяние. У меня только одно утешение, то, что я заплатил долг благодарности арабам, за доброту, с которою они приняли меня; теперь я больше не связан с ними, и могу свободно продолжать свое путешествие, По некоторым причинам я даже очень рад, что заплатил им такой небольшой жертвой с моей[стороны. В сущности, если бы я потерял жизнь в этом бегстве, наказание было бы вполне заслужено. Хотя, с другой стороны, кроме чувства благодарности к арабам меня побуждала к этой войне необходимость испытывать возможный путь для отыскания Ливингстона. По дороге, сделавшейся недоступной вследствие войны с Мирамбо, можно дойти туда в месяц, если бы ее можно было очистить с моею помощью; отчего-ж мне было не попытаться? Попытка была сделана два раза и оба раза неудачно. Мне нужно было испробовать другую дорогу; идти по северной было бы безумием. Южная дорога кажется самой удобной. Мало кому известна местность к югу; все, кого я расспрашивал о ней, говорят о недостатке воды и хищниках вазовиро, как серьезных препятствиях; говорили также, что селения здесь попадаются очень редко.

Но раньше чем пускаться по этой новой дороге, я должен набрать других людей; те, которых я брал до Мфуто, считают свои обязательства конченными, а пять человек убитых очень уменьшило их страсть к путешествиям. Нечего надеяться на ваниамвези: у них не в обычае ходить с караванами во время войны. Мое положение очень затруднительно, и я мог бы вернуться спокойно на берег, но совесть не позволяет мне сделать этого, после того как было истрачено столько денег и на меня возложено такое доверие. Действительно, я готов скорее умереть, чем вернуться.

Суббота, августа 12-го. Люди, как я и предполагал, все ушли; они сказали, что я нанимал их идти в Уджиджи по дороге Мирамбо. У меня осталось только тринадцать человек. Куда же можно идти с таким ничтожным числом? В кладовой у меня хранится более 100 грузов. Караван Ливингстона тоже здесь; его имущество заключается в семнадцати тюках платья, двенадцати сундуках и шести мешках бус. Его люди из лучших в стране.

Если Ливингстон теперь в Уджиджи, он заперт там и едва ли может уйти. Я тоже заперт в Унианиембэ и, как мне кажется, не могу уйти отсюда, пока не кончится эта война с Мирамбо. Ливингстон не может получить своего имущества, потому что оно со мною. Он не может вернуться в Занзибар, так как дорога к нему заперта. Он мог бы, если б у него были люди и запасы, дойти до Беккера, идя к северу через Урунди и оттуда через Руанду, Карагвах, Угонду, Униоро и Убори до Гондокоро. Но он не может добыть пагасисов, потому что источники, откуда они достаются, теперь закрыты. Было бы безумием предположить, что Ливингстон, скорее чем всякий другой человек его закала, пойдет путешествовать по Африке один без проводников и достаточного количества платьев и бус.

Один человек рассказал мне па днях, что Ливингстон, придя с озера Ньяссы в Танганике, (в то самое время, когда его считали убитым), встретил там караван Саида бин Омара, отправлявшийся в Уламбу.

Он путешествовал с Магометом бин Гарибом. Этот араб, пришедший из Урунгу, встретил Ливингстона в Шикунбисе или Кваши-Кунбисе и путешествовал с ним вместе, как я слышал, до Маниуэмы или Маниуэмы. Маниуэма в сорока днях ходьбы в северу от Ньяссы. Ливингстон был на ногах, он одевается в американский холст. Он потерял все свои платья, переезжая на лодке озера Лиэмба. С ним было три лодки; в одной лежали платья, другую он нагрузил сундуками и посадил туда некоторых из своих людей, в третьей поехал сам с двумя слугами и двумя рыбаками. Лодка с платьями пошла во дну. Оставив Ниассу, Ливингстон пошел в Убиссо, оттуда в Уэнбэ и Урунга. Он носит шапочку, с ним двуствольное ружье и два револьвера. Вахиовы, бывшие с Ливингстоном, рассказывали этому человеку, что у их господина было сначала много людей, но потом все они разбежались.

Августа 13-го. Сегодня пришел караван с берега. Он принес известие, что Вильям Л. Фаркугар, которого я оставил больным в Мивапва, и его повар умерли. Фаркугар, судя по их словам, умер несколько дней спустя после моего прибытия в Угого, его повар несколькими неделями позже. Моя первая мысль была о мщении; я подумал, что Леуколе обманул меня, отравил его или его умертвил, каким-нибудь другим образом. Однако личное свидание с Мзаванги, сообщившим мне, что Фаркугар умер от своей страшной болезни, рассеяло это подозрение. Насколько я мог его понять, Фаркугар утром объявил, что поправился и может идти дальше, но, пытаясь встать, упал назад и умер.

Мне также сообщили, что вазагара, вследствие предрассудков относительно мертвых, приказали Джако отнести тело подальше для погребения, и тот, не будучи в состоянии нести его, бросил в кустарник голым, не посыпав даже земли сверху.

— Каждый из нас также отправится, Шау! Кто-то раньше? — заметил я ночью своему товарищу.^{3}

Августа 14 го. Написал несколько писем в Занзибар. Шау совсем расхворался, прошлой ночью, или лихорадкой, или Бог знает чем. Не думаю, чтоб это была лихорадка. Скорее сильный припадок венерической болезни. У меня нет лекарств на подобный случай, и я послал за ними трех солдат в Занзибар, наказав им торопиться и обещав каждому награду.

Августа 19-го. Мои солдаты занимаются нанизываньем бус. Шау все еще в постели. Мы прослышали, что Мирамбо идет в Унианиембэ. Отряд арабов и их невольников отправился сегодня утром взять порох, оставленный страшным шейхом Саидом бин Салимом, главным начальником арабских поселений.

Августа 21-го, понедельник. Шау все еще болен. 100 пудов бус уже нанизано. Арабы приготовляются к вторичной вылазке против Мирамбо. Слух о приближении Мирамбо к Унианиембэ опровергнут сегодня утром Саибом бин Салимом.

Августа 22-го. Мы нанизывали сегодня утром бусы, когда вдруг, около 10 часов, услышали непрерывную пальбу по направлению к Таборе. Бросившись к передней двери, мы услышали сильные залпы и стрельбу картечью; поднявшись на крышу тембэ, я увидел в подзорную трубу дула ружей. Некоторые из моих людей, посланные узнать о причине пальбы, прибежали назад с известием, что Мирамбо атаковал Табору с двумя тысячами человек, и что к нему присоединилось сверх того, ради грабежа, около тысячи вотутв, напавших на Табору с различных сторон.

Около полудня смотрели на Табору через низкую седловину и видели, как оттуда несутся толпы беглецов в нашу квихару, прося защиты. От этих людей мы узнали, что благородный Камиз бин Абдулах и его протеже Камиз Магомет бин Абдулах, и Брагим бин Рашид, и Саиф сын Али, сын шейха, сын Назиба — погибли.

Расспросив о подробностях нападения и смерти этих арабов, я узнал, что после первого залпа, предупредившего жителей об угрожающем нападении, Камиз бен Абдулах и некоторые из главных арабов, бывших у него, взошли на крышу тембэ, чтобы посмотреть в подзорную трубу по направлению стрельбы. К своему великому удивлению, они увидели, что долина вокруг Табора покрыта дикими, а в двух милях около Казимы раскинута палатка Мирамбо, которую они узнали, потому что она была подарена этому начальнику арабами Таборы, когда они были с ним в хороших отношениях.

Камиз бин Абдулах сошел вниз, говоря: «вооружитесь, мои друзья и пойдемте им навстречу». Друзья советовали ему не выходить из тембы; если все арабы запрутся в свои дома, они будут неприступны для Руга-Руга и вагутов вместе: Но Камиз нетерпеливо прервал их: «Неужели вы хотите, сказал он, посоветовать мне оставаться в тембэ из страха перед мшензе (язычником)? Кто идет со мной?» Его протеже Камиз, сын умершего друга, просил позволение быть его оруженосцем. Магомет бин Абдулах и Брагим бин Рашид и Саиф сын Али, молодые арабы из хороших фамилий, гордящиеся честью быть вместе с благородным Камизом, вызвались сопровождать его. Вооружив поспешно 80 невольников, он вышел наперекор совету осторожных друзей и вскоре очутился лицом к лицу с своим искусным и храбрым противником Марамбо. Мирамбо, увидев приближающихся арабов, дал приказание к внезапному отступлению. Камиз, обманутый этим движением, бросился за ним с своим другом. Друг Мирамбо, приказал своим людям наступать, и невольники Камизи, при виде внезапного нападения, бросились без оглядки бежать, оставя своего господина на произвол судьбы. Дикие окружили пятерых арабов, многие из них пали от выстрелов Камизи и его друзей; но, несмотря на то, они продолжали стрелять в маленький отряд, пока Камиз бин Абдулах не получил пули в ногу, которая свалила его на землю. Тут только он узнал, что его невольники оставили его. Храбрый человек продолжал стрелять раненый, пока пуля не поразила его в сердце Младший Камиз, увидев смерть своего приемного отца, воскликнул: «Мой отец. Камиз умер; я хочу умереть вместе с ним!» и продолжал стрелять, пока не получил смертельную рану. Через несколько минут все арабы упали мертвыми.

Поздно ночью мы узнали еще несколько подробностей об этом трагическом происшествии. Некоторые люди, видевшие тело Камизи бин Абдулаха, рассказывали, что с этого благородного, храброго, честного человека, дикие союзники Мирамбо срезали кожу со лба, бороду и кожу с нижней части лица, переднюю часть носа, жир с желудка и с живота, половые органы и, наконец, по кусочку с каждой пятки. В таком же положении были найдены тела его приемного сына и умерших друзей. Мясо и кожу с тела взяли ваганга или знахари, чтобы сделать из них могущественное средство, для придания человеку храбрости против неприятеля.

Эта смесь мешается с рисом и считается вполне действительным средством, предохраняющим от пуль и ран всякого рода.

Ничего не могло быть печальнее, как смотреть из Квигары на горящую Табору и на сотни людей, бегущих в Квигару.

Узнав, что мои люди хотят остаться при мне, я сделал приготовление для защиты, просверлив отверстие для ружей в прочных глиняных стенах тэмбе. Они били сделаны так скоро и были, по-видимому, так удачно приспособлены к защите тэмбе, что мои люди сделались почти храбрыми, и бежавшие из Табора вангваны с ружьями просили меня принять их в число защитников тэмбе. Я собрал также людей Ливингстона и предложил им защищать имущество их господина, против предполагаемого нападения Мирамбо. К ночи у меня было 150 человек. Я расставил их по всем пунктам, где можно было ожидать нападения. Утром Мирамбо грозил придти в Квигара. Я молил Бога, чтобы он явился, и надеялся показать ему, какая сила заключается в американских ружьях.

Августа 23. Мы провели очень тревожный день в долине Квигара. Наши глаза постоянно обращались в несчастной Таборе. Говорят, что там уцелело всего три тэмби. Дом Абида бин Сулеймана разрушен, и около 200 слоновых клыков, принадлежавших ему, сделались собственностию африканского Бонапарта. Моя тэмбе может продержаться так долго, как позволят запасы средств к защите. Отверстия для ружей проделаны во всех стенах дома; хижины туземцев, заслоняющие вид, срыты, деревья и кустарники, могущие служить засадой для неприятеля, срублены. Съестных припасов и воды у меня запасено на 6 дней. Пороху у меня хватит, по крайней мере на две недели. И, говоря без хвастовства, я не думаю, чтобы 10,000 африканцев могли взять место, которое легко могло бы быть взято отрядом европейцев в 400 или 500 человек, без помощи пушки, и 50 европейцами с пушкою. Стены трех футов толщины. В тэмбе масса комнат, так что отчаянная толпа людей может сражаться, пока не будет взята последняя комната. Арабы, мои соседи, старались казаться храбрыми, но очевидно, что они были близки к отчаянию. Я слышал даже, что арабы Квигары, по взятии Табора, хотели переселяться массою на берег, и оставить страну Мирамбо. Если они действительно приведут это намерение в исполнение я останусь в отчаянном положении. Если они оставят меня, Мирамбо не воспользуется ни моим имуществом, ни имуществом Ливингстона. Я сожгу дом и все, что в нем находится. Таково мое намерение. Но что сделается в этом случае с Шау? Никто не захочет вынести его.

Августа 24. Американский флаг все еще развивается над моим домом, арабы все еще находятся в Унианиембэ.

XXII. Действие аммиака.

Около 10-ти часов утра пришел посланный из Табора, спросить, не хотим ли мы помочь им против Мирамбо. Мне сильно хотелось помочь им, но взвесив все про и контро, спросив себя, будет ли это осмотрительно, должен ли я идти, что сделается с людьми, в случае моей смерти, не разбегутся ли они опять, какова была судьба Бамиза бин Абдулаха? я послал сказать, что не хочу идти; что они могут отлично справиться в своих тэмбах с такой силой, как у Мирамбо, что я буду очень рад, если они принудят его придти в Квигару; я выйду к нему навстречу и прогоню тогда его.

Они сказали, что Мирамбо и его офицеры носят зонтики над головами. У Мирамбо длинные волосы, как у пагасиса Мниамвези, и борода. Если он придет, следует стрелять во всех людей, носящих зонтики, в ожидании, что одна счастливая пуля попадет и в него.

По народному обычаю, я должен был бы сделать серебряную пулю, но у меня не было серебра; я мог бы сделать золотую.

Около полудня я отправился к шейху бен Назибу, оставив около ста человек, охранять дом во время моего отсутствия. Старик был философом на свой манер. Я мог бы назвать его профессором житейской философии. Он страшно любил произносить сентенции, афоризмы и вообще рассуждать. Я удивился, найдя его в таком отчаянии. Его афоризмы покинули его, философия не была в состоянии устоять против несчастия. Он слушал меня скорее как мертвый человек, нежели как человек, владеющий всеми своими чувствами.

Нагрузив его свинцовыми пулями и картечью я посоветовал ему не стрелять, пока люди Мирамбо не будут около его ворот.

Около четырех часов пополудни, я услышал, что Мирамбо ушел в Казимо, в двух милях к северо-западу от Табора.

Августа 26. Арабы вышли в это утро атаковать Казимбо, но отступили, потому что Мирамбо просил у них три дня отсрочки, чтобы съесть украденных у них быков. Он нагло приглашал их придти завтра, обещаясь встретить хорошим залпом.

Квигара опять приняла мирный вид, беглецы перестали сновать в страхе и отчаянии по ее узким улицам.

Август 27. Мирамбо отступил во время ночи. Арабы придя атаковать деревню Казимбо, нашли ее пустою.

Арабы держат военные советы, которые они, как кажется, очень любят, хотя и не приводят в исполнение многих из постановленных на них решений. Они хотели заключить союз с северными Ватута, но Мирамбо предупредил их; они поговаривали, опустошить во второй раз страну Мирамбо, но Мирамбо опустошил Унианиембэ огнем и мечем и убил самых лучших из них.

Арабы проводят свое время в разговорах и в спорах в то время, как дороги в Уджиджи и Карагвах заперты для них более чем когда-либо. Некоторые из влиятельных арабов даже поговаривают возвратиться в Занзибар, под тем предлогом, что Унианиембэ разорено. Я потерял к ним всякое уважение.

Что касается меня, то, увидя невозможность достать пагасисов Ваниамвези, я предложил отказавшимся вангвана, живущим в Унианиембэ идти со мною в Уджиджи за тройную цену. Каждому человеку было предложено по тридцати доти, в то время как обыкновенная плата носильщика в Уджиджи от 5 до 10 доти. Я нашел 50 человек охотников и должен был, таким, образом оставить здесь от 60 до 80 грузов под охраною стражи. Мой личный багаж весь останется здесь, за исключением небольшого саквояжа.

Августа 28. До сих пор нет никаких известий о Мирамбо. Шау опять поправился. Шейх бин Назиб пригласил меня на днях к себе, но он мне ничего не сообщил, кроме своих философских изречений. Изучив страну, я решился отправиться с легким караваном в Уджиджи по южной дороге, через северную Укоконго и Укавенди. Ночью я известил о своем намерении шейха бин Назиба.

Августа, 29. Шау встал сегодня на работу. Увы! все мои остроумные планы — отправиться на лодке через Викторию, Ньянцу, совершенно разрушились, вследствии войны с Мирамбо, этим черным Бонапартом. Два месяца пропали здесь уже даром. Арабы так долго не могут придти ни к какому решению! Советы подаются в изобилии, разговоров не меньше, чем, былинок на нашей долине — но все это ждет решения. Арабы надеются и думают, что он умер. Камисса бин Абдулаха нет больше. Где другие воины, про которых воспевали барды Ванквана и Ваниамвези? Где могущественный Кизеза великий Абдулах бин Надиб? Где Саид, сын Маджида? Кизиза в Занзибаре, а Саид сын Маджида в Уджиджи до сих пор не знает, что его сын пал в лесу Велианкуру.

Шау почти поправился. Мне до сих пор не удалось достать солдат. Я почти отчаивался в возможности двинуться отсюда. Эта страна населена таким сонным, неподвижным, дряблым народом. Арабы, вангваны, ваниамвези все на один покрой; все, беспечны как мухи. Их «завтра» тянется иногда целый месяц. Меня это просто бесит.

Августа 30. Шау не хочет работать. Я не могу ничем сдвинуть его. Я просил, увещевал его и даже сам состряпал ему некоторые печения. В то время как я, напрягаю всякий нерв, стараясь двинуться в Уджиджи, Шау довольствуется тем, что смотрит беспечно на все мои хлопоты..

Что сталось с тем проворным и отважным человеком, каким он был в Занзибаре!

Сегодня, усевшись около него, я впервые, желая, ободрить его, сообщил ему о моей истинной цели путешествия. Я сказал ему, что я не столько забочусь о географических исследованиях страны, сколько о том, чтобы найти Ливингстона! Я сказал ему впервые: «и ты, вероятно, думал, милый Шау, что я пришел сюда исследовать глубь Танганики. Нет, товарищ, я решился найти Ливингстона; я отправился искать Ливингстона, и сюда пришел найти Ливингстона. Теперь ты видишь, старый товарищ, насколько важна моя цель; тебе ясно теперь, какая награда ожидает тебя от г-на Беннэтта, если ты захочешь помочь мне. Я уверен, что когда бы ты не вернулся в Нью-Йорк, ты всегда будешь располагать суммою не менее пятидесяти долларов. Поэтому приободри себя; встань на ноги; взгляни веселее. Гони от себя смерть, и ты победишь ее. Гони от себя горячку. Я тебя защищу от нее, она не убьет тебя. У меня хватит лекарства на целый полк!» Ба! Ба! Я обращался к безжизненной мумии. Глаза его слабо светились; тусклый свет их, казалось, должен был скоро исчезнуть. Я был в совершенном отчаянии. Чтобы оживить его, и возбудить кровь в его жилах, я приготовил ему крепкого пуншу, положил в него сахару, яиц, и приправил его лимоном и пряностями. «Выпей, Шау,» сказал я ему, «и забудь свой несчастный недуг. Не дыши мне в лицо, друг, если ты чувствуешь, что умираешь. Говори со мною. Ты не болен, добрый товарищ; ты чувствуешь только тоску. Взгляни на Селима. Теперь я уже не сомневаюсь, что он останется жив; и что я возвращу его невредимым его друзьям в Иерусалим; если ты мне позволишь, то и тебя тоже, я доставлю в твой дом, на родину».

Сентября 1-го. По словам Тани бин Абдулаха, которого я посетил сегодня, в его тембе в Мароро, Мирамбо при нападении на Табор, потерял числом двести человек, а арабы потеряли пятерых арабов, тринадцать свободных человек и восемь рабов, кроме того, они лишились трех тембэ; неприятель сжег у них более сотни маленьких хижин и взял в добычу двести восемьдесят слоновых клыков, и до шестидесяти коров и быков.

Сентября 3-го. Получен пакет писем и газет от капитана Вэбба, из Занзибара. Как приятно бывает узнать, что друзья далекой Америки, не забывают об отсутствующем в Африке! Они пишут мне, что почти все уверены в том, что в настоящее время я уже не существую более в Африке!^{4} Сегодня я обратился к шейху бин-Назибу с просьбою, позволить мне довести караван Ливингстона до Уджиджи. Он мне не дал согласия, сказав, что он убежден, что я отправляюсь на верную смерть.

Сентября 4-го. Шау сегодня гораздо лучше; он в состоянии говорить. Селим снова лежит в лихорадке. Силы мои постепенно возрастают, несмотря на то, что некоторые из моих старых солдат отказываются служить мне. Умгареца слепнет, оспа у Барути принимает очень скверный характер; Билали страдает какою-то странною язвою, которая открылась у него на спине; у Садалы мукунгуру.

Сентября 5-го. Сегодня утром умер Барути. Он был моим лучшим солдатом, одним из тех людей, которые сопровождали Спика в Египет. Покинув Занзибар, Барути стал седьмою жертвою из числа принесенных смерти.

Сегодня я был неприятно поражен известиями, полученными мною от арабов, относительно страны, по которой мне придется идти. «По всем дорогам сообщение прекращено; Руга-Руга вышел из лесов; с юга двинулся Бакананго на помощь Мирамбо; племена Вашензи вступили в междоусобную войну.» Мои люди, вполне разделяя опасения арабов и ваниамвези, пришли в уныние. Бомбай начал высказывать, что было бы гораздо лучше, если бы я отправился теперь к берегу и вернулся бы сюда при обстоятельствах более благоприятных.

Мы похоронили Барути под тенью бананового дерева, в нескольких ярдах от моего тембэ. Могила шириною в три фута, в три с половиною фута глубины. На дно этой узкой ямы, углубленной с одной стороны, был опущен труп, с лицом обращенным в сторону Мекки. Тело было завернуто в одно с половиною доти нового американского холста. Затем над этим узким ложем была сделана покатая крыша, состоявшая из ряда воткнутых по обеим сторонам ямы палок, покрытых соломенными рогожами и старым холстом, вследствие этого земля не падет и не задавит трупа. Засыпав могилу, солдаты принялись пировать. Посреди возвышения могилы посадили небольшой куст и вырыли руками небольшое углубление, наполнив его водою; «по дороге в Рай, — говорили они, он может почувствовать жажду;» затем, вспрыснув всю могилу водою, они прочли арабскую молитву Фат-хаг и оставили могилу, забыв вместе с нею своего доброго товарища.

Сентября 7-го. Араб, по имени Магомет, привел сегодня ко мне небольшого мальчика-раба, по названию «Ндугу М’гали» (богатство моего брата). Мне не понравилось это имя; призвав всех начальников моего каравана, я просил их дать ему лучшее имя. Один предложил «Симба» (лев), другой полагал, что мальчику-ребенку очень подходить название «Нгомбэ» (корова), предложение, сделанное одним из них назвать его «Мирамбо», вызвало громкий смех. Бомбай находил, что «Бомбай Мдозо» будет очень идти моему чернокожему ребенку. Улименго между тем взглянув пристально в его живые глаза, и обратив внимание на его быстрые движения, нашел, что имя Ка-лу-лу будет для него наиболее подходящим. «Посмотрите», сказал он, «на блеск его глаз! обратите внимание на гибкость его форм! на быстроту его движений! Да, он должен называться Калулу.» «Да, бана,» согласились остальные, «имя ему Калулу».

Молодые самцы диких коз (perpusilla) известны у кивава-гили под названием «Калулу».

— Хорошо, будь по вашему, — сказал я, — принесли огромную оловянную чашу, наполненную водою, и Селим, пожелавший быть его крестным отцом держал его над водою: «отныне имя его Калулу, и ни один смертный не может изменить его». Таким образом, черный мальчик Магомет стал зваться Калулу.

Число людей экспедиции возрастало; она состояла теперь из:

2 белых людей.

1 мальчика араба.

1 индуса.

29 вангвана.

1 мальчика из Лонда (Кацембэза).

1 мальчика из Уганда.

1 мальчика из Лиэмбы, или Увэмбы.

В сумерки мы были сильно встревожены. Ряд выстрелов раздававшихся в Таборе, мы приняли за нападение на Квигару:

Между тем это оказался салют, устроенный в честь султана Китамби, отдававшего визит Мказаве, султану Унианиембэ.

Сентября 8-го. К ночи, Шейх бен Назиб получил письмо от араба из Мфуто, с известием, что на это место сделано нападение Мирамбо с его союзниками Ватута. Он писал ему также, чтобы он дал приказание народу Квигара быть наготове, потому что, если Мирамбо удастся взять приступом Мфуто, он прямо двинется на Квигару.

Сентября 9-го. Атака Мфуто окончилась вчера для Мирамбо поражением и большою потерею. После первого успешного нападения на небольшую деревню Ваниемвези, он пошел приступом на Мфуто, но был отражен с жестоким уроном и лишился своих трех главных военачальников. Жители этого места, бросившиеся за отступавшим войском, преследовали его до леса Уманда, в котором он снова потерпел сильное поражение и принужден был бесславно бежать с поля битвы.

Его военачальники, убитые во время нападения, привезены были в Квигару в дом Мказива.

Сентября 11-го. Шау оказывается сентиментальным фантазером, напоминающим сущностью своих принципов Жозефа Сюрфаса. По временам он способен бывает с необыкновенным красноречием громить пороки человечества, пороки исключительно присущие богатым. Его филиппики по этому поводу достойны были бы лучшей аудитории.

Его привычка самоуглубляться во время разговора, походит на такую же странность подмеченную у Жака Бэнеби. Вместо того, чтобы смотреть вдаль, он опускает голову к низу с выражением, как бы говорящим: «где бы то ни было, но несправедливость есть, и я призван найти ее и исправить»

Он рассказывал мне сегодня, что его отец был капитаном судна ее величества, и что он присутствовал на четырех приемах королевы Виктории. Этому едва ли можно поверить; я не могу себе представить, чтобы человек настолько невежественный, с трудом подписывающий свое имя, мог бы быть морским капитаном, и, кроме того, еще был бы представлен королеве, к Сент-Джемскому двору, который, насколько я слышал, считается в Европе самым аристократическим.

Обидевшись на мое недоверие и насмешки, он открыл против меня целую батарею своего пылкого красноречия, которое меня принудило почти кричать от досады, и раскаиваться что я связался с этим безумцем.

Сентября 14-го. — Мальчик араб Селим впал в бред вследствие непрерывающейся лихорадки. Шау снова болен, или делает вид такового. Оба, они занимают у меня все время; я превратился в постоянную сиделку, так как заменить меня решительно некем. Попытка моя научить быть мне полезным Абдула-Кадера, голова, которого находится почти в постоянном ошеломлении от отвратительного табака униамвези, оканчивается тем, что он разбивает блюда, опрокидывает лакомые кушанья и в конце концов приводит меня в такое раздражение, от которого я не могу оправиться в продолжение целого часа. Когда я обращаюсь за помощью к Фераджи, к моему в настоящее время формально утвержденному повару, то его толстая деревянная голова, тугая на соображения, заставляет меня в это время исполнять обязанности chef de cuisine.

Сентября 15-го. — Приближается уже конец третьего месяца, а я все еще нахожусь в Унианиембэ; к 23-му, однако, я надеюсь выступить.

Всю ночь, до девяти часов сегодняшнего утра, мои солдаты плясали и пели над душами умерших товарищей, кости которых белеются в лесах Вилианкуру. Для утоления их жажды, вызванной усиленными движениями, потребовалось до трех огромных горшков помбэ. Рано утром мне пришлось уплатить еще одну черзе за полный горшок этого могущественного напитка.

Сегодня я распределял клади каждому солдату и пагасису. Желая по возможности облегчить им труд, я уменьшил каждую ношу с 70 фун. на 50 фун.; я надеюсь, что это даст мне возможность совершить несколько длинных переходов.

XXIII. Возмущение на берегу Гомбе.

У меня имеются еще двое или трое очень трудных больных, на которых почти невозможно рассчитывать, чтобы они могли что-либо нести, но я надеюсь, что в день отъезда, который, как кажется, вскоре осуществится, мне удастся заменить их другими.

Сентября 16-го. Мы почти окончили наши приготовления — и через пять дней, если на то будет воля Господа, мы двинемся в поход. Кроме двух проводников, Асмани и Мабрука, я нашел еще двоих пагасисов. Если кого-либо может привести в ужас громадность человеческого роста, то, конечно, появление Асмани произведет впечатление верно рассчитанное. Вышина его роста, без сапогов, достигает шести футов, а ширина его плеч равняется длине плеч двух обыкновенного роста людей.

Завтра я думаю устроить прощальный пир моим людям, в ознаменование нашего отъезда из этой отвратительной и злополучной страны.

Сентября 17-го. Пир окончен. Для него пожертвовано было: пара тельцов, целиком зажаренных, трое овец, два козла и пятнадцать цыплят, 120 фун. рису, двадцать ковриг хлеба, спеченных из зерен кукурузы, сотня яиц, 10 фун. масла и пять галонов свежего молока. В пиршестве приняли участие приглашенные друзья и соседи моих людей и около сотни женщин и детей.

После всего этого угощения принесено было около пяти горшков помбэ, или туземного пива; затем начались пляски, которые продолжаются и по сей час, как я пишу эти строки.

Сентября 19-го. Сегодня у меня был легкий припадок лихорадки, который замедлил наше отправление. Селим и Шау совершенно поправились. Селим рассказал мне, что Шау говорит, что я околею как осел, и что он позаботится тогда о моих журналах и ящиках, и перешлет их немедленно на берег. После полудня, он заявил, что он никогда не намеревался идти в Уджиджи, и после моего отхода думает завести полный двор кур, с тем, чтобы постоянно иметь свежие яйца, и рассчитывает купить корову, чтобы ежедневно получать свежее молоко.

Вечером, когда лихорадка достигла у меня высшей степени, Шау пришел ко мне и спросил, кому должен он написать в случае моей смерти, «так как она, прибавил он, может свалить даже наиболее сильных из нас.» Я просил его удалиться, оставить меня в покое и заботиться лишь о своих обязанностях.

В 8-мь часов вечера во мне пришел бин Назиб и умолял меня ради болезни не выступать завтра. Тани Сахбури утверждал, что мне необходимо пообождать еще месяц; на это я отвечал им, что белый человек не привык нарушать своего слова. Я сказал, что отправлюсь, и намерен отправиться.

Шейх бин Назиб явился ко мне с полною надеждою убедить меня остаться еще день, ушел от меня с обещанием написать Сеиду-Бургашу о моем упрямстве и намерении погубить себя.

К 10-ти часам вечера лихорадка меня оставила. В тембэ все погрузилось в глубокий сон; когда я подумал о моем положении и о моих намерениях, когда я почувствовал полный недостаток симпатии со стороны меня окружающих, на меня напало невыразимое чувство одиночества. Даже мой белый помощник, с которым я поступил так ласково, и тот сочувствовал мне менее, чем мой черный мальчик Калулу. Нервы мои были не настолько крепки, чтобы превозмочь и рассеять все мрачные предчувствия, которые пришли мне на ум. Но то, что я называю предчувствиями, вероятно, есть ничто иное как впечатление предостережений столь часто повторяемых этими криводушными арабами. Следствием этой причины и была, вероятно, та тоска и то чувство одиночества, которые я испытывал. Единственная свеча, горящая среди мрака наполнявшего мою комнату, едва ли может способствовать моему развеселению. Мне казалось, что я заключен среди каменных стен. Но почему могло-б на меня действовать с такой силой предостережение и карканье этих глупых и неразвитых арабов? Я начинаю думать, что за всеми этими подозрениями кроется какой-нибудь посторонний мотив. Я удивляюсь, если все эти вещи передаваемые мне арабами, рассказываются для того, чтобы удержать меня здесь, рассчитывая на мою помощь в войне с Мирамбой! Но в таком случае расчет их вполне неверен, потому что я дал себе торжественную, ненарушимую клятву — клятву, которая может быть нарушена только с моею жизнью — что ничто не изменит моего намерения, и не прекратятся мои поиски до тех пор, пока я не найду Ливингстона живым или мертвым. Ни один смертный или смертные не остановят меня, одна только смерть может помешать мне. Но и смерть — только не теперь; я не умру, я не хочу умереть, я не могу умереть! Во мне что-то есть, что мне говорит, что это, я не знаю — может быть, это вечно-живущая надежда моей собственной натуры, может быть, это откуда-то нисшедшее на меня предчувствие, которое нашептывает мне эту мысль, что я найду его; оно заставляет меня написать это большими буквами — НАЙДУ ЕГО! НАЙДУ ЕГО! Даже эти слова уже вдохновляют меня. Я чувствую себя счастливее, как после жаркой молитвы. Я теперь могу спокойно уснуть.

Я нашел необходимым выписать из моего дневника все вышеприведенные заметки, так как я нахожу, что все записанное на месте гораздо лучше объяснит все превратности моей «жизни в Унианиембэ». Они живее и точнее всякого другого описания представят пред вами прожитую мною жизнь. Записанные на месте, они лишены всяких преувеличений и украшений. Они рассказывают вам о бесчисленных лихорадках, которым подвергались я и мои люди, не входя в излишние исследования и диагностику; перечисляют вам все наши опасности и небольшие радости, наши приключения и удовольствия, так как они действительно с нами случались.

ГЛАВА XДО МРЕРЫ ВУКОНОНГО

Выступление из Квигары. — Бомбай побит. — Шау желает остаться. — Я заставляю его идти далее. — Новый припадок лихорадки. — Исчезновение человека с письмами к Ливингстону. — Уступка Шау и отправление его в Квигару. — Величественные леса Униамвези. — Мы достигаем Угунды. — Мукунгуру. — Описание этой лихорадки. — Величественная смоковница. — Жертва оспы. — Многочисленные скелеты, встречающиеся на дороге. — Прибытие в Маниару. — Споры о дани султану. — Его посещение. — Аммиак. — Удивление султана. — Рай охотника. — Моя первая добыча, антилопа. — Прогулка зебр. — Приключение с крокодилом. — Двухдневная охота. — Бунт. — Асмани и Мабруки целятся в меня. — Мир восстановлен. — Бомбай снова побит и закован в цепи. — Характеристика главнейших личностей. — Прибытие в Зивани. — Медовая кукушка.— Угунду. — Мвару. — Прибытие в Мреру. — Починка башмаков.

  Униамвези

От Квигары до

Мквенквэ — 1 ч. 30 м.

Инезука — 2 ч. 0 м.

Казегара — 3 ч. 0 м.

Киганду — 2 ч. 45 м.

Уганда — 7 ч. 0 м.

Бэнта — 3 ч. 15 м.

Кикуру — 5 ч. 0 м.

Цивани — 4 ч. 0 м.

Маньяра — 6 ч. 30 м.

  Укононго

От Маньяра до

Комбэ, реки — 4 ч. 15 м.

Цивани — 5 ч. 20 м.

Тонгони — 1 ч. 30 м.

Лагерь — 5 ч. 15 м.

Марефу — 3 ч. 0 м.

Утендэ — 7 ч. 15 м.

Мтони — 4 ч. 0 м.

Мвару — 5 ч. 15 м.

Мрера — 5 ч. 13 м.

Наступило 20-е сентября. В этот день я решился избавиться от тех, которые мучили меня своими сомнениями, страхами и предположениями, и направиться по южной дороге в путь к Уджиджи. Я чувствовал себя очень слабым, вследствие мучившей меня в предшествующий день лихорадки; с моей стороны было крайне безрассудно пуститься в поход при таких условиях. Но я похвастался шейху бин-Назибу в том, что белый человек никогда не нарушает своего слова, а потому отложить поход или остаться вследствие недомогания значило погубить репутацию белого человека.

Я собрал перед тембэ весь состав варавана, мы подняли наши флаги и вымпела; нагрузка сопровождалась ужасным шумом, смехом и негритянскими фанфаронадами. Все арабы из любопытства собрались посмотреть на нас, за исключением шейха бин Назиба, оскорбленного моим глупым противоречием его желаниям. Старый шейх не встал с своей постели, прислал своего сына принести мне в дар последний образчик своей чувствительной философии, которую я должен был принять, как последние слова патриарха шейха сына Назиба, сына Али, сына Саифа. Бедный шейх! если бы ты только знал, что было на сердце этого непреклонного, подобно ослу упрямого, решавшегося идти по ложному пути, что бы ты сказал тогда, о шейх? Но шейх утешал себя тою мыслью, что рано или поздно мне придется убедиться в его правоте, и не он один, но всякий другой араб, не знавший причин, которые побуждали меня направляться в западу — подумал бы точно так же потому, что дорога по направлению в востоку была несравненно легче и лучше.

Имена моих молодцов, завербованных мною на этот быстрый переход из Унианиембэ были следующие:

1. Джон Вильям Шау, англичанин, из Лондона.

2. Селим Хешми, иерусалимлянин, из Палестины.

3. Сиди Мбарак Бомбай, из Занзибара.

4. Мабруки Спика, тоже.

5. Улименго, тоже.

6. Амбари, тоже.

7. Уледи, тоже.

8. Асмани, из Занзибара.

9. Сармен, тоже.

10. Бамма, тоже.

11. Заиди, тоже.

12. Бамизи, тоже.

13. Шоуперей, из Багамойо.

14. Кингару, тоже.

15. Белали, тоже.

16. Фераус, из Унианиембэ.

17. Рояб, из Багамойо.

18. Мабрук Унианиембэ, из Унианиембэ.

19. Мтамани, тоже.

20. Канда, из Мароро.

21. Садала, из Занзибара.

22. Комбо, тоже.

23. Сабури Большой, из Мароро.

24. Сабури Малый, тоже.

25. Мароро, тоже.

26. Фераджи (повар), из Занзибара.

27. Мабрук Салэм, из Занзибара.

28. Барака, тоже.

29. Ибрагим, из Мароро.

30. Мабрук Ферус, тоже.

31. Барути, из Багамойо.

32. Умгареца, из Занзибара.

33. Гамади (проводник), тоже.

34. Асмани тоже, тоже.

35. Мабрук тоже, тоже.

36. Гамдалах (проводник), из Табора.

37. Джумах, из Занзибара.

38. Маганга, из Мквенквэ.

39. Муккадум, из Табора.

40. Дастури, тоже,

41. Тумайона, из Уджиджи.

42. Мпарамото, из Уджиджи.

43. Вакири, тоже.

44. Муфу, тоже.

45. Мпепо, тоже.

46. Капингу, тоже.

47. Машишанга, тоже.

48. Мухерука, тоже.

49. Миссосси, тоже.

50. Туфум Байа, тоже.

51. Майвара (мальчик), из Уганда.

52. Калулу (мальчик), из Лунди.

53. Белали (мальчик), из Уэмби.

54. Абдул Кадер (портной) из Малабара.

Этих людей и мальчиков я избрал увенчать бессмертием; я избрал их быть моими товарищами в миссии, по-видимому, бесполезной; я отправился с ними искать потерянного путешественника, Давида Ливингстона. Груз, который я поручил им, состоял из 1,000 доти, или 4,000 ярдов холста, шести мешков бус, четырех мест амуниции, одной палатки, одной постели и одежд, из ящика с медикаментами, секстанта и книг, двух мест чая, кофе и сахара, из одного места муви и свечей, из клади сушеного мяса, сардинок и разных необходимых вещей, и из одного места кухонной посуды.

Все люди были на своих местах, за исключением Бомбая; он исчез и не являлся. Я послал за ним на поиски одного из людей, который нашел его рыдающим в объятиях его Далилы.

— Зачем ты ушел, Бомбай, когда знал, что я собираюсь выступить и не могу ждать?

— О, сударь, я прощался с своею невестою.

— О, в самом деле?

— Да, сударь; вероятно, и вы когда уходите, то поступаете таким же образом?

— Молчать, милостивый государь.

— О! слушаю-с.

— Что с тобою делается, Бомбай?

Когда я увидел, что он старается затеять со мною ссору, перед арабами, которые собрались проводить меня, то я, находясь вовсе не в таком расположении духа, чтобы выслушивать противоречия, схватил собачью плеть и, ударив ею Бомбая, быстро успокоил его гнев; эта операция вызвала на меня целую бурю громких упреков со стороны моих мнимых друзей арабов.

— Теперь, не тронь его, сказали они, остановись: бедный человек знает лучше тебя, что его и вас всех ожидает на том пути, по которому вы отправляетесь.

Они не могли никаким иным образом привести меня в больший гнев, как своим неуместным заступничеством наглого поступка Бомбая; я сдержал, однако, себя и громким голосом сказал им, что если они не хотят со мною ссориться, то не должны вмешиваться в мои собственные дела и распоряжения.

— Нет, нет, бана, — воскликнули они единодушно. — Мы не хотим с тобою ссориться. Именем Бога! уходи от нас с миром.

— Тогда прощайте, — сказал я им и пожал всем руки.

— Прощай, сударь, прощай. Мы желаем тебе доброго пути и благословения Бога.

«Марш!»

Раздался прощальный залп; вожатые подняли значки, пагасисы бросились к своим тюкам и через несколько минут голова экспедиции, обойдя западный конец моей тембы, потянулась по дороге в Уганду.

— Что же, Шау? я жду вас! Садитесь на осла, если не можете идти.

— Извините, г. Стэнли, мне кажется, что я не могу ехать.

— Почему?

— Не знаю, но я в этом уверен. Я чувствую, что очень слаб.

— Я тоже слаб. Вы знаете, что только вчера я отделался от своей лихорадки. Не выказывайте слабости перед арабами; вспомните, что вы белый человек. Эй, Селим, Мабруки, Бомбай! Подсадите г. Шау на его осла и идите рядом с ним.

— О бана, бана, восклицали арабы, не бери его! Разве ты не видишь, что он болен.

— Ступайте прочь. Ничто не может заставить меня оставить его. Он должен ехать.

— Ступайте, Бомбай!

Последние из моих спутников уже ушли. Тембо, бывшая несколько минут тому назад столь шумной, сделалась снова пустой и обнаженной. Я обернулся к арабам, приподнял шляпу, еще раз сказал им «прощайте» и пошел по направлению к югу, сопровождаемый Селимом, Балулу, Майвара и Белали, мальчиками, носившими мои ружья.

Не успели мы пройди и ста ярдов, как дикий киниамвезский осел, уколотый сзади шаловливым Мабруки, поскакал вперед, и Шау, никогда не бывший хорошим ездовом, растянулся у тернового куста. Шау завопил и все мы бросились к нему на помощь.

— Что с вами, мой милый? — спросил я. — Вы ушиблись?

— О, Боже мой, Боже мой! Отпустите меня, г. Стэнли, ради Бога!

— Как, потому что вы упали с осла? Полноте, ободритесь. Мне будет очень неприятно, если мне придется сказать про вас, что вы сплоховали. Через 4 или 8 дней вы сами будете смеяться над этим маленьким несчастьем. Почти все люди чувствуют себя в унылом настроении, покидая приятное место. Садитесь-ка на своего осла опять, старый приятель.

Мы снова помогли ему взлезть на осла; но все это время я, однако, обдумывал: не лучше ли было бы с моей стороны оставить его, чем почти насильно тащить с собою за сотни миль в Уджиджи? Что, если он умрет дорогой! Быть может, он в самом деле болен! Нет, он не болен, он притворяется! Но, признаюсь, если бы я не был уверен, что меня осмеют арабы, то я без всяких разговоров оставил бы его.

После часа хода виды сделались гораздо оживленнее. Шау начал забавляться. Бомбай забыл нашу ссору и уверял меня, что если я пройду страну Мирамбо, то достигну Танганики; Мабруки-Спика полагал, что я пройду; Селим был рад, что покидает Унианиембэ, где он так сильно страдал от лихорадки.

В смелом очертании холмов, поднимавшихся над красивыми равнинами, было нечто побуждавшее меня идти вперед.

По прошествии часа мы прибыли на место стоянки, в деревню киниамвези Мквенкву, родину нашего знаменитого певца Могаига.

Моя палатка была разбита, багаж свален в одну из темб, но половина моих людей возвратилась в Квигару, чтобы еще раз обнять своих жен и любовниц.

К ночи со мною сделался снова припадок перемежающейся лихорадки; к утру она прошла, оставив после себя страшную слабость. Я слышал, как мои люди у сторожевых огней разговаривали между собою относительно завтрашнего дня; вопрос состоял в том, будем ли мы продолжать путь или нет; большинство было того мнения, что мы останемся на месте, так как хозяин болен. Однако мне наперекор этим нерадивым душам хотелось продолжать путь; но когда я вышел из своей палатки и приказал им готовиться, то оказалось, что не досчитывалось двадцати из них; кроме того, человек, несший письма к Ливингстону, Каив-Газек, или «как вы поживаете?» — еще не прибыл со своею сумкою.

Выбравши двадцать человек из наиболее сильных и честных, я послал их назад в Унианиембэ искать отсутствующих; Селима же послал к шейху бин Назибу взять у него или купить длинную цепь для рабов.

К ночи мои двадцать посланных возвратились только с девятью беглецами. Ваджиджи дезертировали все вместе и найти их не было возможности. Селим также вернулся с длинною цепью, с ошейниками, по крайней мере, для десяти человек. Каик-Газек также пришел с сумкой для писем, которые он должен был под моим надзором, отнести Ливингстону. Затем я обратился к своим людям и, показав им свою цель, сказал, что я первый из белых взял с собою цепь для рабов, потому что они до такой степени боятся сопровождать меня, что я принужден прибегнуть к цепи, как к единственному средству удержать их вместе. Хорошим нечего боятьея, что я закую их в цепь — она предназначена только для дезертиров, для воров, которые, получивши свое жалованье и подарки, ружья и заряды, убегают затем. Теперь я ни на кого не наложу цепи; но если с сегодняшнего дня кто-нибудь убежит, то я остановлюсь и не буду идти далее пока не найду его, после чего он будет идти до Уджиджи в железном ошейнике. «Слышали ли вы»? «Да», был ответ. «Поняли ли вы?» «Да».

Мы выступили в шесть часов пополудни и направились в Инегуки, куда и прибыли в восемь часов вечера.

На другой день, когда мы уже готовы были выступить в путь, я заметил, что, убежало еще двое. Баравки и Бомбай были тотчас же отправлены в Унианиембэ за двумя беглецами, Асмани и Кингару, с приказанием не возвращаться без них. Последний, как читатель помнит, бегал уже третий раз. Пока производились поиски, мы стояли в деревне Инегуки — более ради Шау, чем для кого-нибудь другого.

Вечером неисправные дезертиры были приведены назад и были, как я грозил, подвергнуты жестокому наказанию и закованы в цепь, во избежание, дальнейших покушений. Бомбай и Барави могли рассказать весьма забавную историю поимки; и так как я был в отличнейшем расположении духа, то они и получили за свои услуги по куску тонкого сукна.

На следующее утро убежал другой носильщик, унеся с собою свое жалованье, состоявшее из пятнадцати новых кусков полотна и ружья; но оставаться долее где-нибудь близ Унианиембэ, представляло опасность, которая могла быть устранена только безостановочным движением в южным джунглям. Читатель помнит, что со мною шел портной, Абдул-Кадер, покинувший Багамойо с такими блестящими надеждами на приобретение богатства во внутренности Африки. В это утро, испуганный рассказами о предстоящих опасностях, Абдул-Кадер стал просить расчета; он клялся, что болен, и не может идти далее Так как он мне порядком надоел, то я заплатил ему его жалованье и позволил уходить.

На половине пути до Казегара, с Мабрук-Селимом сделался внезапный припадок болезни, сопровождавшийся рвотою, обмороками и частыми извержениями глистов. Я дал ему принять гран каломели и рюмки две водки. Так как он не мог идти, то я посадил его на осла. Другой человек, по имени Заиди, страдал припадками ревматизма; Шау два раза падал с своего осла, и только после бесконечных уговариваний, соглашался снова сесть на него. Поистине судьба преследовала нашу экспедицию и решила, что мы должны возвратиться. Действительно, все готово было пойти вверх дном Если бы мне только удалось, думал я, отойти на пятнадцать дней пути от Унианиембэ, то я был бы спасен.

В день нашего прибытия Казегара была местом веселия. Отсутствовавшие только что вернулись с берега и молодежь была чрезвычайно привлекательна в своих пестрых костюмах, в своих новых барсати, в своих согаро и длинных плащах из светлого конника, которыми они украшали себя за каким-нибудь кустом, чтобы потом внезапно показаться зрителям во всем своем великолепии. Женские гигиканья и «лю-лю-канье» раздавались громко и часто в течение всего дня. Девушки, похожие на нимф, с восхищением смотрели на молодых героев; старухи ласкали и лелеяли их; старые патриархи с жезлами и с сгорбленными спинами благословляли их. Вот что называется славою в Униамвези! Все счастливые молодые люди до самого утра без умолку рассказывали о чудесах, виденных ими близ великого моря и в «Ингудже», на острове Занзибаре; о том, что они видели огромные корабли белых людей, и множество самих белых людей; об опасностях и страданиях, перенесенных ими на пути через страну свирепых ваганцев и о многих других событиях, с которыми я и читатель мой давно уже ознакомились.

Двадцать четвертого мы снялись с лагеря и пошли через лес по направлению к ю.ю.з., и через три часа достигли Киганду.

Дойдя до этой деревни, управляемой дочерью Мкасивы, мы узнали, что не можем войти в нее, не заплативши пошлину, но так как мы вовсе не были намерены платить ее, то были принуждены расположиться лагерем в развалившейся и переполненной крысами бомэ, расположенной на милю от Киганду, за что подверглись насмешкам трусливых туземцев, обвинявших нас в том, что мы убежали от войны. Почти в черте нашего лагеря Шау, слезая с своего осла, не попал ногою в стремя и растянулся на земле. Эти маленькие приключения повторялись с Шау очень часто, поэтому когда многие бросились поднимать его, я приказал оставить его одного. Сумасбродный человек целый час лежал на земле под палящими лучами солнца. Когда же я спросил его, хорошо ли ему, то он сел и расплакался, как ребенок.

— Вы, может быть, хотите вернуться, Шау?

— Да, хочу, если позволите. Мне кажется, что я не могу идти далее и если только вы будете настолько снисходительны, что отпустите меня, то я охотно возвращусь.

— Хорошо, Шау, я решил, что вам лучше возвратиться. Терпение мое истощилось, я делал все зависящее от меня, что бы поднять вас выше тех дрязг, которыми вы с такою любовью занимаетесь. Вы попросту страдаете ипохондриею. Вы воображаете себя больным и ни что в мире не может вас убедить в противном. Заметьте мои слова: возвратиться в Унианиембэ, значит умереть! Представьте, что вы заболеваете в Квигаре, кто тогда будет ухаживать за вами и лечить вас? Положим, что вы начинаете бредить, кто из моих солдат поймет, что вам нужно или что полезно и необходимо для вас? Еще раз я повторяю вам: если вы вернетесь, то умрете!

— Ах, Боже мой! зачем это я отправился в это путешествие! Я думал, что в Африке жизнь совсем не такая. Уж я лучше вернусь, если вы мне позволите.

На другой день была дневка, и я сделал все распоряжения к отправлению Шау назад в Квигару. Были приготовлены крепкие носилки и нанято четверо здоровых носильщиков, что бы отнести его до Кнганду. Напекли хлеба, в манерки налили холодного чая, зажарили козленка, чтобы продовольствовать Шау на пути.

Ночь пред расставаньем мы провели вместе. Шау умел несколько играть на органчике, который я купил ему в Занзибаре; но, хотя он стоил всего 10 долларов, тем не менее, звуки, вызванные им в эту ночь, показались мне божественною мелодиею. Под конец Шау сыграл романс: «родина, дорогая родина», и мне кажется, прежде чем он успел ее кончить, я почувствовал в нему сильное влечение.

27-го числа мы поднялись очень рано; во всех наших движениях была особая сила. В этот день нам предстоял длинный переход, поэтому я должен был оставить за собою всех больных и слабых; только здоровые и могущие идти долго и быстро могли сопровождать меня. Мабрук-Селим был оставлен мною на попечение врача, обязавшегося лечить его за доти полотна, уплаченные ему вперед.

Раздался сигнал к походу. Шау с своими носилками был предоставлен 4 носильщикам. Люди мои образовали две шеренги; значки были подняты, а под ними виднелись два живые ряда и блестящие лодки, которым предстояло избороздит Танганику; мы же быстрыми шагами подвигались в югу.

Мы взобрались на хребет, усыпанный огромными сиенитовыми валунами, казавшимися сверху низким лесом. Виды, открывшиеся здесь пред нашими глазами, весьма напоминали уже встречавшиеся нам в других местах. Беспредельные леса тянулись величественными волнами вдоль, куда только хватало зрение; хребты, одетые лесом, постепенно поднимались друг над другом, пока не исчезали в голубовато пурпуровой дали; вся картина была золотолегким газом,^{5} который хотя и был на незначительном расстоянии совершенно прозрачен, на больших — становился непроницаемым для глаза синим облаком. Лес, лес, лес, покрытые листьями ветви, представлявшие то куполы, то зонтики, зеленые, темно-коричневые: лес над лесом, под лесом, сбоку лес — настоящий океан листьев.

Вся местность во всех своих точках представляла один и тот же вид: здесь выступал холм, там на прозрачном небе обрисовывалась группа более высоких деревьев, за этими исключениями повсюду царствовало однообразие — повсюду то же прозрачное небо, те же контуры, тот же лес, тот же горизонт и это день за днем, неделя за неделей!

Мы спешили взобраться на вершину хребта, надеясь на перемену; но глаз, утомленный вечным однообразием тщетно бродил по окрестностям, отыскивая что-нибудь новое. Карлейль в одном из своих сочинений говорит, что хотя Ватикан и велик, однако он не что иное, как кусок яичной скорлупы в сравнении с великим звездным сводом, на котором сияют в вечной своей красоте Арктурус и Орион; я же говорю, что хотя рощи нью-йоркского центрального парка велики в сравнении с рощами других больших городов и что хотя Нью-Форест и Виндзорский лес могут показаться прекрасными и величественными в Англии, тем не менее, они ни что иное, как пук прутьев в сравнении с дремучими лесами Униамвези.

Мы шли 3 часа и затем сделали привал. Я заметил, что все мои люди крайне утомлены, не привыкши к таким длинным переходам, или, скорее, не будучи способны после нашего долгого отдыха в Бвигаре к упорной, продолжительной и тяжелой работе. Когда мы снова пустились в путь, то многие выразили свое неудовольствие и усталость. Но несколько добродушных шуток над их ленью снова ободрили их и мы достигли Уганды в 2 часа пополудни после 4-х часов пути.

Угунда весьма большая деревня в области Угунда, примыкающей к южной границе Унианиембэ. Деревня имеет, по всей вероятности, до 400 семейств или до 2000 душ. Она отлично защищена высоким и крепким частоколом из 3-х дюймовых бревен. Над палисадом поднимаются на некотором промежутке друг от друга башни с миниатюрными амбразурами, проделанными в бревнах для ружей стрелков, помещающихся в этих ящиках, чтобы высматривать и поражать неприятельских предводителей. Внутренняя траншея с бруствером в 4 ф. высотою, присыпанным в частоколу, служит прекрасным прикрытием для главной массы войск, становящихся на колени на дно траншеи и могущих поэтому сопротивляться весьма значительным силам. На милю вокруг деревни уничтожены все закрытия, так что бдительные стражи всегда во время предупреждают защитников о приближении неприятеля. Мирамбо с толпами своих грабителей отступил от этой крепости после нескольких бесплодных попыток овладеть ею приступом, и с тех пор вагунцы хвастаются тем, что прогнали самого смелого грабителя, какого только видели когда-нибудь в Униамвези.

Вагунцы возделывают до 3000 кв. акров земли в окрестностях своих главнейших поселений и этого количества вполне достаточно не только для того, чтобы удовлетворять их собственному потреблению, но также и потребностям многочисленных караванов, проходящих чреэ эту местность на пути в Уфипу и Марунгу.

Как ни храбры вагунцы в стенах крепости, окружающей их столицу, тем не менее, они не избавлены от некоторой робости, наполняющей душу Мниамвези в военное время. В этом месте караваны обыкновенно пополняются новобранцами из массы пагасисов, охотно поступающих в караван, отправляющийся в далекие южные страны, изобилующие слоновой костью; однако ни один из них не согласился идти со мною, так велик был ужас внушенный им Мирамбо и его Руга-Ругами. Они постоянно говорили об ожидаемых войнах. Утверждали что Мбого идет на Угунду с тысячью вакононгцев, что Вазавира напал четыре месяца тому назад на караван, что Симба колесит по стране с толпою свирепых наемников, и много подобного рассказывали они.

28-го мы прибыли в уютную деревушку Бента, отстоящую на 3 3/4 ч. пути от Угунды и окаймленную лесом. Дорога извивалась по хлебным полян вагунцев, затем по прогалинах, окружающим деревни Кисари, в одной из которых мы встретили хозяина каравана, набиравшего носильщиков до Уфипы. Он стоял здесь уже два месяца и употреблял всевозможные усилия для привлечения к себе моих людей, что, конечно, никак не могло повести к дружеским отношениям между нами.

XXIV. Вид деревни в Узавире.

Возвращаясь назад несколько дней спустя, я узнал, что он оставил намерение идти на юг. Выйдя из Кисари, мы шли по редкому джунглю, почва которого потрескалась от солнца и имела в некоторых местах пересохшие пруды, сохранившие на дне своем следы слонов и носорогов; видны были также следы буйволов и зебр, и мы ласкали себя надеждой, что вскоре нам попадется дичь.

Бента изобильно снабжена рисом и особенным видом зернового хлеба, называемым туземцами — шороко и принятым мною за журавлиный горошек. Я купил для собственного потребления большое количество шорока и нашел его весьма вкусным и питательным. Зерно хранилось на плоских крышах в больших ящиках, сделанных из коры дерева мтунду. Это были самые большие ящики, какие мне приходилось видеть в Африке. Их можно было принять за шляпные коробки великанов; они имели 7 футов в диаметре и 10 ф. высоты.

29-го числа, идя по ю.з. по направлению, мы прибыли в Кикуру. Мы шли в течении 5 часов по сожженной солнцем равнине, поросшей хлебным и черным деревом и низкими кустарниками, над которыми возвышались многочисленные белые постройки термитов, напоминавшие песчаные дюны.

Мукунгуру, как кисавагили называют лихорадку, свирепствует в этой области обширных лесов и плоских равнин, вследствие несовершенного природного дренажа страны. Сожженная трава придает еще более печальный вид стране, покрытой засохшими следами животных, посещавших ее равнины в последние дни дождливого времени года. В лесу можно встретить множество поваленных деревьев, находящихся в последнем периоде разрушения и покрытых массами насекомых всевозможных пород. Мало-помалу миазмы от разлагающихся растений вдыхаются организмом и вызывают такие ужасные последствия, какие производит, судя по рассказам, соседство ядовитого дерева упас.

Первый припадок болезни обнаруживается болью живота, постоянной истомой, необыкновенной сонливостью и беспрерывным позывом к зевоте. Язык принимает желтоватый, болезненный цвет, переходящий почти в черный; даже зубы становятся желтыми и покрываются посторонним веществом. Глаза больного становятся блестящими и водянистыми. Это верные признаки болезни, которая через несколько времени охватит весь организм и подвергнет свою жертву самым ужасным страданиям.

Иногда лихорадке предшествует сильнейший озноб, в течении которого можно наложить на больного целые горы одеял, почти нисколько не согревая его. Затем наступает необыкновенно сильная головная боль, сопровождающая невыносимою болью в бедрах и вдоль спинного хребта, переходящею в плечные лопатки, далее в шею и останавливающейся, наконец, в задней и передней части головы. Обыкновенно же лихорадке не предшествует озноб, но после периода ослабления и бессознательности, сопровождающейся сильным жаром и ударами в висках, наступает боль в пояснице и спинном хребте и невыносимая жажда. В мозгу возникают самые дикие картины, принимающие часто самые отвратительный вид. Перед омраченным воображением страдальца проходят образы существующих и несуществующих пресмыкающихся, превращающихся ежеминутно в еще более безобразные формы, становящиеся ежеминутно все запутаннее, отвратительнее и ужаснее. Не будучи в состоянии долее выносить эти мучительные видения, он старается открыть глаза, чтобы разогнать толпу осаждающих его привидений, но вместо того он переходит в новый ад и на него обрушиваются новые страдания. О! как ужасны были те бесконечно длинные часы, в течении которых я стонал под этим ужасным кошмаром. О! как ужасны те физические страдания, которые приходится переносить путешественнику в Африке. О! какую злобу и раздражительность возбуждают эти дьявольские фантасмагории! Самое ангельское терпение не успокаивает, самый внимательный уход не облегчает, самая глубокая преданность противна. В течении этих ужасных переходов, вызывающих самое свирепое бешенство, сам Иов сделался бы раздражителен, безумно нетерпелив и холеричен. Человеку в подобные моменты кажется, что на него обрушились все несчастия. Когда же он выздоровеет, то чувствует себя как бы очищенным, становится необыкновенно вежлив и дружелюбен, наслаждается всякою вещью, представлявшейся ему еще недавно в таком ужасном виде; на слуг своих смотрит с любовью и дружбой; от самых обыденных вещей приходит в восторг. Природа кажется ему очаровательною; среди мертвых деревьев и монотонного леса он способен придти в восхищения Я говорю об этой болезни на основании тех внимательных анализов припадков, со всеми их строгими, жалобными и злыми оттенками, какие я мог заметить. Я привык наслаждаться наблюдениями над всеми смешными, ужасными, фантастическими и уродливыми картинами, проносившимися пред моими глазами, даже если я в это время страдал пароксизмами лихорадки.

1-го октября, после 4-х часов ходьбы по направлению к ю.ю.з., мы достигли большого пруда, носящего название Зивани. Мы нашли старую, полусгоревшую хамби, осененную величественною смоковницею, гигантом лесов Униамвези; через час мы превратили хамби в великолепный лагерь.

Если я не ошибаюсь, ствол дерева имел до 38 ф. в окружности; это красивейшее из всех встречавшихся мне в Африке деревьев этого вида. Полк легко мог бы отдыхать во время полуденного привала под тенью этого колоссального лиственного свода. Диаметр, бросаемой им тени, равняется 120 футам. Мое недавнее выздоровление заставляло меня смотреть с восторгом на все окружающее. Мною овладело чувство спокойствия и полного довольства, какого я не испытывал еще, брода по Унианиембэ с равнодушием к своей бесцельной жизни. Я разговаривал с своими слугами, как с друзьями и равными. Мы беседовали друг с другом относительно своих планов совершенно как товарищи.

Когда догорал день и солнце склонялось к западу, окрашивая небо ярким золотым, серебряным, пурпуровым и опаловым цветами, когда лучи роскошными цветами переливались на вершинах девственного леса и над всем этим возвышалось тихое, божественное, покойное небо, когда даже в души моих грубых спутников закрадывалось наслаждение природой, в то время мы, окончивши свои дневные труды и видя свой лагерь в полной безопасности, вынимали свои трубки и наслаждались плодами своего труда и спокойствием духа, составляющим удел людей исполнивших свой долг.

А снаружи не слышно ни одного звука, кроме крика заблудившегося флорикана или гвинейской курицы, отыскивающей свою подругу, или резкого кваканья лягушек в соседнем пруде или пения сверчка, как будто убаюкивавшего день; внутри лагеря слышны шипение тыквенных трубок, когда из них тянут синеватый дымок, который я также люблю. Я доволен и счастлив, когда, растянувшись на своем ковре, под тенью живой листвы, я покуриваю свою пенковую коротенькую трубку и предаюсь мечтам; несмотря на всю прелесть мягкого света неба и прозрачного воздуха, окружающего меня, я думаю о доме и друзьях, покинутых в далекой Америке, и воспоминания эти мало-помалу наводят меня на мысль о моей еще не достигнутой цели, на мысль о человеке, остающемся для меня еще мифом, о человеке, который, может быть, умер, а быть может находится вот в этом лесу, вершины которого я вижу отсюда. Оба мы ступаем по той же почве, быть может по тому же лесу — почем знать?— и, тем не менее, он также далек от меня, как если бы был в своем маленьком доме в Ульва. Хотя в настоящее время я не убежден еще в том, что он жив, тем не менее, я чувствую какую-ту радость, какое-то спокойствие, которое невозможно описать. Отчего человек так слаб и ничтожен, что для удовлетворения сомнений своей нетерпеливой и непокорной души он должен проходить сотни и тысячи миль? Отчего тело мое не может угнаться за смелым полетом мысли и разрешить вечно смущающий меня вопрос — жив ли он.

О! душа моя! будь терпелива, ты обладаешь драгоценным спокойствием, способным возбудить зависть других людей! Довольно тебе сознания, что миссия твоя священна! Итак — вперед и не теряй надежды!

Суббота, 2-го октября застала нас на пути через лес и равнину, простирающиеся от Зивани до Маниары на протяжении шести с половиною часов ходьбы. Солнце сильно пекло, но деревья мтунду и миобо росли по дороге на небольшом расстоянии друг от друга и давали благодетельную тень. Дорога была открыта и легка; утоптанная почва не представляла никаких затруднений. Единственное неудобство ее заключалось в докучливости цеце или панги (меч) носившейся целыми тучами вокруг нас. Мы знали, что приближаемся к обширным обильным дичью местам и потому ежеминутно были наготове встретить одного из зверей, населяющих эти леса.

В то время как мы шли вперед со скоростью около трех миль в час, я заметил, что люди мои сворачивали с дороги и толпились вокруг чего-то лежавшего на земле. Подойдя к ним я увидел что предметом их любопытства было мертвое тело человека, сделавшегося жертвою оспы, этого страшного бича Африки. Это был один из мародеров или гверильясов Озето, служившего у унианиембского султана Мказивы, охотившегося в этих лесах за гверильясами Мирамбо. Они, по-видимому, возвращались с набега на мбогского султана и бросили своего товарища умирать на дороге. Он, как казалось, умер всего один день тому назад.

Скажу, кстати, что нам часто попадались на дороге скелеты или черепа; почти каждый день мы натыкались на эти остатки мертвецов и безмолвные свидетельства о бесчеловечии людей.

Вскоре после того мы вышли из леса и вступили в мбугу или равнину и увидели там двух жирафов, шеи которых высоко поднимались над общипываемым ими кустом. Вид этих животных был приветствован громкими восклицаниями, потому что они показывали нам, что мы вышли в страну обильную дичью и что на реке или заливе Гамбо, где мы намеревались сделать привал, мы встретим целые стада этих животных.

После трех часов пути по этой знойной равнине мы достигли возделанных полей, окружавших Маниару. Когда мы подошли к воротам деревни, нам запретили входить в нее, так как страна была на военном положении и потому нужно было с большой осторожностью впускать людей в деревню, чтобы не подвергнуть ее опасностям. Однако нам указали хамби направо от деревни, близ нескольких прудов чистой воды, где мы нашли с полдюжины развалившихся хижин, обещавших много удобств уставшему каравану. Разбивши свой лагерь, я дал кирангоци несколько кусков полотна для закупки в деревне съестных припасов, необходимых для перехода через пустыню, лежавшую перед нами и простиравшуюся, как мне говорили, на девять переходов, или 135 миль. Ему ответили, что султан строго приказал своим подданным не продавать никому хлеба. Дело было таково, что необходимо было прибегнуть к некоторой дипломатической хитрости, чтобы выпутаться из затруднения, потому что нам было бы крайне неудобно простоять здесь несколько дней, пока посланные наши могли бы закупить провизию в Кивуру. Развязавши тюк с лучшими своими товарами, я выбрал два куска сукна самого высокого качества и отослал их султану, с предложением дружбы белого человека.

Султан сердито отказался взять мой подарок и велел передать мне, чтоб я не надоедал ему. Переговоры не привели ни к чему, он не хотел уступить, и люди мои, голодные и раздраженные, легли спать без ужина.

Мне припомнились слова Ниары, торговца рабами и нахлебника великого шейха бин-Назиба: «ах, господин, господин вы увидите, что взяли с собой слишком много людей и вам придется возвратиться назад. Ваманиарцы злы, ваканонгезы очень злы, а вазаварезы злее всех. Вы пришли в эту страну в неудобное время — повсюду война». И действительно, это казалось совершенно справедливым, если судить по разговорам, которые велись вокруг костров. Можно было ожидать всеобщего дезертирования моих людей. Однако я уговаривал их не падать духом, обещая к завтрашнему дню достать им хлеба.

Тюк с лучшими товарами был снова развязан на другой день; из него отобрали четыре лучших куска сукна и два доти мерикани, и Бомбай снова отправился к султану, нагруженный комплиментами и вежливостью. Необходима была чрезвычайная осторожность с таким сердитым человеком, который притом был слишком могуществен, чтобы можно было раздражать его. Что если ему вздумается подражать страшному Мирамбо, королю Уиовега! Последствия моей щедрости вскоре обнаружились изобилием в нашем лагере всевозможных съестных припасов. Не прошло и часа, как появились целые ящики шороко, бобов, рису, мотамы, которые с полдюжину туземцев несли на своих головах; вскоре пришел сам Мтеми, сопровождаемый тридцатью мушкетерами и двадцатью копьеносцами посмотреть на первого белого человека, появившегося в его владениях. За этими воинами несли щедрые подарки, вполне равнявшиеся по ценности моим, и состоявшие из больших кадок с медом, домашних птиц, козлов и такого количества бобов и журавлиного горошку, какое достаточно было для продовольствия моих людей в продолжении четырех дней.

Я встретил султана у ворот моих и, низко поклонившись ему, пригласил его в свою палатку, убранную мною по этому случаю со всем великолепием, какое только было возможно. По полу был разостлан мой персидский ковер и медвежья шкура, а кусок совершенно нового малинового сукна покрывал мою кизанду или постель. Султан, высокий сильный человек и его свита были приглашены сесть. Они смотрели с таким удовольствием на меня, на мое лицо, на мое платье и на моя ружья, какое почти невозможно описать. Они сперва в течении нескольких секунд упорно таращили на меня глаза, потом взглядывали друг на друга и разражались неудержимым хохотом, сопровождаемым прищелкиванием пальцев. Они говорили на языке кионамвези и я приказал своему переводчику маганге выразить султану удовольствие, доставленное мне его посещением. После непродолжительного обмена комплиментов и громкого хохота моих гостей султан попросил меня показать ему свои ружья. Ружье Винчестера, производившее шестнадцать выстрелов зараз, вызвало тысячи лестных замечаний со стороны восхищенного султана, а маленькие смертоносные револьверы, красота и тонкость работы которых показалась им сверхъестественной, вызвали такой поток красноречия, что мне захотелось показать им еще что-нибудь. Двухствольное ружье, из которого я выстрелил большим зарядом, заставило их подпрыгнуть в притворном испуге и затем с хохотом снова усесться. По мере того, как восторг моих гостей увеличивался, они хватали друг друга за указательный палец и вертели и дергали его так, что он готов был выскочить из суставов. Объяснивши им различие между белым и арабом, я показал им свой ящик с аптечкой, и ряд красивых склянок вызвав тем новый припадок удивления. Они спросили, что это такое?

— Дово, т.е. лекарство, — отвечал я.

— О, о! — с восторгом шептали они.

Мне удалось уже приобрести их безграничное уважение, потому что превосходство мое над ученейшими из арабов, которых им приходилось видеть, было слишком очевидно.

— Дово, дово! — повторяли они.

— Вот, — сказал я откупоривая одну из бутылок со спиртом, кисунская помба (пиво белых). — Попробуйте! — при этом я подал им бутылку.

— Гачт, гачт, о гачт! какое крепкое пиво пьют белые. — О, как у меня горит в горле.

— Однако оно полезно, — сказал я. — Несколько глотков его подкрепляют и ободряют человека, но в большом количестве оно вредно и может даже причинить смерть.

— Дай мне немного, — скакал один из старшин. — И мне, и мне, и мне, — повторяли прочие, попробовавши моего напитка.

Затем я вынул бутылку с сгущенным раствором аммиака, объяснивши, что он употребляется против укушения змей и головной боли; султан тотчас начал жаловаться на головную боль и попросил, чтобы а дал ему немного своего лекарства. Попросивши его закрыть глаза, я быстро открыл пузырек и поднес его к носу его величества. Действие было магическое: он повалился навзничь, как застреленный, и лицо его оскалилось неописанными гримасами. Спутники его громко расхохотались, захлопали в ладоши, щипали друг друга, хватали друг друга за палец и выделывали множество забавных штук. Я вполне убежден, что если бы подобную сцену изобразить в каком бы то ни было, театре, то оно произвело бы неописанное действие на зрителей; все расхохотались бы до истерики, как хохотал я, наблюдая ее. Наконец, султан оправился; крупные слезы катились по его щекам и он громко захохотал, сказавши — «кали», т.е. горячее, крепкое, быстрое лекарство. Султан не пожелал попробовать его еще раз, но прочие старшины, толпились вокруг меня, чтобы понюхать волшебную жидкость и понюхавши, разражались неудержимым смехом. Целое утро было проведено в этом дипломатическом свидании к удовольствию всех присутствовавших.

— О! — сказал султан, уходя, — эти белые знают все, арабы перед ними невежды.

В эту ночь убежал один из вожатых Гамдалах, унеся с собою свое жалованье (27 доти) и ружье. Преследовать его на другой день было невозможно, потому что это заставило бы меня, простоять на одном месте более чем я мог; но а дал себе слово, что Гамдалах, отработает свои двадцать семь доти прежде чем я дойду до берега.

В среду 4 октября, мы были на пути к реке Гамбо, отстоящей на четыре с четвертью часа пути от Мониари. Едва мы успели выйти из волнующихся хлебных полей друга моего Ма-маниары, как завидели стадо благородных зебров; два часа спустя, мы вышли в обширную похожую на парк равнину, которая, со своими величественными размерами, со своим беспредельным зеленым ковром, испещренным то там то сям темными кустами джунглей, представляла один из красивейших видов, попадавшихся мне в Африке. Взобравшись на один из многочисленных холмов, я увидел стадо буйволов, зебров, жираф и антилоп и почувствовал, что сердце мое забилось быстрее, как и в ту минуту, когда я в первый раз вступил на африканскую почву. Мы без шума шли по долине до самого нашего лагеря, на берегах тихой Гамбы.

Здесь был настоящий рай для охотника! какими жалкими и ничтожными казались мне мои охоты за маленькими антилопами и дикими кабанами, как бесполезно тратилась энергия в переходах через тернистые джунгли и мокрую траву! Разве я забыл свои первые печальные попытки в африканских джунглях прибрежья! Но какой охотничий парк мог сравняться с тем, что открывалось теперь перед моими глазами? Здесь на мягкой, бархатистой траве, отененная группами более старой растительности, в расстоянии ружейного выстрела пасутся большие стада крупной и разнообразной дичи. Нечего говорить, что представлявшееся мне зрелище вполне вознаграждало меня за мои длинные южные обходы. Здесь нет тернистых джунглей или вонючих болот, мешающих охотнику вполне предаваться своей страсти! Ни один охотник в мире не мог бы пожелать лучшего места для охоты.

Указавши место для лагеря, над озером, лежавшим в одном из заливов Гамбо, я взял свое двуствольное гладкое ружье и отправился в парк.

Выйдя из-за одного куста я увидел трех прекрасных, жирных молодых антилоп, щипавших свежую траву в ста ярдах от меня. Я стал на колени и выстрелил. Одна из антилоп прыгнула вперед и повалилась мертвою; две другие сделали прыжок футов в двадцать высотою, как будто для гимнастики и помчались от меня, прыгая как резинные мячики, пока не скрылись за холмом. Успех мой был приветствован громкими восклицаниями моих солдат, прибежавших из лагеря, заслышав мой выстрел, и мой ружьеносец с криком «Бисмилла»! почти отрезал своим можем голову животного.

Мы отправили затем по направлению к в. и с. своих охотников, так как каждый караван имеет обыкновенно своих фунди, специальное назначение которых заключается в охоте за дичью для каравана. Некоторые из них искусны в выслеживании зверей, но часто попадают в опасное положение, потому что при несовершенстве своих ружей должны подпускать животное на близкое расстояние.

После завтрака, состоявшего из жареной антилопы, горячих лепешек, и чашки превосходного кофе, я отправился по направлению к ю.з. в сопровождении Калулу и Маджвары, двух мальчиков, носивших мои ружья. Маленькие зверьки убегали от меня подобно кроликам, когда я шел по кустам; медовая кукушка порхала с дерева на дерево и щебетала свою песенку, как будто я искал сладкий мед, спрятанный в местах ей одной известных; но нет! мне не нужно было ни зверьков, ни меду. На этот раз я искал чего-нибудь крупного. Дальнозоркие орлы-рыболовы и драхвы качались на деревьях, покрывавших извилистые берега Гомбо и как будто чувствовали, что я охочусь за ними, потому что при приближении моем они стрелою взвивались в небеса. Но нет! В этот день мне не попадалось ничего кроме оленей, зебр, жираф, антилоп и буйволов! Пройдя около мили вниз по Гамбо и наслаждаясь видом широких водяных площадей, от которых я давно отвык, я сделался свидетелем сцены, приведшей меня в неописанный восторг; в ста пятидесяти ярдах от меня пять, семь, восемь, десять зебр, вытянувши свои красивые полосатые тела, пощипывали друг друга. Зрелище было в высшей степени красиво и поэтично и вполне показывало мне, что я нахожусь в центральной Африке. Я почувствовал гордость, сознавая себя хозяином обширной области, населенной такими благородными животными. Они были мои, я мог взять себе любое из этих красивых животных, составляющих гордость африканских лесов! Я мог, если пожелаю, застрелить какое угодно из них! Они были мои без денег и без платы; однако я два раза опускал ружье, прежде, чем решился поранить царственное животное, но... паф! и одна из зебр повалилась на спину, дрыгая ногами. О, как мне было жаль ее! Но живее за нож! И острое лезвие его быстро прошло по красивым полоскам, окаймлявшим горло животного. Какое отвратительное хрипение! Через секунду прекрасное животное лежало у моих ног. Ура! сегодня я попробую мяса укононской зебры.

Я решил, что антилопа и зебра составляют достаточную для сегодняшнего дня добычу, в особенности после такого продолжительного перехода. Гомбо, представляющая длинный и глубокий водяной поток, извивающийся среди зеленых рощиц, так и манила выкупаться в ее тихих и спокойных водах, покрытых широкими листьями лотуса и живописных и мирных, как летний сон. Я отыскал самое тенистое место под широко распростертой мимозой, от которой берег ровно и постепенно спускался к тихой и прозрачной воде; я разделся и уже сложил руки, чтобы нырнуть, как внимание мое обратило на себя чрезвычайно длинный предмет, видневшийся под поверхностью воды около того места, куда я намеревался броситься вниз головой.

Великий Боже — это был крокодил! Я инстинктивно отскочил назад и только этому обязан своим спасением, потому что чудовище тотчас повернуло назад с самым разочарованным видом; я же остался на берегу, раздумывая о том, что находился на волос от погибели и поклялся никогда более не доверять коварному спокойствию африканских рек.

Одевшись, я тотчас же поспешил уйти от берега реки, ставшей мне теперь отвратительной. Проходя через джумму, на обратном пути в свой лагерь, я заметил двух туземцев, внимательно озиравшихся вокруг; я приказал своим молодым спутникам стоять смирно, сам же пополз к ним и, благодаря густому кустарнику, добрался до них незамеченным. Одно их необъяснимое присутствие в огромном лесу, во время всеобщего волнения в стране, показалось мне подозрительным; я намерен был внезапно показаться им и заметить впечатление, которое произведет мое появление, и если бы обнаружились враждебные замыслы против экспедиции со стороны туземцев, то разом покончить с ними при помощи моей двустволки.

Когда я подошел к одной стороне куста, то туземцы приблизились к противоположной и, таким образом, нас отделяло расстояние в несколько футов. Я вскочил и мы стояли лицом к лицу. Туземцы взглянули на внезапно появившуюся фигуру белого человека, и в первый момент, казалось, окаменели от удивления, но потом оправившись воскликнули: «Бана, бана, вы нас не узнали — мы ваканонгцы, пришедшие в ваш лагерь, чтобы сопровождать вас до Мреры, и теперь ищем меду».

О! да — вы точно вакононгцы, а я думал, что вы руга-руга. После этого обе стороны, вместо того, чтобы вступить во враждебные действия, громко расхохотались! Особенно заливались ваконгцы, с хохотом отправившиеся за своим диким медом. В куске коры у них тлелся огонь, при помощи которого они выкуривали пчел из их ульев, устроенных в больших мтундовых деревьях.

Наши дневные приключения кончились; лазоревое небо стало темно-серым; месяц только что поднялся над лесом. Воды Гомбе засеребрились; лягушки громко квакали, по берегу реки; орлы-рыболовы, качаясь на верхушках самых высоких деревьев, издавали свои крики, похожие на плач. Антилопы храпели, предупреждая тем пасшееся в лесу стадо о грозившей им опасности; плотоядные прокрадывались во мраке по лесу, простиравшемуся за нашим лагерем. Внутри же ограды из кустов и терновника, окружавших наш лагерь, раздавались шутки, смех и царствовало всеобщее веселье и довольство. Вокруг каждого из костров сидели на корточках черные фигуры людей. Один обгрызал вкусную кость; другой высасывал мозг из бедровой кости зебры; третий; наткнувши на палку большой кусок говядины, жарил ее на огне; четвертый держал над пламенем большое ребро; иные тщательно мешали большие черные котлы с угали и зорко наблюдали, когда кушанье их начинало шипеть и закипало. Огонь костров обливал ярким светом их обнаженные тела и окрашивал в красноватый цвет высокую палатку, расположенную в центре лагеря подобно храму, посвященному какому-нибудь таинственному богу; отблески огня достигали высоких деревьев, над нашим лагерем, придавая их листве самые фантастические контуры. Все это представляло дикую, поэтическую и величественную картину. Но мои люди мало заботились о картинах и о лунном свете, о красноватых отблесках, и о палатках, похожих на храмы — все они в запуски рассказывали друг другу о различных своих приключениях и наслаждались вкусной пищей, которую доставили им наши ружья. Один рассказывал, как он подстерег дикого кабана и как раненое животное с страшным хрюканьем, которого он никогда не забудет, свирепо бросилось на него, так, что он уронил ружье и вскарабкался на дерево; и все окрестности оглашались взрывами хохота окружающей его толпы. Другой застрелил молодого буйвола, третий убил оленя; воканогцы рассказывали о забавной встречи со мною и заманчиво описывали изобилие меду в лесу; все это время Селим и его молодые помощники жадно глодали молодого поросенка, застреленного одним из охотников, и которого никто другой не хотел есть, по причине отвращения магометан к свиньям; это отвращение было приобретено ими при переходе из дикого состояния негров к полезной покорности занзибарских вольноотпущенников.

Следующие два дня мы простояли на месте, делая многочисленные набеги на окрестную дичь. В первый день мне везло необыкновенное счастие. Я застрелил пару антилоп-куду (A. strepsiceros), с красивыми, завитыми рогами, и паллу (C. melampus), красновато-коричневое животное, фута в 3 1/2 высотою, с широким задом. Я мог бы застрелить дюжину этих животных, если бы у меня было одно из тяжелых ружей, изготовляемых Ланкастером, Рейли или Блиссетом, каждый выстрел которых убивает. Но мои ружья, за исключением моего легкого гладкоствольного, были неудобны для охоты за африканской дичью; они годились более против людей. Своей винтовкой Винчестера и карабином Старра, я мог поразить всякое животное в расстоянии 200 ярдов; оно, несмотря на рану, всегда избегало ножа, так что я бросал, наконец, мелкие калибры. Для этой страны необходимы большие калибры, напр. № 10 или 12-й, которые сразу повалят животное, чем избавят охотника от утомительных и часто бесполезных преследований. В течение этих двух дней мне часто приходилось терять след зверя, несмотря на самые тщательные и продолжительные поиски.

Однажды я внезапно наткнулся на антилопу, имея при себе винтовку Винчестера, причем я и антилопа одинаково изумились и стояли друг против друга в расстоянии не более 25 ярдов. Я прицелился ей в грудь, и пуля, верная своему назначению, глубоко вошла в туловище и кровь брызнула из раны: через несколько минут антилопа была далеко от меня, я же был слишком удивлен, чтобы преследовать ее. Всякая любовь к охоте могла пропасть после таких неудач. Что значили две антилопы убитые за один день охоты в сравнении с многочисленными стадами, пасшимися на равнине?

В течение нашей трехдневной охоты мы застрелили двух буйволов, двух диких кабанов, трех оленей, одну зебру и одного паллу; сверх того — восемь гвинейских куриц, трех флорикан, двух орлов рыболовов, одного пеликана, а один из охотников поймал двух больших сомов.

В субботу, 7-го октября мы снялись из лагеря к великому огорчению обжорливых ванганцев. Рано утром они отправили ко мне Бомбая с просьбою простоять еще один день. Это всегда так бывало; они всегда питали отвращение к труду, когда перед ними съестного было в изобилии. Я хорошенько выбранил Бомбая за то, что он приходит ко мне с такими просьбами после двухдневной остановки, употребленной исключительно на заготовление пищи. Бомбай и сам был не в особенно хорошем расположении духа, так как обильные горшки, полные мясом нравились ему гораздо более чем беспрерывная ходьба и усталость. Я заметил, что по лицу его пробежало злобное выражение и нижняя губа отвисла, как бы говоря: «Иди же и уговаривай их сам, злой и жестокий человек! Я не стану помогать тебе».

Воцарилось глубокое молчание, когда я приказал кирангоци дать знак к выступлению, и не слышно было обычных песней. Носильщики сердито пошли к своим тюкам, а Асмани, вожатый гигантского роста, наш фунди, ворчал, что он очень жалеет, что взялся вести меня до Танганики. Однако все пошли, хотя и не охотно. Я со своими оруженосцами шел сзади, чтобы подгонять отсталых. Приблизительно через полчаса, я заметил, что караван остановился, носильщики побросали свои тюки и собрались в кучи, горячо разговаривая и сильно жестикулируя.

Взявши у Селима свою двухстволку и зарядив ее двумя патронами, я приготовил револьверы и пошел к каравану. Я заметил, что люди схватились за ружья, завидев мое приближение. Подойдя к каравану ярдов на тридцать, я увидел на холме по левую руку от меня головы двух людей, ружья которых были направлены на дорогу.

Я остановился, взял ружье в левую руку и, прицелившись в них, грозил раздробить им голову, если они тотчас же не сойдут ко мне для переговоров. Эти два человека были громадный Асмани и закадычный друг его Мабруки, вожак шейха бин-Назиба. Так как опасно было не повиноваться такому приказанию, то они тотчас же сошли вниз, но, внимательно следя за Асмани, я заметил, что он берется рукою за спуск и делает ружьем «товсь». Я снова навел на него свое ружье и грозил ему немедленно смертию, если он тотчас же не бросит своего ружья.

XXV. Вид в Увинца.

Асмани подошел ко мне с подобострастной улыбкой на лице, но в глазах его светился зловещий огонь так ясно, как только когда-либо светился он в глазах злодея. Мабруки подкрался ко мне сзади и насыпал порох на полку своего мушкета, но, быстро повернувшись к нему, я навел свое ружье почти в упор на его злое лицо и приказал ему сию же минуту бросить ружье. Он тотчас же выронил его из рук и, получивши от меня сильный толчок прикладом в грудь, отлетел на несколько шагов от меня; тогда я повернулся к Асмани и велел ему бросить свое ружье, при чем навел на него свою двухстволку и наложил палец на спуск. Никогда ни один человек не был так близок к смерти, как Асмани в эти минуты. Мне не хотелось пролить его кровь, я готов был употребить все средства, чтобы избежать этого; но если бы мне не удалось напугать этого разбойника, то наступил бы конец моей власти. Дело в том, что они боялись идти далее, и заставить их идти вперед можно было только силою и употреблением всей моей власти, даже если бы в случае неповиновения необходимо было причинить смерть. В то время как я начинал думать, что для Асмани наступил его последний час, потому что он приложил ружье свое к плечу, сзади к нему кто-то подкрался, выбил ружье из рук, и я услышал голос Мабруки-Спика с ужасом закричавшего:

— Как ты смеешь целить в господина! Затем Мабруки бросился к моим ногам, пытался поцеловать их, умоляя меня простить его. Теперь уже все кончено, говорил он, уже ссор больше не будет, все пойдут к Танганики, не говоря ни слова и, клянусь Аллахом, мы найдем старого мусунгу в Уджиджи. Говорите вы все! Разве не правда, разве мы не дойдем до Танганики без всяких беспорядков? Отвечайте господину все в один голос!

— Ай Валлас! Ай Валлас! Бана ианго! Гамуна маннено мгини! что в буквальном переводе означает: да, клянусь Богом! да, клянусь Богом! господин мой! Это истинная правда! — громко произнес каждый из них.

— Проси прощенья у господина или убирайся вон, — повелительно сказал Мабруки Асмани, что Асмани и исполнил во всеобщему удовольствию.

Мне оставалось распространить амнистию на всех, за исключением Бомбая и Амбари, бывших заводчиками бунта, счастливо теперь усмиренного. Бомбай, в качестве моего капитана, мог бы одним своим словом остановить в самом начале всякие обнаружения неудовольствия, если бы он этого желал. Но Бомбай не желал похода более чем самый трусливый из его подчиненных, не потому чтобы был трус, а потому что любил бездействие и поклонялся своему мамону. Поэтому схвативши копье, я сильно ударил его по плечу древком, затем подбежал в Амбари, насмешливое лицо которого вскоре замечательно изменилось; потом я заковал их в цепи, грозя не освобождать их, пока они не станут просить у меня прощения; что же касается до Асмани и Мабруки, то я посоветовал им не обнаруживать вперед свои дурные наклонности, если они не хотят быт наказанными смертию, которую они счастливо избежали теперь.

Затем снова был отдан приказ к выступлению, и все носильщики с удивительной быстротой схватили свои тюки и быстро пошли вперед по дороге, оставивши позади себя скованных Бомбая и Амбари и дезертиров Кингофу и Асмани, которым приказано было нести самые большие тяжести.

Не успели мы пройти и часу от Гомбо, как Бомбай и Амбари дрожащим голосом стали молить меня о прощении, но я в течении получаса оставался глух к их просьбам. Наконец, я простил их и освободил от цепей, восстановивши первого из них во всех его почестях.

Здесь я дам, кстати, краткую характеристику всех людей, имена которых будут встречаться в следующих главах. Располагая их в порядке чинов, они идут так: Бомбай, Мабруки-Спика, вожатый Асмани, Шоуперей, Хатаси, Амбари, Юмаг, повар Фераджи Маганга из Мниамвези, арабский мальчик Селим и молодой Калулу, мой оруженосец.

Бомбай получил прекрасную характеристику от Буртона, Спика и Гранта, но, к сожалению, я никак не могу согласиться с ними. «Олицетворенная честность», говорит про него Буртон. Дело в том, что, не будучи ни слишком честным, ни слишком бесчестным, Бомбай не решался слишком много красть. При раздаче пищи ему удавалось иногда утаить для себя значительную часть ее. Эти грешки мало меня тревожили, потому что он, как капитан, заслуживал большей доли, чем прочие. За ним необходимо было внимательное наблюдение, и когда он был убежден, что с него не спускают глаз, то он редко решался прикарманить больше полотна, чем сколько я дал бы ему сам, если бы он попросил у меня. Как слуга или лакей он незаменим, но как джемадар или капитан он был вне своей сферы. Чтобы заставить его порядочно исполнять свою должность, нужно было потратить слишком много труда, слишком много терпения. Иногда поступки его были до крайности бестолковы; он забывал в ту же минуту отданные ему приказания; умышленно бил или терял какую-нибудь дорогую посуду, любил споры и отличался хвастливостию. Он считает Гаджи Абдула т.е. Буртона самым худшим из всех когда-либо бывших белых, потому что однажды он увидел, как тот собирал человеческие черепа и клал их в мешок, как будто бы для того, чтобы приготовить из них какое-нибудь ужасное лекарство. Он желал знать, записывал ли его прежний господин все, что он делал, и когда узнал, что Буртон не говорит ни слова в своей книжке об озерной области, о собирании черепов близ Хильвы, то сказал, что я сделаю хорошее дело, если раскрою это важное событие.[4] Бомбай намеревается посетить когда-нибудь могилу Спика.

Мабруки, Зас-букра Мабруки, круглоголовый Мабруки, как называет его Буртон, Мабруки-Спик, как мы его называли в отличие другого Мабруки, по моему мнению, человек совершенно напрасно обиженный. Буртон и Мабруки вели между собою блистательные споры, как рассказывал мне последний и если верить ему, то господин его не всегда был прав. Великий путешественник имел привычку говорить с ним по-арабски и бранить его по отборному словарю Эльшама.

«Дягиб-эль галеб-Бильалек», по словам Мабруки, часто ему было говорено; это означает: принеси молоко, эй ты, —! Я знаю, что не настолько знаком с арабским языком, чтобы перевести последнее слово. Это, без сомнения, что-нибудь страшное, потому что и до сих пор раздражает Мабруки. Мабруки говорит, что ему хотелось бы вызвать на дуэль своего старого хозяина, но я не думаю, чтобы он искренно хотел ему зла.

Мабруки верен, хотя и глуп. Как лакей он совершенно не в своей тарелке, но в качестве клерка будет совершенно на своем месте. Как сторож он бесценен, как помощник капитана или фунди, обязанность которого заключается в понукании отсталых, он не имеет себе равных. Он безобразен и тщеславен, но не трус.

Вожатый Асмани, здоровый парень, ростом больше 6 футов, он не только вожатый, но фунди, или охотник, и его называют иногда фунди Асмани. Он суеверен и весьма заботится о своем ружье и волшебной веревке, которую окунает в кровь каждого из убитых им животных. Он боится львов и никогда не пойдет туда, где их можно встретить. Всех же прочих животных он считает дичью и неутомимо преследует их. Редко его можно видеть без улыбки, но это не детски простодушная, а коварно изменническая улыбка: он мог бы зарезать человека, продолжая улыбаться этой улыбкой.

Шоуперей, сильный, коренастый человек лет тридцати; он чрезвычайно добродушен и забавен, когда Шоуперей говорит, то весь лагерь хохочет. Я никогда не ссорюсь с Шоупереем и никогда не ссорился с ним. Каждое ласковое слово, сказанное ему, наверно вызовет с его стороны хорошее дело. Он самый сильный, самый здоровый, самый дружелюбный и самый верный из всех; он олицетворение хорошего слуги.

Хамизи, красивый, опрятный мальчик лет двадцати, деятельный, крикливый, хвастун и трус из трусов. Он готов украсть при всяком удобном случае; он весьма дорожит своим ружьем и чрезвычайно тревожится когда ослабнет какой-нибудь винт или осекается курок. Однако я не уверен, мог бы он выстрелить из своего ружья, по причине своей дрожи, в неприятеля. Хамизи скорее искал бы спасение в быстроте своих маленьких и красивых ног.

Амбари, человек лет сорока, он один из «верных» Спика и один из моих «верных». Он не убежит от меня, разве только в виду неприятеля или сильной личной опасности. Он по своему искусен, но не настолько, чтобы исполнять должность капитана. Может взять на себя предводительство небольшой партии и отдает прекрасный отчет о ней. Он ленив, обожает комфорт и не любит переходов, разве только когда ему не приходится ничего нести, кроме своего ружья.

Джумах, более обиженный человек из всего каравана, но не мною, разумеется, потому что я весьма редко ссорюсь с ним. Он, как старая баба, жалуется на свою судьбу каждый раз, как ему приходится нести на себе хоть один фунт, и вместе с тем, как старая баба, он готов сделать для меня все, что может. Со мною он чувствителен и подобострастен, с незначительными же членами он суров и упрям, но, говоря по правде, я легко мог бы обойтись без Джумаха, потому что он был из тех неисправимых шалопаев, которые ходят больше чем стоят; кроме того, он был человек в высшей степени ворчливый и задорный.

Улименго, дюжий малый лет тридцати, был самый бестолковый и трусливый из всех моих людей. При всей своей признанной трусости он был завзятый хвастун. Но, несмотря на свою любовь к удовольствиям и безделью, он не отлынивал от работы. С сотнею таких людей как он, я мог бы пройти всю Африку, если бы только не пришлось сражаться на пути.

Читатель помнит, что он был тем храбрым воином, который вел мою маленькую армию на войну против Мирамбо, распевая военную песню вангванцев, и когда было решено отступать, то он первый прибежал в крепость Мфуто; он хороший охотник и отличается быстротою ног. Ему я часто был обязан весьма своевременным пополнением моей кладовой.

Фераджи, бывший судомойкою Спика, служил у меня поваром. Повышение это он получил по причине отхода Бундер Салама и полной негодности Абдул-Кадера. Для тарелок он употреблял вместо полотенца первый пучок соломы или зеленые ветви или траву. Если я приказывал подать себе блюдо и указывал ему на грязное и сальное пятно, то Фераджи вытирал его пальцем и считал свою обязанность совершенно исполненной. Если я говорил ему, что ложка не совсем чиста, то Фераджи полагал, что поплевавши на нее и вытерши полой своего грязного и засаленного платья, он удовлетворял самым прихотливым требованиям. В каждом фунте говядины, в каждых трех ложках супу я съедал по крайней мере десять песчинок. На Фераджи гораздо сильнее действовала угроза, что по прибытии в Занзибар я попрошу главного английского доктора вскрыть мой желудок и сосчитать сколько в нем песчинок и за каждую песчинку Фераджи должен будет заплатить доллар. Сознавая, что в моем желудке их должно быть очень много и что заплатить ему придется весьма большую сумму, он по временам впадал в весьма мрачное настроение духа. Впрочем, Фераджи был очень хорошим поваром, весьма проворным, если не искусным. Он мне приготовит чашку чаю и три или четыре горячие лепешки минут через десять после остановки каравана, за что я ему был весьма благодарен, так как после длинных переходов я всегда чувствовал себя голодным. Фераджи стоял на стороне Бараки против Бомбая в Униоро, и когда Спик решил дело в пользу Бомбая, то Фераджи из любви в Бараки ушел от Спика и таким образом лишился своего жалованья.

Моганга, уроженец Мквенквэ (в Мниамвези) был здоровый, верный слуга и прекрасный носильщик с безукоризненным характером. Он-то во всякое время и затягивал на пути дико вычурную песню носильщиков ваниамвези, которая, как бы ни жарко было солнце, как бы не длинен был переход, всегда возбуждала веселость и оживление в караване. Обыкновенно все носильщики подтягивали ему так громко, что пение их было слышно на целой миле в окружности, оглашая окружающий дремучий лес и пугая мелких и крупных животных. При приближении в деревне, которая могла быть враждебна, Мганга запевал свою песню, мы хором подтягивали и узнавали таким образом дружественны или враждебны нам жители. Если они были враждебны или робки, то ворота затворялись, и черные лица, хмурясь, выглядывали из-за стен; если же они были дружественны, то высыпали из ворот навстречу нам, чтобы принять нас или обменяться дружескими приветствиями.

Самым важным членом экспедиции был Селим, молодой арабский мальчик из Иерусалимских христиан. Он был воспитан добрым епископом Гобатом, и если арабские мальчики его школы вышли такими же как Селим, то епископ Гобат заслуживает величайшей похвалы за свое благородное дело. Без Селима я погиб бы в Мфуто; без Селима я не мог бы приобрести дружбы предводителей арабских племен во внутренности Африки; без него я не мог бы даже удобно вести с ними переговоры, потому что хотя я и понимал по-арабски, я не говорил на этом языке. Я взял в себе этого мальчика в январе 1870 г.; с тех пор мы путешествовали вместе по южной России, Кавказу и Персии; он служил мне честно и верно, не страшась даже смерти; он был без страха и упрека; и когда я пишу эти строки, то чувствую, что мои похвалы нисколько не выражают мою признательность к нему за оказанные им услуги.

Я уже рассказывал, как Калулу поступил ко мне на службу и как он получил теперешнее свое имя. Вскоре а заметил, что он весьма способен учиться, потому и произвел его в должность своего камердинера. Даже Селим не мог поспорить с Калулу в проворстве или способности отгадывать мои желания за столом. Его маленькие черные глазки постоянно переходили от блюда к блюду, разрешая различные гастрономические задачи.

Мы прибыли в Зивани после четырех с половиною часов пути от того места, где произошла сцена, которая чуть-чуть не перешла в кровавую стычку. В Зивани или «озере» не было ни капли воды до тех пор, пока пересохшие языки моих людей не подсказали, что необходимо углубиться в землю, чтобы добыть воды. Углубление было вырыто в сухом дне посредством длинных, остроконечных палок. Вырывши яму глубиною в шесть футов, землекопы заметили несколько просочившихся с боков ее капель грязной воды, которую они жадно выпили, чтобы облегчить свою невыносимую жажду. Некоторые добровольно отправились с ведрами, тыквами и манерками на юг к заброшенной прогалине, называемой в Укамби «Тонгони» и по прошествии трех часов возвратились с большим запасом хорошей и чистой воды.

В час и тридцать минут мы прибыли в Тонгони или покинутую поляну Вокамби. Здесь мы увидели три или четыре сожженные деревни и опустошенные поля — следы пребывания варуга-руга Мирамбо. Те из жителей, которым удалось спастись от грабежа и полнейшего разрушения цветущего селения, эмигрировали на запад от Угары. Большие стада буйволов удовлетворяют теперь жажду в озере, снабжавшем водою деревни Укамба.

Медовые кукушки весьма часто попадаются в лесах Уконго; они издают громкое и резкое щебетание. Вакононгцы умеют пользоваться их указаниями для отыскивания меда, накопленного пчелами в дуплах больших деревьев. Вакононец Дейли, присоединившийся к моему каравану, принес мне огромное количество сотов с превосходным белым и красным медом. В красном меде содержится обыкновенно большое количество мертвых личинок, но мои обжорливые спутники мало обращали на это внимания. Они съедали не только пчел, но значительную часть воска. Лишь только медовая кукушка завидит путешественника, тотчас же издает ряд резких криков, начинает порхать с ветки на ветку, перелетает потом на другое дерево, повторяя при этом свой зов. Туземец, зная привычки этой маленькой птички, не колеблясь следует за ней; но, быть может, он идет слишком медленно для своего нетерпеливого путеводителя, тогда птичка возвращается назад, торопя его своими громкими, нетерпеливыми криками, затем быстро бросается вперед, как бы желая показать, как скоро можно достигнуть до запаха мёда; это продолжается до тех пор, пока они не дойдут до сладкого сокровища. Туземец подкуривает улей и забирает мед, причем птичка слетает к нему и своим торжествующим щебетанием как бы говорит двуногому, что без ее помощи ему никогда не найти бы меду.

Бычачьи оводы и цеце чрезвычайно докучали нам на пути по причине многочисленных стад дичи в окрестностях.

9-го октября мы сделали длинный переход по направлению к югу и разбили лагерь среди роскошной рощи. На пути ощущался большой недостаток в воде. Бамримы и Ваниамвези не способны долго выдерживать жажду. Когда вода находится в изобилии, то они пьют её у каждого ручья или озера; когда же её мало, как, например, было в пустыне Маронга и Мадунга Мкали, то совершаются длинные послеполуденные переходы. Впрочем, предварительно наполняются водою тыквы, чтобы дать людям возможность дойти до воды к следующему дню. Селим никогда не мог выносить жажду. Каково бы ни было количество драгоценной жидкости, которую он нес с собою, он всегда выпивал её до прихода на ночлег, так что ночью ему всегда приходилось страдать от жажды. Кроме того, он подвергал свою жизнь опасности тем, что пил воду из каждой грязной лужи, и не далее как сегодня он жаловался на кровавый понос, который я счел незначительной дизентериею.

В течении этих переходов, с самого нашего выступления из Угунды, любимым разговором вокруг сторожевых костров были ва-руга-руга и их жестокости и возможность встречи с этими жителями лесов. Я вполне убежден, что внезапное появление полудюжины воинов Мирамбо обратили бы в бегство весь наш караван.

Мы достигли Марефу на следующий день после короткого трехчасового перехода. Здесь мы встретили посольство к южным ватутам от арабов Унианиембэ, предводительствуемое Гассаном Мзегуха. Этот храбрый предводитель и искусный дипломат стоял здесь уже несколько дней по причине войн и слухах о них в лежащих перед ним землях. Говорили, что Мбого, султан области Мбого в Увононго воевал с братом Манва Сера, а так как Мбого была обширная область Укононго, отстоявшая всего на два дня пути от Марефу, то старый Гассан не решился идти далее, опасаясь быть запутанным в эту войну. Он и мне советовал остановиться, так как невозможно было идти далее, не вмешиваясь в эти неурядицы. Я сказал ему, что намерен продолжать свой путь, будучи готов на все, и любезно предложил ему сопровождать его до границы Уфипы, откуда он может спокойно и безопасно продолжать свой путь до ватутцев, но он отклонил мое предложение.

Мы находились в пути четырнадцать дней и прошли около одного градуса широты в юго-западном направлении. Мне хотелось бы подвинуться несколько более к югу, так как дорога была весьма хороша, и нам не пришлось бы более бояться встречи с Мирамбо; но рассказы о войне в местности, отстоящей всего на два дни пути от нас, принудили меня, в интересах экспедиции двинуться на Танганику через лес по з.с.с. направлению, идя, где это было выгодно, по следам слонов и местным тропинкам. Этот новый план был принят после совещания с вожатым Асмани. Теперь мы были в Укононго, ибо вступили в эту область, когда переправились через залив Гомбе.

На другой день после прибытия нашего в Марефу мы направились к западу в виду всех жителей деревни и арабского посланника, который до последней минуты повторял, что мы наверное «наткнемся на них».

Мы шли в течение восьми часов по лесу, изобилующему лесными персиками или «мбембу». Персиковое дерево весьма похоже на грушевое и несет огромное количество плодов. Я видел дерево, на котором персиков было пять или шесть бушелей. В этот день я съел много этих плодов. До тех пор, пока путешественник может иметь эти фрукты, ему нечего бояться голодной смерти.

У подошвы красивого островерхого холма мы нашли деревню Утенде, жители которой пришли в неописанное волнение, когда мы внезапно появились на вершине хребта. Осторожность заставила меня послать султану одно доти, которое он, однако, не принял, потому что в этот день был пьян и чувствовал расположение к наглости. Узнавши, что он не примет от меня подарков до тех пор, пока я не дам ему еще четырех доти, я тотчас же приказал построить крепкую бому на вершине маленького холма неподалеку от воды и спокойно положил подарок обратно в тюк. Я занял весьма выгодную в тактическом отношении позицию, так как мог обстреливать холм и все пространство между его подошвой и деревней Ватенде. На ночь были расставлены часовые; но, к счастью, нас не беспокоили до самого утра, когда к нам пришло посольство из старшин деревни и спросило меня, намерен ли я покинуть страну, не сделавши подарков султану. Я отвечал им, что не желаю пройти ни через какую страну, не приобретя дружбы ее государя, и что если султан согласится принять от меня хороший кусок полотна, то я охотно дам ему его. Хотя они требовали такого же подарка как и в первый раз, но вскоре помирились на куске полотна с прибавкою фунта красных бус — сами-сами для жены султана.

С вершины холмов и горной цепи Утендэ, на много миль к западу спускается лес, оканчивающийся у плоскогорья, поднимающегося футов на пятьсот или шестьсот над равниной.

Двенадцатого октября, после четырех часов пути, мы дошли до похожей на Гомбе реки, текущей в дождливое время года к Гомбе и затем в реку Малагарази.

За несколько времени до остановки мы увидели стадо паллу; мне посчастливилось убить одного из них, что было весьма своевременной прибавкой к начинавшему уже уменьшаться запасу сухой говядины, заготовленной нами во время стоянки у Гомбе. По изобилию коровьего помета мы могли заключить о большом количестве буйволов, а также слонов и носорогов. Пернатое царство состояло из ибисов, орлов, рыболовов, пеликанов, аистов, цапель, различных пород колпиц и фламинго.

От нуллаха или мтони мы пошли к Мвару главной деревне области Мвару, владетель которой называется Ка-мирамбо. Дорога шла по опустошенным полянам, занимаемым некогда подданными Ка-мирамбо, прогнанными отсюда лет десять тому назад Мвасивою во время войны его с Манва-Серою. Нионго, брат последнего, воюющий в настоящее время с Мбого, прошел через Мвару за день до нашего прибытия, потерпевши поражение от своего противника.

В этот день мы перешли через холмистый хребет, окаймлявший горизонт с запада и видимый из Утендэ. Западный скат его склоняется к юго-западу и изливает свои воды рекою Мрерою, впадающей в реку Малагарази. Влияние Танганики становилось уже заметным здесь, хотя мы были еще в двенадцати или тринадцати переходах от озера. Джунгли становились гуще, трава достигала громадной высоты и вся местность напоминала прибрежные области Уквере и Укамба. От караванов, только что прибывших из Уфипы, мы узнали, что в «Уруа» живет белый человек, которого я счел за Ливингстона.

Покинувши Мвару, мы вступили во владения Мреры, пользовавшегося когда-то большою властию и влиянием в этой области. Но войны уменьшили его владения до трех или четырех жалких деревушек, скрывающихся в джунгле, наружная окраина которой до такой степени густа, что, подобно каменной стене, препятствует нашествиям. У главных ворот были насажены на колья девять черепов, свидетельствовавших о враждебных действиях между вакононгцами и вазавирами. Последнее племя живет в нескольких переходах на запад, и мы тщательно должны были обходить их область, если не желали снова отличиться в битве с туземцами. Вазавиры, как мне говорили вакононгцы султана Мреры, были врагами всех вангванцев.

На небольшом болоте между Мварой и Мрерою мы увидел небольшое стадо диких слонов. Здесь в первый раз увидели я этих животных во всей их природной дикости и никогда не забуду произведенного ими на меня впечатления. Мне кажется, что слона следовало бы назвать царем зверей. Его массивные формы, величественный вид, с каким он смотрит на вторгнувшегося в его владения и вся его осанка, выражающая сознание собственной силы, дают ему полное право на этот титул. Стадо остановилось, чтобы наблюдать за караваном, когда мы проходили в расстоянии мили от них, и, удовлетворивши свое любопытство, отправилось в лес, примыкавший к болоту с юга, как будто караваны были самою обыденною вещью для них, тогда как они — свободные и непобедимые цари лесов и болот — не имели ничего общего с трусливыми двуногими, никогда не осмеливающимися встретиться с ними лицом к лицу в открытом бою. Опустошение, производимое в лесу стадом слонов, поистине ужасно. Когда деревья молоды, то можно заметить целые широкие полосы вырванных и поваленных деревьев, обозначающие собою путь их через лес.

Селим так сильно заболел здесь, что я принужден был простоять для него целых три дня. Он страдал какою-то болезнию в членах, производившую мучительную дрожь и судороги и сверх того был мучим сильной дизентерией. Но внимательный уход вскоре вылечил его, так что он мог на четвертый день сесть на осла.

Во время нашей остановки в Мрере мне удалось застрелить несколько животных. Лес, окружавший возделанные поля, изобиловал благородною дичью. Зебры, жирафы, носороги, слоны встречаются повсюду; попадаются также в большом количестве гвинейские курицы и горные тетерева.

Почти все воины Мреры вооружены ружьями, которые они тщательно берегут. Они с большой докучливостию требовали кремней, пуль и пороху, но я всегда отказывал им в этом, чтобы в случае неприязненных действий они не употребили мои запасы против меня же. Жители этой деревни ленивы и не занимаются ничем, кроме охоты, ротозейничества, болтовни и игр, как взрослые мальчики.

Время нашей стоянки я употребил на починку своих башмаков и на зашивание платья, которое было до такой степени изорвано колючками терновника, что почти готово было развалиться на куски. На запад от Мреры тянулась пустыня, для перехода через которую, по словам туземца, нужно было употребить девять дней; поэтому необходимо было закупить большое количество хлеба, а также измолоть и просеять его прежде, чем пуститься в путь через безлюдную пустыню.

ГЛАВА XIЧРЕЗ УКАВЕНДИ, УВИНЗУ И УГГУ ДО УДЖИДЖИ

Выступление из Мреры. — Лагерь в джунгле. — Река Мпоква. — Я вижу в первый раз отечество львов.— Стадо обезьян. — Приключение с большим диким кабаном. — Лев следует за нами. — День великих тревог. — Застрелен буйвол.— Леопард. — Буйволы. — Голод заглядывает нам прямо в лицо. — Колодезь Нзогера. — Осел утонул в болоте. — Посольство Киале. — Семь часов болтовни. — На берегах Малагарази. — Наш осел. — Симба схвачен и унесен крокодилом. — Известия о Ливингстоне. — Стоянка у Каваги. — Спор о дани. — Непомерные требования. — Переправа через Помбье и Каненги. — Полуночный поход через джунгли. — Сумасшедшая старуха вводит нас в заблуждение своим воем. — Гром из Танганики. — На берегах Ругуфу. — Ниамтага. — Танганика! Урра! поднимай значки! — Встреча с Ливингстоном.

  Укононго

От Мреры до Мтони — 4 ч. 30 м.

Мтонги — 4 ч. 30 м.

Мизони — 6 ч. 0 м.

Мпоква в Утанде —  ч.4 45 м.

Мтони — 3 ч. 0 м.

Лагерь в лесу — 4 ч. 15 м.

Скала на Малагарази — 2 ч. 45 м.

Остров Игата на Малагараци — 1 ч. 30 м.

Каталамбула — 1 ч. 45 м.

  Укавенди

Река Мтамбу — 4 ч. 30 м.

Имрера — 4 ч. 20 м.

Горы Русава — 2 ч. 30 м.

Мтони — 4 ч. 0 м.

Мтони — 5 ч. 0 м.

Лагерь в лесу — 6 ч. 0 м.

Лагерь в лесу — 5 ч. 30 м.

  Угга

Каванга в Угге — 5 ч. 30 м.

Лукомо — 1 ч. 0 м.

Кагириги — 4 ч. 0 м.

Река Русуги — 5 ч. 0 м.

Оз. Мусиниа — 4 ч. 0 м.

Река Ругуфу — 4 ч. 30 м.

Сунуцци — 3 ч. 0 м.

Ниамтага Укаранга — 9 ч. 30 м.

  Увинца

Колодезь Нзогера — 2 ч. 30 м.

  Уджиджи

Порт Уджиджи — 6 ч. 0 м.

Мы распрощались с Мрерою 17-го октября и продолжали свой путь в с.з. Все мои люди были отныне в самых дружеских отношениях со мною; ссоры наши давно прекратились. Бомбай и я забыли свои передряги; карангоци готов был обняться со мною; до такой степени мы были расположены друг в другу. Доверие возвратилось во все сердца, потому что, как говорил Мабрук, из Унианиембэ мы могли слышать запах рыб Танганики. Унианиембэ со всеми его неприятностями осталось далеко позади; мы могли наплевать теперь на ужасного Мирамбо и его необузданных сподвнжников и, мало-помалу, мы, может быть, станем смеяться над трусливым шейхом сыном Назиба, всегда предсказывавшим что-нибудь ужасное. Мы весело смеялись, проходя длинною шеренгою сквозь молодой лес, простиравшийся за мрерскою поляною и хвастались своею храбростью. О! мы действительно были храбры в это утро.

Выйдя из джунгля, мы вступили в редкий лес, усеянный многочисленными муравейниками, похожими на песчанные дюны. Я полагаю, что эти муравейники были выстроены в течении чрезвычайно дождливого времени, когда, быть может, вся поросшая лесом долина была залита водою. Я видел тысячи муравьев, работавших над возведением своих холмов, в других подверженных наводнению областях. Что за удивительную систему клеточек выстраивают эти маленькие насекомые! Настоящий лабиринт: клеточка к клеточке, комната к комнате, зала к зале — выставка строительных талантов и замечательных архитектурных способностей — образцовый город, в котором все остроумно придумано для безопасности и удобства!

Выйдя после короткого часового перехода из лесу, мы приветствовали журчащий прозрачный ручеек, быстро бежавший в с.з.; наслаждение, испытанное нами при виде его, может понять только тот, кто в течении долгого времени должен был довольствоваться тою отвратительною водою, какая встречается в соленых озерах, прудах и лужах. Позади этого ручейка подымалась крутая и изборожденная оврагами цепь, с вершины которой взору открывается живописная, оживленная и поэтическая картина. Она доставляет неописанное наслаждение глазу утомленному видом необозримых лесов, высоких деревьев и густых лиственных корон. Теперь перед нами были группы остроконечных холмов, рассыпанных по равнине, простиравшейся через южный Укононго до земли вафипов и достигавшей Риквской долины. Виды, внезапно открывшиеся нам, были в высшей степени разнообразны; кроме конических холмов и величественных плосковерхих отдельных гор взору нашему открывались водоразделы реки Рунговы, впадающей в озеро Танганику, на юг от которого мы теперь находимся, и реки Малагарази, впадающей также в Танганику на градус или около того к северу от этого места. Единственная, но зато растянутая, горная цепь, служит водоразделом для рек Рунговы и Малагарази. Миль на 20 к з. от этой цепи тянется другая, направляющаяся с севера на юг.

XXVI. Охота на кабана.

В этот день мы разбили свой лагерь в джунгле близ узкого оврага с болотистым дном, по которому вода стекает с водораздела Рунгвы в Риввской долине. Это был один из многочисленных оврагов, достигающих иногда нескольких сот, иногда же всего несколько ярдов в ширину и представляющих на дне своем в высшей степени опасные трясины, поросшие высоким камышом и папирусом. На поверхности этих глубоких рек грязи виднеются сотни тонких струек желтой воды, кишащей мелкими насекомыми. Мало-помалу все эти овраги, на несколько миль южнее от хребта (названного мною Базерским по имени пересекаемой им страны), сливаются в одну широкую, болотистую, илистую реку Узензе, направляющуюся к юго-востоку; затем, принявши в себя с с. и с северо-востока многочисленные ручьи, Узензе становится настоящим и довольно широким потоком и принимает в себя с в. из Урори реку, после чего протекает по Риввской долине и изливается, наконец, на 60 прямолинейных миль западнее, в оз. Танганику. Река Рунгва служит границею между Усовою, лежащею на с., и Уфипой, лежащей на ю. от нее.

Едва мы успели окончить ограду нашего лагеря, как услышали, что некоторые из моих людей окликнули небольшую партию туземцев, приближавшихся к нашему лагерю под предводительством человека, в котором по его шляпе и платью мы узнали жителя Занзибара. После обмена привычных приветствий пришедшие сообщили мне, что они посланники от Симбы («Льва»), владетеля Казеры в южном Униамвезе. Симба, как мне сказали, был сыном Мкасивы, короля Унианиембэ, и вел теперь войну с Базавирой, от которого меня так предостерегали. Он так много наслышался о моем величии, что жалел, что я не выбрал дороги на Укавенди и лишил его возможности увидеть меня и заключить со мною дружбу; но не будучи в состоянии посетить меня лично, он посылает ко мне своих послов, в надежде, что я подарю ему в знак моей дружбы несколько кусков сукна. Хотя мне не слишком понравилась такая просьба, однако, в видах осторожности, мне не следовало пренебрегать случаем приобрести дружбу такого могущественного государя, который мог повредить мне на обратном пути. И так как мне необходимо было, ради мира, сделать подарок, то нельзя было не дать для заявления моего желания сохранить мир, царского подарка, если уж я давал его. Посланник передал от меня Симбе или «Льву» Казеры два куска великолепного сукна и сверх того два доти мерикани и киники, и, если верить посланнику, то я приобрел в Симбо друга на век.

18-го октября, снявшись с лагеря в обыкновенный час, мы продолжали свой путь далее по крайне неудобной дороге, извивавшейся вдоль подошвы Казерского хребта. Нам пришлось переправиться по крайней мере через дюжину болотистых оврагов, глубокая грязь которых причиняла нам всевозможные неудобства. Я погружался по самую шею в глубокие впадины, произведенные слонами в этой жидкой грязи и должен был идти по илистому руслу верховьев Рунгвы, весь испачканный грязью и тиной. Приличие не позволяло мне раздеться и идти совершенно голым по этим травянистым болотам; кроме того, палящее солнце сожгло бы мое тело. Сверх того эти овраги попадались слишком часто, чтобы можно было тратить время на одеванье и раздеванье; заставить же переносить себя через них было бы слишком жестоко, так как у каждого был свой тюк. Итак не оставалось ничего более, как в платье лезть в грязь, со всем стоическим спокойствием, в которому я был способен. Однако нельзя не сознаться, что это было не особенно приятно.

Вскоре мы вступили в область страшных вазавиров, но не встречали ни одного неприятеля. Симбо во время своих походов совершенно очистил северную часть Узавари, так что самое худшее, что нам встречалось, был вид опустошенной страны, бывшёй некогда — судя по многочисленным сожженным деревням и хижинам, весьма густо населенной. Молодой джунгль быстро прорастал по их полям, и дикие звери вскоре должны были населить эту некогда цветущую страну. В одной из разрушенных деревень я нашел весьма удобное помещение для экспедиции. Я застрелил три пары гвинейских куриц в окрестностях Мисонги, как называлась занимаемая нами деревня, а один из моих охотников, Улименго, убил антилопу, к мясу которой ваниамвези питают суеверное отвращение. Я полагаю, что этот вид антилоп, имеющий 3 1/2 ф. в высоту и отличающийся красноватым цветом, длинной головой и короткими рогами, есть именно антилопа нзое, открытая Спиком в Уганде и называемая по д-рe Склатеру, «Tragelaphus Speki». Они имеют пушистый хвост и длинные волосы на хребте.

После длинного шестичасового пути в з.с.з., через лес, изобиловавший антилопами и разнообразною дичью, мы достигли ручья, протекавшего у подошвы высокого, конического холма, скаты которого были покрыты густым лесом перистого бамбука.

20-го октября, выступивши из нашего лагеря, расположенного между ручьем и вышеупомянутым холмом и взобравшись на невысокий хребет, простиравшийся от подошвы конического холма, мы увидели еще один ряд живописных конусов и крутых гор, поднимавшихся на равнине по всем направлениям.

После пяти часов пути по этой живописной местности мы достигли реки Мпоквы, впадающей в Рунгву и до деревни, недавно покинутой вазавирами. Хижины оставались совершенно нетронуты, как их покинули их хозяева. В садах мы нашли множество фруктов, показавшихся нам чрезвычайно вкусными после продолжительного употребления в пищу одной говядины. На ветвях деревьев висели еще лары и пенаты вазавиров в форме больших и весьма искусно сделанных глиняных горшков.

В соседней реке одному из моих людей в несколько минут удалось поймать руками шесть сомов. Множество птиц вились над рекою; здесь были белоголовые орлы и черные рыболовы, огромные колпицы, ибисы, дрозды и т.д. Эта река берет свое начало из группы гор, лежащих миль на 8 к с. от деревни Мпоквы и затем тонкой струею извивается среди высокого камыша и леса, населенного сотнями антилоп и буйволов. На ю. от Мпоквы долина расширяется, горы отходят к з. и к в., образуя так называемую Роквскую равнину, которая в течении дождливого времени года наводняется, в сухое же принимает обыкновенный бледно-желтый цвет, характеризующий все африканские долины, когда трава на них созреет.

Идя вдоль правой цепи, мы достигли 21 октября верховьев Мпоквы, берущей свое начало в узкой долине между высоких гор. Буйволы и антилопы встречались в изобилии.

22-го октября после 4 1/2 часов пути мы достигли прелестного ручья Мтамбу, текущего на с. и отличающегося вкусной и прозрачной как хрусталь водою. Здесь мы в первой раз увидели родину льва и леопарда.

Пастухи, пасшие стада коз и ослов, вскоре после нашего прибытия в лагерь, погнали их на водопой, причем, чтобы достигнуть его, они шли по туннелям, пробитым в лесу слонами и носорогами. Едва только они успели войти в темный проход, как покрытой черными пятнами леопард прыгнул на спину одного из ослов, испустившего от боли пронзительный крик. Товарищи его целым хором подняли такой страшный рев и так забрыкали копытами, что леопард бросил свою добычу и убежал в лес, как бы испугавшись ужасного шума, вызванного его появлением. На шее осла виднелось несколько зияющих ран, но опасного ничего не было.

Сознавая, что я мог встретиться со львом или леопардом в этом дремучем лесу, поросшем густым кустарником, представлявшим прекрасное убежище для плотоядных, я отправился вдоль этого опасного места с моим оруженосцем Калулу, несшим лишнее ружье и запасные заряды. Мы осторожно шли вдоль леса, внимательно всматриваясь в попадавшиеся нам темные пещеры и ожидая ежеминутно появления знаменитого царя лесов, готового прыгнуть навстречу к нам, а я с особенным наслаждением рисовал в воображении своем величественного и гневного зверя, как он должен был стоять предо мною. Я пристально всматривался в каждую пещеру, надеясь увидеть устремленные на меня сверкающие, большие глаза зверя и его грозно чело. Но, увы! после целого часа бесполезного искания приключений, я ничего не встретил и потому расхрабрившись влез в одну из этих пещер из листьев и терновника и увидел на 100 ф. над своею головой целый лиственный свод, поддерживаемый высокими и стройными стволами царственной мвулы. Что можно вообразить себе прекраснее того что я увидел! Ровная, бархатистая поляна; густой и непроницаемый джунгль вокруг; эти стройные природные колонны из царственных деревьев, поддерживавших на огромной высоте зеленый лиственный свод, не пропускавший ни одного солнечного луча; ручеек, струившийся по гладкому булыжнику и своим нежным журчанием вполне гармонировший со священною тишиною картины. Кто осмелился бы нарушить эту священную, торжественную гармонию природы? Но когда я раздумывал, что ни один человек не смел нарушить тихого уединения этого места, я заметил обезьяну, висевшую на ветви, высоко над моею головой и со страхом смотревшую на странных пришельцев. Не будучи в состоянии удержаться, я расхохотался и хохотал до тех пор, пока меня не остановил целый хор криков и страшного шума, как бы вторивших моему смеху. Звук моего голоса встревожил стадо обезьян, скрывавшихся в лиственной глубине, и они торопливо убегали от меня со страшным шумом, криками и визгом.

Выйдя снова из лесу, я пошел далее, отыскивая какую-нибудь дичь. Вдруг я увидел огромного, рыжеватого дикого кабана, вооруженного страшными клыками, спокойно пасшегося в лесу, окаймлявшем слева долину Мтамбу. Оставивши Балулу за деревом, а мою шляпу за другим, чтобы удобнее подкрасться к животному, я подошел к нему ярдов на 40 и, спокойно прицелившись, выстрелил ему в плечо. Пуля не попала в него, животное сделало бешеный прыжок, внезапно остановилось, ощетинило свою шерсть и загнутый на спину хвост и выразило всей своей фигурой необыкновенную свирепость.

Пока кабан прислушивался и озирался вокруг своими маленькими, быстрыми глазами, я всадил ему в грудь другую пулю, пробившую его насквозь; однако он все-таки стоял на ногах, но, подойдя на 6 или на 7 ярдов к деревьям, за которыми спрятался Калулу и лежала моя шляпа, он внезапно остановился и повалился на бок. Когда же я приблизился к нему с своим ножом, чтобы перерезать ему горло, он внезапно вскочил; он заметил маленького Калулу и почти тотчас затем мою белую шляпу. Оба эти странные предмета так сильно подействовали на кабана, что он с испуганным хрюканьем бросился в густую чащу леса, куда за ним нельзя было гнаться. Так как начинало уже смеркаться, а лагерь был в трех милях от нас, то я поневоле должен был возвратиться без добычи.

На обратном пути в лагерь, нас сопровождало какое-то большое животное, упорно шедшее по левую сторону от нас. Было слишком темно, чтобы ясно разглядеть его, но его огромное тело было ясно видно, хотя и обрисовывалось не совсем отчетливо. Это должно быть был лев, если не дух убитого кабана.

В эту ночь, часов около одиннадцати, мы были разбужены рыканием льва, раздавшимся неподалеку от лагеря. Вскоре за ним последовало другое, потом третье и я вскочил с постели, не успевши привыкнуть к этому явлению. Выйдя из ворот лагеря, я стал целиться из своего маленького ружья Винчестера, в меткости которого не сомневался, но увы! патроны были таковы, что не могли бы быть хуже, если бы в них вместо пороху были насыпаны опилки. Раздраженный такими жалкими патронами, я оставил львов в покое, вернулся в лагерь и снова лег спать, убаюкиваемый их рыканиями.

На следующее утро мы покинули долину бархатистой Мтамбы, этот земной рай для охотника, и перешли в местность, называемую обыкновенно вакавенди Имрерою, но с таким же неудовольствием как будто это была бесплодная пустыня. Мы разбили лагерь близ деревни Итаги, лежащей в области Русава. Перейдя р. Мтамбу, мы вступили в Увавенди, называемую обыкновенно туземцами «Кавенди».

Область Русава густо населена; жители ее миролюбивы и расположены в иностранцам, хотя лишь немногие из них бывали здесь. Один или два васавигилийских купца приезжают сюда приблизительно раз в год из Пумбура и Усовы; но так как здесь получается весьма мало слоновой кости, то большие расстояния между поселениями препятствуют правильной внешней торговле.

Караваны, прибывающие сюда, выступают обыкновенно из области Пумбуру, расположенной на ю.з. от Имреры в расстоянии одного дня хорошей ходьбы, или, что тоже, тридцати миль; или же они идут на Усову, лежащую на Танганике, проходя через Пумбуру, Катуму, Уиомбех и Угаравах. Усова — весьма важная, цветущая область на Танганике. Мы намеревались было идти из Имреры по этой именно дороге, но полученные нами известия воспрепятствовали этому. Мы узнали, что усовский султан Мапунда, хотя и весьма расположенный к арабским купцам, вел войну с колониею вазавиров, которые, как помнит читатель, были прогнаны из Мпоквы и окрестности Утанда и поселились, как говорят, между Пумбуру и Усовой.

Нам, как осторожным и разумным людям, попечениям которых вверена большая и важная экспедиция, предстояло решить что делать и какой путь избрать, так как мы были гораздо ближе к Уджиджи, чем в Унианиембэ. Я выразил мнение, что нам следует направляться по компасу на Танганику, не доверяясь ни дорогам, ни вожатым, а идти прямо на запад, пока не достигнем Танганики, а затем идти пешком вдоль берега реки до Уджиджи. Мне всегда казалось, что доктор Ливингстон узнал бы о моем прибытии, если бы я шел по обыкновенным дорогам и наверное сам пустился бы в путь, так что мои поиски за ним будут игрою в кошки и мышки. Но большая часть моих спутников полагали, что нам следует смело повернуть к северу и идти к Малагарази, большой реке, впадающей, как говорили, в Танганику с востока. Но ни один из них не знал дороги к Малагарази и мы не имели никакой возможности нанять вожатого у султана Имреры. Однако нам сообщили, что Малагарази отстоит всего в двух днях пути от Имреры. Впрочем, я счел за лучшее запастись провизией на три дня.

Деревня Итага расположена в глубокой котловине среди обширных возделанных полей. Жители ее возделывают бататы, маниок, из которого приготовляют тапиоку (крахмал), бобы и голькус. Нельзя было купить за деньги ни одного цыпленка и, кроме хлеба, мы могли добыть только тощего козла.

25-е октября останется памятно мне как день великих тревог; действительно, начиная с этого дня целый ряд неприятностей обрушился на мою голову. Мы пошли по направлению к в., намереваясь пройти к высокому плато, окаймляющему долину Имреры с запада и с севера. После двух с половиною часов пути мы разбили лагерь у подошвы плато; дефиле представляло удобный всход на плато, поднимавшееся в виде ряда обрывов футов на 1000 над долиною Имреры.

Люди мои просили передать мне, что они желали бы простоять здесь еще один день, чтобы собрать от имрерцов дальнейшие сведения о стране, лежащей между нами и Малагарази. Это была, разумеется, бессмыслица, так как я простоял уже день в Имрере и вожатые советовали мне выбрать эту дорогу, потому что им удалось, говорили они, собрать достаточные сведения о ней от туземцев. Мне припомнился совет, данный генералом Андрью Джаксоном одному из его молодых друзей: «осмотритесь хорошенько прежде, чем начать какое-нибудь дело, но решившись сделать его — делайте и никогда не оглядывайтесь назад», так именно я и намерен был поступить теперь.

Вечером один из моих людей застрелил буйвола, и это маленькое приключение послужило поводом к новым препирательствам. Буйволу удалось убежать в джунгль, где мы наверно нашли бы его мертвым на следующее утро. Многие из моих брюхо-поклонников и ленивых обжор говорили мне, что если я простою еще один день, то они укрепят свои члены мясом. «Нет, час спустя после солнечного восхода», отвечал я. Тотчас же раздался всеобщий крик: «Нет, мы хотим есть!» — «У вас на три дня пищи», отвечал я, «если этого мало, то вот полотно, идите и покупайте!»

Но когда я предложил им идти в деревню для закупки, то каждый отговаривался усталостью. Однако они настаивали, что я должен простоять еще один день, потому что, говорили, если они купят хлеба, то хлеб нужно будет измолоть прежде, чем употреблять в пищу. Сытые лентяи долго держались за этот аргумент, но я был неумолим. Всю ночь они рассуждали о том, как бы уговорить меня простоять еще один день, но я строго запретил Бомбаю и Мабруки являться ко мне с подобными просьбами под страхом жестокого наказания, а Бомбай слишком хорошо помнил о страшном наказании, которому его подверг Спик, чтобы желать снова испытать его.

На следующее утро с солнечным восходом я отдал приказ идти строгим и решительным тоном, не допускавшим просьб об отсрочке. Караван был мрачен и весьма склонен к бунту, но так как не оставалось никакой увертки, то, хотя и неохотно, люди повиновались моему приказу. Когда же мы достигли до нашего лагеря, у верховьев р. Ругуфы, то люди мои забыли о жирном буйволе и были в прекрасном расположении духа.

С высоты гор, окаймляющих с запада и севера бассейн Имреры, взорам нашим открылись обширные виды на юге и западе, имевшие оживленный и живописный характер, но ни в каком случае не отличавшиеся величественностию. В ущельях гор встречались развалины бом, воздвигнутых, по-видимому, в военное время. На пути нашем мы встретили изобилие плодов мбембу, и наши люди спешили воспользоваться драгоценной находкой.

Не задолго до стоянки я встретил леопарда, но выстрел мой был неудачен, и животное ускакало. Ночью слышен был рев львов, подобный тому, который мы слышали на реке Мтабу.

Продолжительный путь под глубокою тенью обширных лесов, защищавших нас от знойных лучей солнца, привел нас на следующий день к лагерю, недавно устроенному арабами из Уджиджи, державшими путь в Унианиембэ, но потом возвратившихся назад, под влиянием тревожных известий о войне между Мирамбо и арабами. Наш путь лежал по левому берегу Ругуфу, широкой, но с медленным течением, реки, поросшей тростником; дорогой нам встречались многочисленные следы буйволов; были указания, что и носороги неподалеку отсюда. В глубокой чаще леса, близ этой реки, мы открыли колонию бородатых и похожих на львов обезьян. В то время как мы хотели сняться с лагеря (это было утром 28 числа) в виду нас показалось стадо буйволов. Немедленно водворилось молчание, но, тем не менее, животные заметили угрожающую им опасность. Мы думали незаметно подкрасться к ним, но вскоре услышали их оглушающий слух галоп, после чего было бесполезно их преследовать, тем более, что впереди нам предстояло совершить продолжительный путь.

Путь наш в этот день лежал через необъятные залежи песчаника и железной руды. Вода была отвратительная, и то в небольшом количестве, и вскоре нас начал мучить голод. Мы шли в течении шести часов и нигде не видели признаков жилой местности. Согласно моей карте, мы находились в двух длинных переходах от Малагарази — если только капитан Буртон правильно определил положение реки; по словам туземцев, мы должны были прибыть в Малагарази в этот день.

29-го числа мы покинули свой лагерь, и через несколько минут взорам нашим представился один из самых величественных и диких африканских видов. Местность была пересечена во всех направлениях глубокими, дикими и узкими оврагами, имевшими направление в северо-западу; по обеим сторонам возвышались громадные массы обнаженного песчаника, то закругленные в виде башен, то пирамидальные, то с усеченными конусами и т.д.; но растительности везде было мало, за исключением расселин некоторых скал.

Продолжительный переход через скалистые пропасти, окруженные угрожавшими падением скалами, привел нас в овраг, над которым возвышались горы в несколько тысяч футов. Овраг этот постепенно расширялся и под конец принял вид обширной равнины, имевшей западное направление. Затем дорога, шедшая через низкий кряж, повернула на север, и взорам нашим представились опустевшие селения, разбросанные по мрачным каменистым утесам. Вблизи отвесного утеса в семьдесят футов вышиною и в пятьдесят футов в диаметре, у которого росла казавшаяся карликом в сравнении с ним дикая смоковница, мы раскинули наш лагерь, после безостановочного и скорого перехода, продолжавшегося пять часов и тридцать минут.

Люди были очень голодны; еще двадцать часов тому назад они съели весь оставшийся у них запас мяса и хлеба, а между тем не было никакой надежды тотчас же раздобыться пищей. У меня осталось только полтора фунта муки, которых, понятно, было недостаточно для накормления сорока пяти человек; но у меня сохранилось около тридцати фунтов чаю и двадцати фунтов сахару и я тотчас же после того как мы расположились лагерем, велел наполнить котлы водою и вскипятить ее, затем сделал для всех чай и дал каждому из людей по кружке этого горячего, приятного напитка. Некоторые углубились в чащу леса, в надежде найти дикие плоды, и вскоре вернулись с корзинами, наполненными дикими персиками и плодами тамаринда; пища эта хотя и не насытила их, но все-таки облегчила их голод. Ложась спать в эту ночь вангвани принесли жаркую молитву «Аллаху», прося его о ниспослании им пищи.

Мы двинулись в путь рано утром, твердо решившись не останавливаться до тех пор, пока нам не удастся добыть съестных припасов. Дорогой нам попадались многочисленные следы носорогов и буйволов, но мы не видели ни одного живого существа. Нам на каждом шагу приходилось подниматься на небольшие крутизны и опускаться в каменистые овраги, наконец, мы вошли в долину, окаймленную с одной стороны трехугольною горою с отвесными боками; с другой стороны в ней примыкало несколько холмов. Продолжая спускаться по долине, иссушенная почва которой сменилась вскоре веселою зеленью, мы увидали вдали лес и вслед затем очутились в хлебных полях. Внимательно осмотревшись кругом, мы заметили селение, расположенное на высоком трехугольном холме, направо от нас. Громкий радостный крик раздался при виде селения. Люди покинули багаж и громко стали требовать пищи. Волонтерам было поручено взять с собою холст и отправиться в селения, для приобретения во что бы то ни стало съестных припасов. Нашлись три или четыре охотника, отправившиеся в селение, между тем как остальные сели отдохнуть на землю, совершенно истощенные голодом.

Через час посланные вернулись с радостным известием, что съестных припасов было в изобилии, и что замеченное нами селение называлось «Веллет Нцогера» — сын Нцогера — из чего мы заключили, что мы находимся в Увинца, так как Нцогера — главный вождь в Увинца. Далее мы узнали, что нцогеров отец находился в войне с Лованда-Мира из-за соляных пластов в долине Малагарази, и что по случаю этой войны нам трудно будет пройти обыкновенной дорогой в Уджиджи; но сын Нцогера согласен был дать нам проводника, который доставит нас в сохранности в Уджиджи, северной дорогой.

Так как все впереди нам улыбалось, то мы с веселым чувством уселись за трапезу, тем более, что аппетит наш значительно был возбужден предшествовавшими лишениями.

Затем начались дипломатические переговоры о количестве и качестве холста, обыкновенно взымаемого с путешественников сыном Нцогера. С нас потребовали десять доти мерикани и каники, но нам удалось понизить эту цифру до семи с половиною доти, а также получить необходимых проводников.

Теперь я приведу выписки из моего дневника, без которых трудно было бы передать все подробности нашего дальнейшего путешествия, а так как приводимые ниже строки аккуратно заносились в мою записную книжку каждый день вечером, то, по моему мнению, они представляют более интереса, чем сухой перечень фактов, ныне почти изгладившихся из моей памяти.

Октября 31-го. Вторник. Мы расположились лагерем в лесу. Дорога идет на северо-восток. Переход совершен в 4 часа и 15 минут.

Покинув трехугольную гору, на которой сын Нцогера выстроил свое укрепление, мы долгое время шли на в.с.в., так как между нами и прямым путем к реке Малагарази лежало глубокое и непроходимое болото. Долина имела крутую покатость к этому болоту, в которое стекались воды трех значительных кряжей гор. Вскоре мы повернули к северо-западу и готовились перейти болото; в то время как мы приближались в последнему, проводники рассказали нам о страшной катастрофе, которая произошла в нескольких шагах выше того места, через которое мы готовились перейти. Они сообщили, что один араб вместе с своим караваном, состоявшим из тридцати пяти рабов, переходя через болото, вдруг провалился и погиб со всеми своими спутниками. Болото это имело несколько сот ярдов в ширину и поросло густою травою, под которою протекал в середине широкий, глубокий и быстрый ручей. Вперед шли проводники, а за ними осторожно ступали наши люди. Когда мы дошли до середины, то этот водяной мост, так странно устроенный для нас природой, начал колыхаться, образуя высокие волны, подобные тем, которые бывают на море после бури. Где ступали наши ослы там травяные волны подымались на фут в вышину; вдруг нога одного животного провалилась насквозь и так как оно не в состоянии было высвободить ее, то образовалась глубокая яма, быстро наполнившаяся водой. При помощи десяти человек нам удалось однако вытащить животное на более твердое место и затем весь наш караван благополучно перебрался через болото.

Перебравшись на другую сторону, мы двинулись к северу и очутились в восхитительной местности, весьма удобной для земледелия. Там и сям громоздились громадные утесы, в расселинах которых росли высокие деревья, под тенью которых гнездились селения. Старшины последних имели сильное желание получить в подарок изрядное количество нашего холста, но присутствие подданных сына Нцогера остановило их корыстолюбивые наклонности. Козы и овцы были замечательно дешевы и хороши, так что по случаю нашего приближения к Малагарази было зарезано восемь овец и роздано людям.

Ноября 1-го. Держа путь на северо-запад мы вскоре увидели столь ожидаемую нами реку Малагарази, узкий, но глубокий поток, текущий по долине, окруженной высокими горами. Берега ее, поросшие деревьями, были усеяны рыбоядными птицами; кругом были разбросаны многолюдные селения. Пища была дешева и в изобилии.

Пройдя несколько миль по левому берегу реки, мы вступили во владение Киала. Я думал было тотчас же переправиться через реку, но тут возникли затруднения. Нам приказали остановиться и предварительно условиться о переправе. Мы было воспротивились, но нам объявили, что если мы желаем, то можем перейти реку, но в таком случае мы не получим никакой помощи от местных жителей.

Пришлось повиноваться, и в средине одного из селений была раскинута палатка, а тюки сложены в одну из хижин, под прикрытием четырех солдат. Мы отправили посольство к Биала, старшему сыну великого вождя Нцогера, прося позволения переправиться через реку в качестве мирного каравана. Киала потребовал за переправу пятьдесят шесть доти холста, т.е. почти целый тюк! Пришлось снова пустить в ход дипломатию. Переговоры о дани поручено было вести Бомбаю и Асмани; вместе с тем им было сказано, чтобы они не давали более двадцати пяти доти. После переговоров, продолжавшихся семь часов, мои посланные вернулись с известием, что нужно дать тринадцать доти для Нцогера и десять доти для Киала. Бедный Бомбай охрип от крику, но Асмани продолжал улыбаться. Я радовался, что мы на таких условиях отделались от этих разбойников.

Через три часа нам предъявлены были новые требования. К Биале прибыли два вождя от его отца и узнав о нашем присутствии пожелали получить от нас пару ружей и бочонок пороху. Но тут терпение мое истощилось и я объявил, что они могут взять их лишь силою, как так я никогда не соглашусь на подобный грабеж.

Снова были отправлены для переговоров Бомбай и Асмани, которым опять пришлось в течение нескольких часов убеждать несговорчивых дикарей. Я дал Бомбаю два доти холста, по одному на каждого вождя, и объявил, что я прибегну к оружию, если они этим не удовольствуются. Подарок был взят и переговоры окончились в полночь.

Ноября 2-го. Остров Игата лежит в расстоянии полуторачасового пути от Биала, на запад от последнего. Мы прибыли к острову Игата, на левом берегу Малагарази, в 5 часов пополудни; утро прошло в бестолковых спорах с собственником лодок на перевозе. За переправу мы условились заплатить восемь ярдов холста и четыре фундо[5] сами-сами или красных бус. Четырем человекам вместе с грузом пришлось переправляться в небольших, невзрачных и полуразвалившихся лодках. Когда их высадили на противоположный берег, то, к удивлению моему, были предъявлены новые требования. Перевозчики нашли, что два из данных нами фундо — недостаточной длины и потому требовали еще два фундо; в противном случае отказывались от перевоза. Пришлось дать еще два фундо, хотя не без спора и крика, столь необходимых в этих странах.

Но не успели еще перевезти и половины всех людей и груза, как нам предъявлены были новые требования, с обычным гамом и криком; на этот раз мы должны были дать пять хет (ожерельев) человеку проводившему нас до перевоза и шукку холста для другого человека, все заслуги которого заключались в крике. И эти требования были улажены.

Около захода солнца мы приступили к перевозке ослов. «Симба», красивый дикий осел из Киниамвези, отправлен был первым. Когда он доплыл до средины потока, то начал сильно биться — его схватил за горло крокодил. Бедное животное с страшными усилиями отбивалось от своего врага, но напрасно: как ни тащил его Шоуперей за веревку, прикрепленную к шее, последний исчез под водою и мы более его не видели. Глубина реки в этом месте доходила до пятнадцати футов. Там и сям показывались из под воды светло-коричневые головы с блестящими глазами и чешуйчатые спины; но мы никогда не думали, что эти земноводные осмелятся подойти так близко к столь шумному месту как перевоз во время переправы. Огорченные несколько потерею осла, мы снова, однако, принялись за работу, и к 7 часам вечера все переправились на другую сторону, за исключениен Бомбая и последнего оставшегося у нас осла, которого решено было перевести утром, когда крокодилы оставляют реку.

3-го ноября. Сколько было споров и брани в течение этих последних трех дней. Сколько пришлось нам перенести неприятностей со времени нашего прибытия в Увинца! Вавинца хуже чем вагого и их жадность еще более ненасытна. Мы переправили осла при помощи мганга, или туземного лекаря, который все время жевал листья какого-то дерева, росшего у реки. Он сообщил мне, что может переплыть реку во всякое время, днем и ночью, натерши тело этими жеванными листьями, которым он приписывал волшебную силу.

В 10-ть часов утра показался караван по направлению из Уджиджи, состоявший из восьмидесяти вагугга, племени, населяющего местность, расположенную на юго-западном берегу озера Танганика. Мы спросили у них, нет ли каких новостей, и они сообщили нам, что в Уджиджи только что прибыл из Маниуэмы один белый человек.

XXVII. Урра! Танганика.

— Белый человек? — спросили мы.

— Да, белый человек, — отвечали они.

— Как он одет?

— Как господин, — отвечали они, указывая на меня.

— Молодой он или старик?

— Старик. У него белые волосы на голове, и он болен.

— Откуда он пришел?

— Из очень далекой страны, лежащей за Угугга, из Маниуэма.

— Да? и он остановился теперь в Уджиджи?

— Да, мы его видели дней восемь тому назад.

— Как вы думаете, он пробудет там до нашего прибытия?

— Не знаем.

— Был он прежде когда-нибудь в Уджиджи?

— Да, давно.

Ура! это Ливингстон! это должен быть Ливингстон! Другому некому быть, но все-таки — может быть, это кто-нибудь другой — например, кто-нибудь с западного берега — или, может быть, это Бэккер! Нет! У Бэккера нет белых волос на лице. Но теперь нам следует спешить, иначе, узнав о нашем приближении, он постарается уйти.

Я сказал моим людям, что если они согласны идти до Уджиджи без остановки, то я дам каждому по два доти. Все они с радостию согласились на мое предложение. Я почти сходил с ума от радости и все время был занят разрешением жгучего вопроса: «Был ли это Ливингстон?» Как я желал в это время, чтобы здесь была железная дорога или по крайней мере лошади! На лошади я доехал бы до Уджиджи в течение полусуток.

Мы двинулись в путь в сопровождении двух проводников, данных нам Узенгою, старым перевозчиком, который после переправы стал гораздо любезнее с нами. Мы прибыли в селение Изинга, султана Каталамбула, после часового перехода по соляной равнине, которая впоследствии обратилась в плодородную местность. Нас предупредили накануне быть настороже, так как шайка вавинца, под предводительством Макумби, великого вождя Нцогера, возвращалась с войны, а у Макумби был обычай — после победы не оставлять ничего позади себя. В упоении успеха он нападал даже на селения своего собственного племени и уводил рабов и скот. Результатом месячной компании против Локанда Мира было разрушение двух селений, умерщвление одного из сыновей этого вождя и многих других людей; у Макумби также погибло пять человек от жажды во время перехода через соляную пустыню к югу от Малагарази.

4-го ноября. Мы рано утром выступили в путь, соблюдая осторожность и храня глубокое молчание. Проводники были посланы вперед, на расстоянии один от другого на двести ярдов, с тем чтобы они во время предупредили нас в случае опасности. Первая часть пути шла через мелкий кустарник, который становился все меньше и, наконец, совершенно исчез, и мы вступили в Уггу — открытую равнину. Среди поблекших стеблей дурры и маиса виднелись многочисленные селения. Иногда три, иногда пять, десять или двадцать ульеобразных шалашей составляли селение. Вагга пользовались, очевидно, полною безопасностию, так как ни одно селение не было обведено обычным в Африке палисадом. Узкий и высохший ров составлял единственную границу между Угга и Увинца. Вступив в Угга, нам нечего было более опасаться Макумби.

Мы остановились в Каванго, старшина которого тотчас же дал нам понять, что он был у короля великим мутваре Кимении или сборщиком податей. Он объявил, что он один в Кимении — восточной части Угга — может взымать подати, и что он будет очень доволен, да и мы избавимся от хлопот, если дадим ему двенадцать доти хорошего холста. Предложение это пришлось нам не совсем по вкусу, так как мы знали местные африканские обычаи; поэтому мы с самого начала старались понизить его требование, но после шести часов жаркого спора мутваре согласился уступить только два доти. Таким образом, дело было покончено на десяти доти, под условием, что с нас не будут больше требовать никаких пошлин во время пути через Угга до самой реки Рузизи.

5-го ноября. Выступив рано утром из Каванги и продолжая наш путь через бесконечные равнины, выжженные добела знойным экваториальным солнцем, мы весело шли, исполненные надежды на скорое окончание нашего трудного предприятия и утешая себя мыслию, что через пять дней мы увидим человека, ради которого я покинул цивилизованное общество и вынес столько лишений. В то время, как мы бодро держали наш путь через группу лежавших на нашем пути селений, как люди, заплатившие все, что следовало, и не опасавшиеся никаких новых поборов, я заметил, что два человека отделились от толпы наблюдавших за нами туземцев и побежали в авангарду нашей экспедиции, очевидно с целию преградить ей путь.

Караван остановился и я вышел вперед, чтобы узнать в чем дело.

Двое вагга, остановившие караван, вежливо приветствовали меня обычным «Ямбо» и затем спросили:

Почему белый человек проходит селение короля Угга без привета и даров? Разве белый человек не знает, что в Угга живет король, которому вангвани и арабы платят всегда за право прохода?

— Да ведь мы заплатили старшине Каванга, сказавшему нам, что король Угга поручил ему сбор пошлин?

— Сколько вы ему заплатили?

— Десять доти хорошего холста.

— Вы говорите правду?

— Совершенную правду, спросите у него он скажет вам.

— Хорошо, — сказал один из вагга, красивый и с умным лицом юноша. — Наш долг к королю обязывает нас задержать вас здесь, пока мы не узнаем истину. Не желаете ли отправиться в наше селение и отдохнуть там под тенью деревьев, а мы пока пошлем гонцов в Каванго?

— Нет, нам предстоит еще долгое путешествие; но чтоб показать вам, что мы не желаем пройти вашу страну, не уплатив должного, мы остановимся на самом этом месте и пошлем вместе с вашими гонцами двух из наших солдат; они укажут вам человека, которому мы отдали холст.

Посланные отправились; между тем красивый юноша, оказавшийся племянником короля, шепнул несколько слов стоявшему подле него мальчику, который тотчас же понесся с быстротою антилопы по направлению в только что пройденным нами селениям.

Последствием данного ему поручения было появление отряда воинов, человек в пятьдесят, костюм которых состоял из куска красной материи, называемой джого, оба конца которого были завязаны узлом на левом плече, на голове находился другой кусок американского холста наподобие тюрбана, а на шее висел кусок полированной слоновой кости. Они были вооружены копьями, луками и стрелами; самоуверенный вид их показывал, что они были убеждены, что в случае стычки перевес будет на их стороне.

Мы находились на восточном берегу ручья Помбве, близ селения Лукамо, в Кимении, Угга.

Начальник воинов в своем пышном костюме представлялся замечательным человеком по наружности. У него было овальное лицо, выдающиеся скулы, глубоко впавшие глаза, выдающийся и отважный лоб, изящный нос и хорошо очерченный рот; он был высокого роста и чрезвычайно симметрично сложен. Подойдя в нам, он приветствовал нас словами.

— Ямбо, бана? Как ваше здоровье, господин? — Приветствие это было признесено весьма любезным тоном.

Я отвечал также приветливо:

— Ямбо, мутворе?

— Как ваше здоровье, вождь?

Затем я и мои люди обменялись «ямбо» с его воинами; вообще наша первоначальная встреча не имела и тени враждебного характера.

Начальник уселся на земле по восточному, т.е. на пятках, положив подле себя лук и стрелы; его примеру последовали и остальные воины.

Я поместился на тюке, а мои люди на своей ноше, так что образовался полукруг. Вагга немногим превосходили мой отряд; но они были вооружены только луками, стрелами, копьями и дубинами, а мы — ружьями, револьверами, пистолетами и топорами.

Все сидели, соблюдая глубокое молчание. Кругом нас тоже царствовала глубокая тишина, как будто бы в окрестностях не было не единого живого существа. Начальник воинов произнес затем:

— Я — Мионву, великий мутваре Кимении и ближайшее лицо в королю, живущему там, причем он указал на обширное селение, лежавшее в десяти милях в северу. Я пришел сказать несколько слов белому человеку. У арабов и вангвана всегда было в обычае делать подарок королю во время перехода через его страну. Разве белый человек не думает уплатить королю дань? Почему белый человек остановился посредине дороги? отчего он не желает войти в селение Лукомо, где можно найти пищу и тень и где мы можем спокойно обсудить дело? Разве белый человек хочет сражаться? Я хорошо знаю, что он сильнее нас. У его людей есть ружья, у вагга же только луки со стрелами и копья, но Угга — обширна и наши селения многочисленны. Пусть он посмотрит вокруг себя — везде Угга, и наша страна простирается гораздо больше, чем он может окинуть взором или пройти в один день. Король Угга силен, но он желает быть в дружбе с белым человеком. Что выбирает белый человек — войну или мир?

Реч Мионву сопровождалась громким ропотом одобрения со стороны его воинов и знаками неудовольствия со стороны моих людей, но смешанного с некоторым чувством опасения. Отвечая ему, я вспомнил слова генерала Шерманна, сказанные им, в моем присутствии, индейским вождям арапагов и чейеннов в северной Лаплатте, в 1867 году, и отчасти в том же духе отвечал Мионву, мутваре Кимении:

— Мионву, великий мутваре, спрашивает, пришел ли я сюда ради войны? Слышал ли когда-либо Мионву, что белые люди не похожи на чернокожих. Белые люди не покидают своей стороны с целию вести войну с чернокожими и не приходят чтоб покупать слоновую кость или рабов; они приходят искать дружбы с чернокожими; они приходят для исследования рек, озер и гор; их интересует, какие у вас страны, какие народы, реки, озера, леса, равнины, горы и холмы; какие водятся животные в стране чернокожих, чтобы, возвратившись потом на родину они могли рассказать белым королям, землякам и детям, что они видели и слышали в столь отдаленной стране. Белый народ не похож на арабов и вангвана; белые люди знают все и очень сильны. Когда они сражаются, то рабы и вангвани бегут. У нас большие ружья, которые производят гром; когда из них выстрелить, то земля дрожит; у нас есть ружья, которые стреляют дальше, чем вы можете видеть; даже этой небольшой вещицей (указывая на револьвер) я могу убить десять человек скорее, чем вы можете сосчитать. Мы сильнее чем вагга; мионву сказал правду, но мы не желаем войны. Я мог бы убить Мионву, но я говорю с ним как с другом. Я желаю быть другом Мионву и всех чернокожих; пусть Мионву скажет, что я могу сделать для него.

По мере того как мои слова переводились — плохо, полагаю, но все-таки понятно — лица вагга показывали, как хорошо они понимали значение их. Раз или два я заметил на их лицах выражение как бы страха, но мои уверения в миролюбивых наклонностях и дружбе вскоре изгладили всякое опасение.

Мионву отвечал:

— Белый человек говорит мне, что он дружески расположен в нам. Отчего же он не хочет войти в наше селение? Отчего он остановился на дороге? Солнце сильно печет. Мионву не желает более беседовать здесь. Если белый человек друг нам, то он войдет в селение.

— Теперь мы должны остановиться. Уже полдень. Вы прервали наше путешествие. Мы отправимся в ваше селение и там расположимся, сказал я, вставая и сделав знак людям взять с собой багаж.

Мы вынуждены были устроить здесь стоянку, так как посланные еще не возвратились от Бованги. Прибыв в селение, Мионву расположился отдохнуть под редкою тенью нескольких деревьев.

В 2 часам пополудни посланные вернулись и сообщили, что старшина Бовавга действительно взял десять доти холста, но не для короля Угга, а для самого себя!

Мионву, человек, по-видимому, весьма проницательный и понявший в чем дело, встал и стал делать прутики из тонкого тростника, а из последних пучки в каждом по десяти прутиков, и вскоре за тем подал мне десять таких пучков, сказав, что каждый прутик означает один доти, и что королю Угга следует дать в виде дани сто доти холста! — почти два тюка!

Оправившись от неописанного изумления, мы предложили десять доти.

— Десять! Королю Угга! никак нельзя. Вы не сделаете шагу из Лукомо прежде чем не уплатите ста доти! воскликнул Мионву с значительной миной.

Я не дал никакого ответа, а отправился в шалаш, который очистил для меня Мионву, и пригласил на совещание Бомбая, Аскани, Мабруки и Шоуперея. Их поразил ужас при вопросе моем, не следует ли нам проложить оружием дорогу через Угга; Бомбай умоляющим тоном просил меня подумать о том, на что я решаюсь, так как совершенно бесполезно начинать войну с вагга.

— Угга — совершенно открытая местность и нам негде укрыться. Все селения подымутся на нас, а каким образом сорок пять человек в состоянии вести борьбу с тысячами? Они перебьют нас в несколько минут. Подумайте об этом, милый господин, и не жертвуйте жизнью из-за нескольких кусков полотна.

— Хорошо, Бомбай, но ведь это грабеж. Разве мы должны позволять грабить себя? разве мы должны давать этому молодцу все, что он потребует с нас? Он может потребовать точно также весь холст, все наши ружья, и мы должны молча повиноваться ему? Я сам могу убить Мионву и его главных товарищей, а вам не будет стоить большого труда расправиться с остальными крикунами. Если Мионву и его товарищи будут убиты, то мы можем спокойно продолжать наш путь на юг в Малагарази, а потом на запад в Уджиджи.

— Нет, нет, милый господин, и не думайте об этом. Если бы мы приблизились к Малагарази, то встретились бы с Локанда-Мира.

— Ну, в таком случае, мы пойдем на север.

— И в этом направлении Угга тянется на далекое пространство, а за Угга лежит Ватута.

— Ну, так что же нам делать? Нужно же что-нибудь предпринять, а грабить себя я не позволю.

— Заплатите Мионву что он требует и уйдем отсюда; здесь нам приходится платить в последний раз, а через четыре дня мы будем в Уджиджи.

— Разве Мионву сказал вам, что это в последний раз нам придется платить?

— Да, он говорит.

XXVIII. Сузи. Слуга Ливингстона.

— Что скажете вы, Асмани? Платить нам или драться? Лицо Асмани по-прежнему улыбалось, он отвечал:

— Боюсь, что придется заплатить. Но это положительно в последний раз.

— А вы, Шоуперей?

— Заплатите, бана; лучше удалиться отсюда с миром. Если бы мы были достаточно сильны, то они заплатили бы нам. Ах, если бы у нас было бы только двести ружей, как бы побежали эти вагга.

— А вы что, Мабруки?

— Ах, господин, милый господин; дело наше плохо, Кагга — большие разбойники. Я бы охотно снял всем им головы, право снял бы, но лучше заплатить это в последний раз, и что значат для вас сто доти холста?

— Ну, в таком случае, отправляйтесь, Бомбай и Асмани, к Мионву, и предложите ему двадцать доти. Если он не возьмет двадцати, дайте ему тридцать, не согласится — давайте сорок, и так далее до восьмидесяти. Спорьте как можно больше, но ни одно доти более. Даю вам слово, что я застрелю Мионву, если он потребует более восьмидесяти доти. Ступайте и будьте благоразумны!

Остальное расскажу в нескольких словах. В 9 ч. пополудни 64 доти переданы были Мионву для короля Угга, шесть доти для него самого, и пять доти для его помощников, всего семьдесят пять доти. Едва успели мы отдать им холст, как у них началась свалка из-за добычи. Я думал, что у них дойдет дело до серьезной драки, и что, воспользовавшись этим предлогом, нам можно будет уйти и углубиться на ночь в лес, под прикрытием которого нам можно было продолжать путь на запад, но я ошибся: дело ограничилось шумом и бранью.

Ноября 6-го. На рассвете мы были в дороге и продолжали наш путь в глубоком молчании, находясь еще под впечатлением последнего неприятного события. Наш запас холста значительно уменьшился, у нас осталось девять тюков, не считая бус, которые были еще нетронуты. Если мне придется встретиться еще с несколькими Мионву, то едва ли я доберусь до Уджиджи, и хотя мне говорили, что мы в очень близком расстоянии от последнего, но Ливингстон казался мне отдаленнее чем когда-либо.

Мы перешли Помбве и затем направились через слегка волнистую равнину, которая направо постепенно возвышалась, а налево понижалась к долине Малагарази; река эта находилась в расстоянии двадцати миль. Везде разбросаны были селения. Съестные припасы были дешевы, молоко в изобилии, а также достаточно было и хорошего масла.

После четырехчасового пути мы переправились через реку Каненги, и вступили в бома Кахириги, населенную ватузн и вагга. Нам сказали, что здесь живет брат короля Угга. Известие это не представляло ничего утешительного, и я начал подозревать, что мы попали в новую ловушку. Не пробыли мы здесь и двух часов, как в мою палатку вошли два вангвани, бывшие рабами Тани бин-Абдулаха, нашего друга и щеголя из Унианиембэ. По поручению брата короля они пришли требовать дани! Брат короля просил тридцать доти — пол тюка.

Трудно представить себе, какое раздражение вызвало во мне это известие. Во мне пробудились самые дикие инстинкты. Я готов был отказаться и умереть, но не позволять себя этим нагишам-разбойникам. А между тем Уджиджи было там близко — всего четыре дня пути отделяли меня от человека, которого я считал Ливингстоном, если только это не был двойник. О милосердое Провидение! Что мне делать?

Мионву сказал нам, что в Угга мы в последний раз платили дань — а тут брат короля предъявляет новое требование. Во второй раз нас обманули, но больше нас уже не обманут.

Вангвана сообщили нам, что нам придется иметь еще дело с пятью начальниками племени, которые жили друг от друга в расстоянии двухчасового пути. Услышав это, я почувствовал некоторое спокойствие; гораздо лучше было узнать худшее в самом начале; пять новых разбойников наверное разорили бы нас своими требованиями. Что же оставалось мне делать? Как мне добраться до Ливингстона, не обратившись в нищего.

Отпустив людей я позвал Бомбая и поручил ему вместе с Асмани уладить дело о дани на возможно выгоднейших для нас условиях. Затем закурил трубку и принялся думать; через час я составил план, который решился привести в исполнение в эту же ночь.

Уладив дело о дани, причем, несмотря на все наши убеждения и дипломатические аргументы, нам удалось выторговать только четыре доти, я позвал двух невольников Тани бин Абдулаха и стал их расспрашивать, как мне пройти до Уджиджи, не платя дани.

Вопрос мой сначала несколько удивил их и они объявили, что это невозможно, но наконец, когда я начал настаивать, они отвечали, что один из них может провести нас в полночь или несколько позже в лес, который лежал на границах Угга и Увинца. Продолжая наш путь прямо на запад через лес до самой Укоранги мы могли пройти через Уггу, не подвергаясь поборам. Если я заплачу проводнику двенадцать доти и сумею заставить моих людей сохранять тишину во время прохода через спящее селение, то я дойду до Уджиджи, не заплатив более ни одного доти. Нужно ли говорить, что я с радостью согласился на это условие.

Но предварительно нам предстояло много хлопот. Нужно было запастись провизией на остальные четыре дня и я послал людей купить хлеба за какую бы то ни было цену. Счастие нам благоприятствовало, так как к восьми часам вечера мы запаслись съестными припасами на шесть дней.

Ноября 7-го. Последнюю ночь я вовсе не спал; вскоре после полуночи, когда показалась на небе луна, люди тихо выступили из селения, идя по четыре человека в ряд. К 3 часам утра вся экспедиция оставила за собой бома, не причинив ни малейшего шума. Затем мы стали двигаться в южном направлении вдоль правого берега реки Каненги. Пройдя час в этом направлении, мы повернули на запад и продолжали путь по равнине поросшей травою, несмотря на встречаемые препятствия, которые были довольно чувствительны для наших людей. Луна ярко освещала нам путь; по временам черные тучи бросали гигантскую тень на пустынные и молчаливые равнины; иногда луна совершенно скрывалась от нас, и в такие минуты наше положение было не из самых приятных. Мои люди бодро и безропотно шли, несмотря на то, что колючие растения до крови царапали им ноги. Наконец наступило утро и мы снова увидели небо. Несмотря на усталость люди мои пошли еще скорее с наступлением рассвета, пока в 8 часов утра мы не увидели реки Рузуги; мы расположились в ближайшем лесу позавтракать и отдохнуть. На обоих берегах реки водились буйволы и антилопы; но как ни соблазнительно было это зрелище, мы не смели стрелять. Ружейный выстрел встревожил бы всю окрестность. Я удовольствовался кофе и сознанием нашего успеха.

Через час мы увидели на правом берегу реки нескольких туземцев, несших соль к Малагарази. Поровнявшись с нашим убежищем, они заметили нас и, бросив свои мешки с солью, пустились бежать, оглашая воздух криками, которые должны были поднять тревогу в окрестных селениях. Я приказал людям тотчас же двинуться в путь и через несколько минут мы перешли Рузуги и направились прямо в лежавший на нашем пути бамбуковый лес. Только что мы вошли в последний, как вдруг какая-то сумасшедшая женщина стала испускать пронзительные крики. Люди мои испугались этих криков, так как последние могли навлечь на нас мщение вагга за желание избегнуть платежа дани. Через полчаса сбежались бы сотни дикарей, и, по всей вероятности, последовала бы общая резня. Женщина, не переставала, страшным образом кричать, Бог знает из-за чего. Некоторые из людей, повинуясь инстинкту самосохранения, бросили груз и скрылись в лес. Проводник бросился назад ко мне, умоляя остановить ее крики. Один из моих людей, побагровевший от гнева и страха, выхватил меч и просил моего позволения отрубить ей сейчас же голову. Стоило мне подать малейший знак и женщина поплатилась бы жизнию за свое безумие. Я пытался было зажать ей рот рукою, но она вырвалась от меня и стала еще громче кричать. Мне ничего более не оставалось как испытать на ней силу моего бича. После первого удара я потребовал, чтобы она замолчала, «нет!» она продолжала кричать с удвоенною энергией. Еще раз мой бич опустился на ее плечи и «нет, нет, нет!» Новый удар. «Замолчишь ли ты?» «Нет, нет, нет!» кричала она все громче и громче, а удары мои сыпались все чаще и чаще. Но, увидав мою твердую решимость настоять на своем, она после девятого удара замолчала. Ей был завязан рот, а также связаны руки; через несколько минут беглецы вернулись назад и караван продолжал путь с удвоенною скоростию. Наконец, после девятичасового крайне утомительного пути, мы завидели небольшое озеро Музуниа.

Озеро Музуниа принадлежит к числу многочисленных кругообразных бассейнов, встречающихся в этой части Угги. Гораздо правильнее было бы назвать эти озера громадными лужами. В дождливый сезон озеро Музуниа тянется три или четыре мили в длину и две в ширину. В ней водится много гиппопотамов, а берега ее изобилуют благородною дичью.

Мы весьма покойно расположились на нашем бивуаке, причем не раскидывали палаток и не разводили огня, так что в случае преследования, могли тотчас же двинуться в путь. Я зарядил свое винчестерское ружье (подарок моего друга Морриса, и драгоценный подарок для подобного случая), а в сумке, переброшенной через плечо, находились еще десять зарядов. У солдат тоже были заряжены ружья, так что мы могли спокойно предаться сну.

Ноября 8-го. Мы двинулись в путь еще перед рассветом, с наступлением которого мы вышли из бамбукового леса и направились через обнаженную равнину Угга, встретив на пути несколько новых больших луж; местность представляла волнистую поверхность, покрытую там и сям группами деревьев, нарушавшими ее однообразие. Мы бодро шли вперед под палящими лучами африканского солнца, слегка умеренными, впрочем, движением воздуха, пропитанного ароматом молодой травы и различных странных цветов, которыми в некоторых местах была испещрена эта однообразная бледно-зеленая равнина, раскинувшаяся на такое большое пространство.

Мы подошли в реке Ругуфу, не к Увавенди Ругуфу, а в северному ручью того же имени, притоку Малагарази. Это был широкий и неглубокий поток, воды которого крайне медленно текли в юго-западном направлении. В то время как мы расположились отдохнуть в тени густого леса, на правом берегу реки, я ясно услышал раскаты отдаленного грома на западе. На мой вопрос — что это такое, мне отвечали, что это Кабого.

— Кабого? что это такое?

— Это большая гора на той стороне Танганики, в ней много пещер, в которые течет вода, и когда на Танганике бывает ветер, то слышны звуки подобные мвуга (гром). На ней много уже погибло лодок, и арабы а также туземцы имеют обыкновение бросать туда холст — мерикани и каники — в особенности белые (мерикани) бусы, для умилостивления мулунгу (бога) озера. Кто бросит в последнее бусы — обыкновенно избегнет опасности, кто же не бросит — погибает в волнах озера. О, это страшное место! Этот рассказ был передан мне вечно улыбавшимся проводником Асмани и справедливость его была подтверждена другими прибрежными жителями озера.

Берег реки Ругуфу, на котором мы расположились обедать, отстоит от Уджиджи по крайней мере на восемнадцать с половиною часов или сорок шесть миль, а так как Кабого находится вблизи Угунга, то оно должно отстоять с лишком на шестьдесят миль от Уджиджи; следовательно, слышанный нами звук был на расстоянии с лишком ста миль от нас.

В течение следующих трех часов нам пришлось пролагать себе дорогу через густые леса, через местности усеянные первобытными скалами, через обширные трясины; приходилось встречаться с многочисленными рядами буйволов, жираф и зебр; наконец, мы пришли к небольшому ручью Сунуцци, находящемуся лишь в расстоянии мили от большого поселения вагга. Но мы зашли в глубину большого леса — кругом не было никакой дороги; мы сохраняли глубокое молчание и не зажигали огней. Поэтому мы были уверены; что нас не потревожат. Кирангоци обещали, что на следующее утро мы будем вне пределов Угга и на другой день будем в Уджиджи. Терпение, душа моя! Еще несколько часов, и наши испытания окончатся! Я буду лицом к лицу с белым человеком, у которого седые волосы на голове.

9-го ноября. За два часа до рассвета мы покинули наш лагерь на реке Сунуцци и продолжали путь через лес в северо-восточном направлении, надев предварительно нашим козам намордники, чтобы они не выдали нас своим блеянием. Но в то самое время как небо стало проясняться мы вышли из леса на большую дорогу. Проводник полагал, что мы прошли Угга и издал звук, который был повторен каждым из членов каравана, и мы продолжали путь с удвоенной энергией, как вдруг мы наткнулись на селение, жители которого начали уже копошиться. Немедленно водворилось молчание и караван остановился. Я вышел вперед, чтобы посоветоваться с проводником. Тот не знал что делать. Но теперь было не до соображений, и потому я приказал зарезать коз и оставить их на дороге, а проводнику приказал смело идти через селение. Цыплята тоже были зарезаны; затем караван двинулся скорым шагом вперед, соблюдая молчание, под руководством проводника, которому велено было углубиться в лес, находившийся к югу от дороги. Я оставался на месте пока не исчез последний человек, затем приготовил моего винчестера и пошел в арьергарду, сопровождаемый людьми, несшими ружья и военные принадлежности. Когда мы оставили за собой последнюю хижину, вдруг выскочил из шалаша какой-то человек, поднявший тревогу: послышались громкие голоса как бы спорившие между собою. Но в скором времени мы достигли чащи леса, взяв направление к югу от большой дороги, и сворачивая несколько назад. Одно время я думал, что нас преследуют и стал за дерево с целью задержать врагов, если они вздумают напасть на нас; но вскоре убедился, что за нами нет погони. Через полчаса мы снова повернули на запад. Теперь солнце уже ярко светило, и нашим взорам представились небольшие живописные долины, в которых росли дикие плодовые деревья и редкие цветы, где текли веселые прозрачные ручейки — где все было весело и прекрасно — пока, наконец, перейдя один из подобных ручейков, тихое журчание которого служило для нас хорошим предзнаменованием, мы покинули пределы ненавистной Угги и вступили в Укарангу! — событие, которое мы приветствовали восторженными криками.

Теперь нам предстояла гладкая дорога и мы весело продолжали наш путь, с удовольствием помышляя о его скором окончании. Мы не думали уже о перенесенных нами неприятностях — о трудных переходах через леса и колючие кустарники, о притеснениях дикарей, которые мы должны были терпеливо переносить! Завтра! Скоро настанет великий день, а теперь, находясь в этом веселом настроении духа, мы можем вволю похохотать и покричать. Путь наш был тяжел, и нам пришлось вынести много горьких испытаний, но теперь мы все забыли, и вы не увидели бы лица, которое не сияло бы радостию.

В полдень мы сделали короткую стоянку, желая отдохнуть и подкрепиться. Мне указали на холмы, с которых можно было видеть Танганику. Понятно, с каким нетерпением я желал взойти на них. Даже в течение этой короткой стоянки я не мог усидеть на месте. Мы снова двинулись в путь. Я торопил моих людей, обещая им на завтра щедрую награду. Я сказал, что им дано будет рыбы и пива столько, сколько только они в состоянии будут съесть и выпить.

Мы подходили к селениям ваваранга, жители которых заметили нас и обнаружили сильное беспокойство. Я послал людей успокоить их, и они вышли приветствовать нас. Это было так ново и приятно для нас, так отличалось от привычек беспокойных вавинца и грабителей угга, что мы сильно были тронуты. Но нам некогда было предаваться удовольствиям приятной встречи. Неудержимое чувство влекло меня вперед. Я желал покончить с моими сомнениями и опасениями. Был ли он все там? Узнал ли он о моем приближении? Не убежит ли он?

XXIX. Встреча Стэнли с Ливингстоном.

Какой прекрасный вид представляет Укаранга? Зеленые холмы венчаются группами конусообразных хижин с соломенными кровлями. Холмы поднимаются и понижаются, здесь они обращены в поля, там в пастбища, в одном месте покрыты строевым лесом, в другом — усеяны хижинами. Вид страны напоминает несколько Мэриланд.

Мы переходим Мкути, славную небольшую реку, взбираемся на противоположный берег и бодро направляемся через лес, как люди, совершившие подвиг, которым они могут гордиться. Мы идем уже девять часов, и солнце быстро погружается на запад, но мы еще не чувствуем усталости.

Мы подходим к Ниамтага и слышим барабанный бой. Жители бегут в лес; они покидают свои селения, приняв нас за руга-руга — лесных разбойников Мирамбо, которые, разбив арабов Унианиембэ, пришли сражаться с арабами Уджиджи. Далее король покидает свое селение и все — мужчины, женщины и дети следуют во страхе за ним. Наконец разнесся слух, что мы вангвани из Унианиембэ.

— Разве Мирамбо умер? — спрашивают они.

— Нет, — отвечаем мы.

— Как же вы прошли в Укарангу?

— Через Укононго, Укавенди и Уггу.

Тогда они начинают от души смеяться над своими опасениями и просят у нас извинения. Ко мне входит король и говорит, что он отправился в лес затем только, чтобы снова напасть на нас; будь мы руга-руга он всех бы нас перебил. Но мы знаем, что бедный король был страшно перепуган, и что будь мы руга-руга — он ни за что не осмелился бы вернуться, но мы не желаем ссориться из-за свойственного ему хвастовства, а любезно жмем его руку и говорим, что очень рады его видеть. Он тоже заявляет удовольствие по поводу встречи с нами и немедленно велит подать нам три жирные овцы, пива, меду и других яств; я же делаю его счастливейшим человеком в мире, предложив ему в подарок две штуки самого лучшего холста; таким образом, между нами установились самые дружеские отношения.

Занося в мой дневник события нынешнего дня, я поручаю Селиму привести в порядок мой костюм, чтобы явиться в самом приличном виде перед белым человеком с седою бородою и арабами Уджиджи; дорожное же мое платье обратилось в лохмотья, благодаря переходам через леса и кустарники. Покойной ночи; еще день — и мы будем у пристани.

10-го ноября, пятница. 236-й день как мы оставили Багамойо и 51-й как вышли из Унианиембэ. Общее направление на юго-запад, к Уджиджи. Время перехода — 6 часов.

Славное утро. Воздух свеж и прохладен. Небо приветливо улыбается земле и ее обитателям; лес одет в яркую зеленую листву; воды реки Мвути, катясь под изумрудною тенью нависших над ними деревьев, своим непрерывным журчанием как бы приглашают нас спешить в Уджиджи.

Мы оставили за собою тростниковую ограду селенья, на лицах людей выражается счастие и довольство, как в то время когда мы садились на джоу в Занзибаре, событие, которое кажется нам совершившимся чуть не столетие тому назад — так много мы испытали с того времени.

— Вперед!

— Ай Валлах, ай Валлах, бана янго! — И с веселым сердцем молодцы идут форсированным маршем, который в скором времени должен привести нас в Уджиджи. Мы взбираемся на холм, поросший бамбуком, потом спускаемся в овраг, через который мчится бурный поток, взбираемся на другой холм и потом спешим по узкой тропинке, пролегающей вдоль покатости длинной цепи гор.

После двухчасового пути мне говорят, что я могу видеть Танганику с вершины близ лежащей высокой горы. Я не могу удержаться от криков восторга. Не переводя дыхания, мы спешим вперед, желая полюбоваться видами, взбираемся на гору, наконец, мы на вершине ее — но нет, еще ничего не видно.

Мы делаем несколько шагов дальше — и сквозь деревья я вижу серебристый луч: вот оно — Танганика! а вот голубые горы Угома и Укарамба. Взорам нашим представляется обширная равнина, залитая серебром; над нею прозрачные голубой свод, а по бокам высокие горы и пальмовые леса. Танганика! — Ура! и люди стенторским голосом повторяют возглас англосаксонца; нашу радость разделяют кажется леса и холм.

— Бомбай! Здесь стояли Буртон и Спик, когда они увидели в первый раз озеро?

— Не помню, господин; должно быть, где-нибудь здесь.

Бедные! Один из них был наполовину разбит параличом, другой — полуслепой, сказал сэр Родерик Мурчисон, когда описывал прибытие Буртона и Спика в Танганике.

А я? Я так счастлив, что если бы был совершенно разбит параличом и ослеп, то в эту торжественную минуту взял бы свой одр и стал бы ходить; вся моя слепота прошла бы разом. Но к счастию я совершенно здоров; я не хворал и дня с того времени как покинул Унианиембэ. Как дорого заплатил бы Шау, чтобы быть теперь на моем месте? Кто счастливее — он, ведущий разгульную жизнь в Унианиембэ, или я — на вершине этой горы, радостно и гордо устремивший свои взоры на Танганику?

Мы сходим по западному склону горы, и взорам нашим представляется долина Лиуше. Около 11-ти часов утра мы достигли густого кустарника, растущего по обеим берегам помянутой реки; мы переходим вброд прозрачный ручей, выходим на противоположный берег, оставляем за собою кустарник и попадаем в сады Ваджиджи — чудо растительного богатства. Частности ускользают от моего беглого взгляда, так как я вполне нахожусь под влиянием моих собственных ощущений. Я замечаю только, что вокруг меня растут изящные пальмы и другие красивые растения и разбросаны небольшие селения, обнесенные непрочной тростниковой оградой.

Мы быстро идем вперед, желая предупредить преждевременные известия о нашем прибытии. У небольшого ручья мы останавливаемся на короткое время, потом всходим на какую-то обнаженную крутизну, последнюю из тысячи гор, которые нам выпало на долю переходить. Она одна мешает нам видеть озеро во всем его величии. Мы достигаем ее вершины, переправляемся на западный ее склон, и взорам нашим представляется внизу порт Уджиджи, одетый покрывалом из пальм и отдаленный от нас лишь на пятьсот ярдов. В эту торжественную минуту мы не думаем о сотнях пройденных нами миль, о сотнях холмов, лесов, кустарников и соляных равнин, переход через которые стоил нам столько трудов, о знойных лучах солнца, о всех перенесенных нами опасностях и затруднениях. Наконец, великий час настал! Наши мечты, надежды и предчувствия готовы осуществиться! Наши сердца и чувства сливаются с нашими взорами в то время, как мы старались отыскать глазами среди пальм хижину или дом, где живет белый человек с седою бородою, о котором мы слышали на Малагарази.

— Разверните флаги и зарядите ружья.

— «Ай Валлах, ай Валлах, бана!» — энергично отвечаю люди.

«Раз, два, три — пли!»

Залп из пяти ружей прогремел подобно салюту артиллерийской батареи: посмотрим, какое он произведет впечатление на лежащее внизу мирное селение.

— Теперь, кирангоци, поднимите флаг белого человека, а в арриергарде прикажите развернуть занзибарский флаг. А вы ребята, сомкнитесь плотнее и стреляйте до тех пор, пока мы не остановимся на рыночной площади или перед домом белого человека. Вы мне часто говорили, что желали бы попробовать рыбы Танганики — теперь мы можем попробовать ее. Вас ждут рыба, пиво и продолжительный отдых. Марш!

Прежде чем мы сделали сто ярдов, наши учащенные залпы произвели ожидаемое впечатление. Мы известили Уджиджи о нашем приближении, и население толпами поспешило к нам навстречу. По одному виду флагов жители догадались о прибытии каравана, но их несколько поставил в тупик американский флаг, который нес исполинского роста Асмани, улыбавшийся сегодня больше чем когда-либо. Впрочем, подойдя к нам на более близкое расстояние, жители припомнили, что подобный флаг они видали на доме американского консульства и на мачтах кораблей, стоявших в занзибарской гавани, и вскоре послышались приветственные крики, «Биндера Кисунгу! — флаг белого человека! Биндера Мерикани! — Американский флаг!» Нас окружили со всех сторон ваджиджи, ваниамвези, вангвана, варунди, вагугга, вамануйэма и арабы и почти оглушили нас криками: «Ямбо, ямбо, бана! Ямбо, бана! Ямбо, бана!» Каждый из моих людей удостоился особого приветствия.

Мы находились в расстоянии трехсот ярдов от селения Уджиджи, и вокруг меня толпилась густая толпа народа. Вдруг я слышу: кто-то приветствует меня по-английски.

— Good morning, sir! (Доброе утро, сэр)

Удивленный подобным приветствием, произнесенным из среды окружавшей меня толпы чернокожих, я быстро окинул взором толпу, ища приветствовавшего меня человека, и вижу его невдалеке от себя; лицо у него тоже было черного цвета, оживленное и радостное; на нем была надета длинная белая рубаха, а на его курчавой голове — тюрбан из американского холста.

— Что вы за человек? — спросил я.

— Я Сузи, слуга доктора Ливингстона, — отвечал он улыбаясь и показывая блестящий ряд зубов.

— Как! Ливингстон здесь?

— Да, сэр.

— В этом селении?

— Да, сэр.

— Вы говорите правду?

— Правду, правду, сэр. Я только что оставил его.

— Good morning, sir, — послышался другой голос.

— Ба! вы тоже слуга Ливингстона, — спросил я.,

— Да, сэр.

— Как вас звать?

— Чумах, сэр.

— Как! вы Чумах, друг Бекотани?

— Да, сэр.

— А доктор здоров?

— Не совсем, сэр.

— Где он был так долго?

— В Маниуэма.

— Ну, Сузи, бегите и предупредите доктора Ливингстона о моем прибытии.

— Хорошо, сэр. — И он пустился бежать со всех ног.

В это время мы находились в расстоянии двухсот ярдов от селения, а толпа становилась все многолюднее, так что затрудняла наше шествие. Арабы и вангвани старались пробиться сквозь толпу туземцев, желая поздороваться с нами, так как они считали нас почему-то особенно близкими к ним. Все сильно удивлялись, как мы пришли сюда из Унианиембэ.

Вскоре Сузи вернулся назад и спросил мою фамилию: он сказал Ливингстону о моем посещении, но когда последний с удивлением спросил, как меня зовут, то вопрос этот поставил Сузи в затруднительное положение.

Но во время его отсутствия до Ливингстона дошли слухи, что, действительно, в Уджиджи прибыл белый человек, приближение которого возвестили ружейные выстрелы и развевающиеся флаги; перед домом Ливингстона собрались арабские магнаты в Уджиджи — Магомет бин Сали, Саид бин Мираджи, Абид бин Сулейман, Магомет бин Хариб и другие; доктор покинул свою веранду, чтобы узнать в чем дело.

В это время авангард экспедиции остановился и Селим сказал мне: «я вижу доктора, сэр. О, какой он старик! У него белая борода». А я — чего бы я кажется не дал, чтобы очутиться на несколько минут в какой-либо пустыне, где, никем не замеченный, я мог бы излить свою радость какой-нибудь нелепой выходкой, вроде того как укусить себе руку, кувырнуться или хлопнуть бичом о дерево и тем дать исход волновавшим меня чувствам! Сердце мое сильно билось, но я должен был выражать на лице спокойствие и поддержать достоинство белого человека, являюшегося при столь чрезвычайных обстоятельствах.

В своих последующих поступках я и соображаюсь с тем, что люди привыкли называть чувством собственного достоинства. Я раздвинул толпу и прошел вперед, пока не приблизился к стоявшим полукругом арабам, впереди которых стоял белый человек с седою бородой. Медленно подходя к нему я заметил, что лицо его было бледно и истощено; на нем была голубого цвета фуражка с полинявшим золотым околышем, красная куртка и серые панталоны. Я хотел было ринуться к нему, но струсил в присутствии такой толпы — я хотел броситься в его объятия, но не знал как он, будучи англичанином, встретит мое приветствие; поэтому я последовал совету, внушенному мне трусостию и лживым стыдом — я спокойно подошел к нему, снял шляпу и сказал:

— Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь?

— Да, — отвечал он с ласковою улыбкою, слегка приподняв свою фуражку.

Я снова надел шляпу, он фуражку, и мы пожали друг другу руки. Затем я громко произнес!

— Благодарю Бога, доктор, что он позволил мне увидеть вас.

— Я очень рад встрече с вами здесь, — отвечал Ливингстон.

Я оборачиваюсь к арабам и снимаю шляпу в ответ на хоровое приветствие и ямбо; доктор называет их мне каждого по имени. Затем, не обращая внимания на толпу, не обращая внимания на людей, деливших со мною опасности, мы — Ливингстон и я — направляемся к его тембэ. Он указывает на веранду или скорее глиняный помост с широким навесом, предлагает мне сесть на место, устроенное им самим, а именно — соломенную циновку, покрытую козьей шкурой; другая шкура прибита к стене, чтобы предохранить спину от соприкосновения с холодной глиной. Я не решаюсь занять место, на которое он имеет гораздо более меня прав, но доктор стоит на своем, и я должен покориться.

Мы уселись — доктор и я — спиной к стене; арабы сели по нашу левую сторону. Перед нами стояло более тысячи любопытных туземцев, покрывших всю площадь и толковавших о прибытии в Уджиджи двух белых людей — одного из Маниуэма, с запада, другого из Унианиембэ, с востока. Начался разговор. О чем? я право не помню. Мы предлагали друг другу вопросы вроде следующих:

— Как вы пришли сюда? Где вы были все это время? — все думали, что вас нет в живых? — Так, кажется, начался разговор; но дальнейшую нить разговора я не могу в точности припомнить, потому что в то время я весь погрузился в изучение каждой черты этого удивительного человека, с которым я теперь сидел рядом в центральной Африке. Каждый волосок на его голове и бороде, каждая морщинка на его лице, его утомленный вид — все крайне интересовало меня с тех пор, как мне было сказано: «не щадите издержек, но отыщите Ливингстона!» Я слушал и в тоже время изучал этих немых свидетелей.

О, если бы вы были на моем месте, читатель, как бы красноречиво было бы ваше описание! Если бы только вы видели и слышали его в эту минуту! Я слышал все подробности из его уст, уст, которые никогда не лгут. Я не могу повторить сказанного им. Мое внимание было слишком поглощено его созерцанием, чтобы взять записную книжку и занести туда его рассказ. У него был такой богатый материал для беседы, что он начал с конца, забывая тот факт, что о нем не было никаких известий в течение пяти или шести лет. Его рассказ походил на какую-то волшебную сказку, в которой, однако, ничего не было вымышленного.

Арабы встали, чтобы удалиться, инстинктивно чувствуя, что нас следует оставить одних. Я послал с ними Бомбая, который должен был сообщить им столь интересовавшие их известия о положении дел в Унианиембэ. Саид бин Маджид был отцом изящного молодого человека, виденного мною в Мазанге, который дрался со мной в Замбизо и потом был убит Руга-Руга Мирамбо в лесу Вилианкуру; зная, что я был там, он с нетерпением ждал рассказа об этом сражении; у всех у них были друзья в Унианиембэ, и потому понятно, как им сильно хотелось узнать о них весточку.

Отдав Бомбаю и Асмани приказание позаботиться о людях, я позвал «Каиф-Галека», или «как вы поживаете» и представил его Ливингстону, как одного из солдат оставленных в Унианиембэ для надзора за некоторыми вещами, и которого я заставил сопровождать меня в Уджиджи, чтобы он мог лично вручить своему господину сумку с письмами, вверенную ему доктором Кирком. Это была та знаменитая сумка с письмами, помеченная «ноября 1-го, 1870 г.», которая была вручена доктору 365 дней спустя после его отправления из Занзибара! Сколько бы она пролежала еще в Унианиембэ, если бы я не был послан в Среднюю Африку отыскивать великого путешественника?

Доктор положил сумку с письмами на колени, открыл ее, пересмотрел письма, и прочел одно или два из них, писанных его детьми, причем лицо его осветилось радостию.

Затем он спросил меня, что нового делается в свете?

— Нет, доктор, — отвечал я, — прочтите сначала письма, которые, я уверен, крайне интересуют вас.

— О, — сказал он, — мне приходилось годы ждать писем и я научился терпению. Я могу подождать еще несколько часов. Нет, расскажите мне, что нового в мире?

— Вам, вероятно, многое уже известно. Известно ли вам, что суэзский канал — совершившийся факт, и что между Европой и Индией установлена через него правильная торговля?

— Я не слышал об его открытии. Да, это крупное событие! Что еще нового?

Словом, на мою долю выпала роль периодического ежегодника. В последние несколько лет мир был свидетелем стольких военных событий, что мне незачем было насиловать свое воображение. За это время была окончена железная дорога Тихого океана; Грант был избран президентом Соединенных Штатов; Египет был наводнен учеными; Бритское восстание было подавлено; испанская революция низвергла с престола Изабеллу; генерал Прим был умерщвлен; Кастеляр произвел электрическое действие на Европу своими возвышенными идеями о свободе богослужения; Пруссия унизила Данию и присоединила Шлезвиг-Голштинию, а войска ее осаждали в настоящее время Париж; «Человек Судьбы» был пленником в Вильгельмсгеге; царица мать и императрица французов принуждена была спасаться бегством, а дитя, рожденное в пурпуре и предназначенное царствовать, навсегда потеряло императорскую корону; наполеоновская династия была уничтожена пруссаками, Бисмарком и фон Мольтке, а Франция, гордая империя, обращена в прах.

Разве можно было что-нибудь прибавить к этим фактам? Какой запас новостей для человека, только что покинувшего первобытные леса Маниуэмы! Ослепительный блеск цивилизации отразился на Ливингстоне в то время, как он с удивлением слушал одну из самых интересных страниц истории. Как бледнели перед ней ничтожные события в стране варваров! Кто мог сказать, какие фазисы своей трудной жизни переживала Европа в то самое время, когда мы, двое уединившихся ее детей, беседовали о последних ее печальных и славных деяниях? Язык лирического Демодока передал бы их, может быть, более достойным образом; но, за отсутствием поэта, роль его исполнил, насколько мог добросовестно, газетный корреспондент.

Вскоре после того как удалились арабы, нам было прислано блюдо горячих пирожков с мясом от Саида бин Маджида, жаренный цыпленок от Магомета бин Сали и душеное козье мясо с рисом от Мэнихери; таким образом, присылавшиеся нам в подарок съестные припасы следовали одни за другими, и по мере доставления мы их уничтожали. У меня был здоровый, сильный аппетит; совершенное мною путешествие значительно укрепило мой желудок, но Ливингстон — он жаловался перед тем, что у него совсем нет аппетита, и что его желудок ничего не переваривает кроме чашки чаю; от времени до времени — он тоже ел — ел как здоровый, голодный человек; и в то время как он соперничал со мною в потреблении яств, он все твердил. «Вы принесли мне новую жизнь. Вы принесли мне новую жизнь».

— О, клянусь Георгием, воскликнул я, я совершенно забыл об одной вещи. Ступайте поскорее, Селим, и принесите бутылку, вы знаете какую; а также захватите серебряные чарки. Я взял с собою ту бутылку именно на случай этого события, на наступление которого я надеялся, хотя часто оно мне казалось неосуществимым.

Селим знал, где находилась бутылка, и вскоре вернулся с нею — бутылкою шампанского Силлери — и подав доктору серебряную чарку, наполненную до краев веселящим напитком, а также налив немного себе, я сказал:

— Д-р Ливингстон, за ваше здоровье, сэр.

— И за ваше, — отвечал он.

И сбереженное мною шампанское на случай этой счастливой встречи было выпито нами с сердечными пожеланиями друг другу.

Между тем мы продолжали все говорить и говорить, а нам продолжали все носить кушанье, которое мы продолжали уплетать, пока не наелись, что называется, до отвала; доктор должен был сознаться, что он достаточно поел; но Галимаха, кухарка доктора, продолжала испытывать величайшую тревогу. Она то и дело просовывала к нам из кухни голову, чтобы убедиться, что на веранде действительно находится двое белых людей, а не один, как прежде, который притом ничего не мог есть; последнее обстоятельство сильно ее мучило. Она опасалась, что доктор не сумел оценить ее кулинарных способностей; теперь же она удивлялась громадному количеству потребленной пищи и находилась поэтому в самом приятном настроении духа. Мы слышали ее неистощимую болтовню в то время как она сообщала новости изумленной толпе, собравшейся перед кухнею. Бедное, верное существо! В то время как мы прислушивались в ее неумолкаемой трескотне, доктор рассказывал о ее верной дружбе и как она испугалась, когда ружейные выстрелы известили о прибытии в Уджиджи другого белого человека; как она в страшном переполохе бегала из кухни к нему и потом на площадь, задавая каждому встречному всевозможные вопросы; как она приходила в отчаяние, что у нас так мало припасов; как она старалась замаскировать их бедность торжественною обстановкой — и устроить нечто вроде пира Балтазара для встречи белого человека.

— Как, говорила она, разве он не из ваших? разве он не принес с собой кучу холста и бус? Что вы говорите мне об арабах, разве их можно сравнивать с белыми людьми? Вот выдумали!

Доктор и я беседовали о многих предметах, в особенности об испытанных им в последнее время лишениях, и об его отчаянии, когда по прибытии в Уджиджи он узнал, что его имущество продано и что он доведен до нищеты. У него осталось только двадцать доти холста или около того из всего имущества, которое он оставил у некоего шерифа, пьянчуги-портного из метисов, присланного британским консулом для охраны его имущества.

Кроме того, он страдал от припадка дизентерии и вообще положение его было крайне плачевно. В этот день состояние его здоровья немногим лишь улучшилось, хотя он хорошо поел и начинал чувствовать себя крепче и лучше.

И этот день, подобно многим другим, хотя и принес мне столько счастия, стал приходить в концу. Мы сидели лицом к востоку, подобно тому как сидел Ливингстон в течение целого ряда дней до моего прибытия, и наблюдали черные тени, скользившие над пальмовою рощей за селением и над цепями гор, которые мы перешли в этот день, принимавшими странные очертания вследствие быстро наступавшего мрака; исполненные глубокой благодарности к давателю всех благ и источнику всякого счастия, мы прислушивались к гулу буруна на Танганике, и к хоровому пению ночных насекомых. Часы проходили, а мы все сидели, размышляя о замечательных событиях дня, как вдруг я вспомнил, что путешественник не читал еще своих писем.

— Доктор, — сказал я, — займитесь-ка лучше вашими письмами. Я не желаю вас задерживать.

— Да, — отвечал он, — становится уже поздно; я отправлюсь читать письма моих друзей. Доброй ночи, и да благословит вас Бог.

— Доброй ночи, дорогой доктор; позвольте мне надеяться, что вам сообщают лишь приятные вести.

А теперь, милый читатель, рассказав вкратце «Как я нашел Ливингстона», позволь мне тоже пожелать тебе «доброй ночи».

ГЛАВА ХIIПРЕБЫВАНИЕ В УДЖИДЖИ ВМЕСТЕ С ЛИВИНГСТОНОМ

Извлечение из моей записной книжки о путешествиях Ливингстона.

«Если между нами будет любовь, наша жизнь будет приятна и полезна обоим; если нет, ваше время потеряно, вы только наскучите мне. Я покажусь вам глупым, и моя репутация фальшивою. Я учу не словами, а делом.»

Представитель Эмерсона.

Я с изумлением вскочил на другой день рано утром. Комната представляла странный вид! Я был в доме, а не в палатке!. Ах, да! Вспомнил! Я встретил доктора Ливингстона и нахожусь теперь в его доме. Я стал прислушиваться, чтоб подтвердить мои воспоминания звуком его голоса, но я ничего не слышал, кроме мрачного завыванья ветра.

Я лежал спокойно в кровати! Кровать! Да, это была первобытная перекладина на четырех ногах, с листьями пальмового дерева вместо пуховика и конским волосом и медвежьей шкурой вместо покрывал. Я стал допрашивать самого себя, чтобы анализировать свое положение.

— Зачем я был послан сюда?

— Найти Ливингстона.

— Нашел ли я его?

— Да, конечно.

— Разве я не в его доме? Чей же компас висит здесь на гвозде? Чьи это платья, сапоги? Кто читает эти газеты, «Saturday Review» и нумера «Понча», разбросанные на полу? Хорошо, что же теперь нужно делать?

Я должен рассказать ему сегодня утром, кто послал меня и что привело меня сюда. Я попрошу его написать письмо м-ру Беннету и спрошу, какие известия могу я сообщить о нем. Я пришел сюда не за тем, чтобы красть у него новости, я доволен уже тем, что нашел его. Это одно уже полный успех. Но будет еще лучше, если он даст мне письмо к м-ру Беннету и удостоверит его, что я видел его. Сделает ли он это?

Почему же нет? я пришел сюда оказать ему услугу. У него нет товаров, у меня есть. У него нет людей, у меня есть. Если я окажу ему дружбу, почему он не ответит мне тем же? Что сказал поэт?...

«Не надейся найти друга ни в ком, кому ты сам не оказал дружбы. Все любят покупать, никто не любит платить, и вследствие этого дружба является таким чудом между нами.»

Я заплатил за мою покупку, придя издалека. Насколько я могу судить о нем по прошлой ночи, он вовсе не кажется таким мизантропом и недотрогой, как мне это рассказывал один человек, говоривший, что знает его. Он выказал большое волнение, когда пожимал мою руку и приветствовал односложными восклицаниями. Он вовсе не убежал от меня, как мне это предсказывали, хотя может быть, для этого не было времени. Во всяком случае, если бы ему было неприятно, что к нему пришли, он не принял бы меня, не просил бы жить с ним, но сурово отказался бы видеть меня, сказав, чтобы я заботился о своих делах, а он позаботится о своих сам. Точно также он не обратил внимания на мою национальность; «здесь» сказал он, «американцы и англичане один и тот же народ, мы говорим одним и тем же языком и имеем одни и те же понятия». — Именно так, доктор, я согласен с вами, здесь, по крайней мере, англичане и американцы должны быть братьями; я сделаю все, что могу для вас, и вы можете располагать мною так же свободно, как будто я был плоть от плоти вашей и кость от костей ваших.

Я поспешно оделся, намереваясь прогуляться вдоль Танганики, прежде чем доктор встанет; отворив дверь, которая страшно заскрипела на своих петлях, я вышел на веранду.

— Ага, доктор, вы уже встали, надеюсь, что вы хорошо спали?

— Здравствуйте м-р Стэнли, я рад вас видеть. Надеюсь, что хорошо отдохнули. Я уже давно сижу здесь за письмами,— вы привезли мне хорошие и дурные новости. Но присядьте же. Он очистил мне место возле себя. Да, многие из моих друзей умерли, моего старшего сына постигло несчастье, моего мальчика Тома. Но мой второй сын Оскольд поступил в Коллегию изучать медицину и идет хорошо, как мне сообщают. Агнеса, моя старшая дочь, ездила на яхте с сэром Пирафином-младшим и его семейством. Сэр Родриг также здоров и выражает надежду скоро увидеть меня. Вы привезли мне целый пакет.

Это не было видение и вчерашняя сцена не была сном! Я пристально смотрел на него, чтобы удостовериться, что он не убежит от меня, чего я постоянно боялся во время моего пребывания в Уджиджи.

— Теперь, доктор, — сказал я, — вы, конечно, удивились, что я явился сюда!

— Это правда, — сказал он, — я очень удивился. Я подумал сначала, что вы эмиссар французского правительства, присланный на место лейтенанта Лесен, который умер в нескольких милях от Гондокоро. Я слышал, что с вами боты, полные людей и имущества, и был вполне уверен, что вы французский офицер, пока не увидел американского флага; я очень обрадовался этому, так как я не мог бы говорить с ним по-французски. Если бы он не знал по-английски, мы составили бы прекрасную пару белых людей в Уджиджи. Я ничего не спрашивал вас вчера, потому, что это не мое дело.

XXX. Наружный вид жилища Ливингстона.

— Хорошо, — сказал я, смеясь, — я также рад, что я англичанин, а не француз, и что мы можем прекрасно понимать друг друга без переводчиков. Я видел, как арабы удивлялись, что англичанин и американец понимают друг друга.

Мы не должны говорить им, что англичане сражались с американцами, что у них остался нерешенным алабамский вопрос, и что у нас в Америке есть фении, которые ненавидят вас. Но серьезно, доктор, не испугайтесь, когда я скажу вам, что я пришел к вам!

— Ко мне?

— Да.

— Как так?

— Так. Вы слышали что-нибудь об газете «Нью-Йорк Геральд?»

— О, кто же не слышал об этой газете!

— Не говоря ни слова отцу, сэр Джемс Гордон Беннет, сын сэра Джемса Гордона Беннет, владельца Геральда, отправил меня отыскать вас, узнать, что вы можете сообщить о ваших открытиях и помочь вам, если можно, средствами.

— Молодой м-р Беннет послал вас отыскать меня и помочь мне? Нет ничего удивительного, вы так хвалили сэра Беннета в прошлую ночь.

— Я знаю его и могу с гордостью сказать, что все, что я говорил о нем, истинная правда. Он благородный, великодушный и верный человек.

— Конечно, да! Я очень обязан ему и горжусь тем, что вы, американцы, так много думаете обо мне. Вы пришли как раз вовремя; я начинал думать, что мне придется просить милостыню у арабов. Но у них тоже недостаток в платьях; бус в Уджиджи совсем мало. Этот плут Шериф со всем обокрал меня. Я хотел бы поблагодарить как следует сэра Беннета, но если мне это не удастся, то не подумайте, пожалуйста, что я неблагодарен к нему.

— А теперь, доктор, когда мы покончили с этим делом, Фераджи может принести завтрак, вы ничего не имеете против этого?

Вы придали мне аппетиту, сказал он. «Халимах, мой повар, но он никогда не мог различить чай от кофе.

Фераджи, повар, приготовил по обычаю прекрасный чай и блюдо горячего пирожного, пудинга, как называл его доктор.

Я не любил особенно этот род пирожного, приготовляемого в миске, но оно необходимо для доктора, потерявшего все свои зубы, вследствии суровой пищи в Лунде. Он был принужден питаться одними недозрелыми маисовыми колосьями; мясо в этой области не было, и от усилия разжевать колосья все его зубы расшатались. Я предпочитаю хлебные виргинские лепешки, которые, по моему мнению, ближе всего подходят к хлебу, употребляемому в центральной Африке.

Доктор сказал мне, что он принял меня за богатого человека, когда увидел мою большую ванну, которую нес на плечах один из моих людей; но сегодня он еще больше удостоверился в моем богатстве, увидев мои нож, вилки, поднос, чашки, серебряные ложки, чайники, блюдечки, блестевшие на богатом персидском ковре и заметив, как меня слушают мои черные и желтые Меркурии.

Так началась наша жизнь в Уджиджи. Доктор не был раньше моим другом. Он был для меня просто объектом, большой статьей для ежедневной газеты, подобно массе других предметов, удовлетворяющих ненасытному любопытству публики. Я отправлялся на поля сражения, был очевидцем революций, междоусобных войн, восстаний, волнений и убийств, стоял около приговоренных преступников, чтобы отдать отчет об их последнем вздохе и последнем взгляде, но никогда мне не приходилось говорить о предмете, который бы трогал меня больше страданий и горестей этого человека, его лишений и огорчений, о которых он мне теперь рассказывал. Право, я готов был признать, что „боги сверху наблюдают праведным оком за делами людей“ — я начинал верить в милость и покровительство Провидения.

Следующие факты заслуживают размышления. Я был послан отыскать Ливингстона в октябре 1869 г. М-р Беннет был готов с деньгами, а я был готов на путешествие. Но заметьте, читатель, что я не должен был прямо отправиться на поиски, мне предстояло раньше исполнить много работы и проехать несколько тысяч миль. Предположим, что я отправился бы в Занзибар прямо из Парижа; через 7 или 8 месяцев я был бы в Уджиджи, но Ливингстона там бы не было, в это время он был на Луалабе. Я должен был бы следовать за ним целые сотни миль через первобытные леса Маниуэмы и вдоль извилистого течения Луалабы. Время, употребленное мною на путешествие вверх по Нилу, назад к Иерусалиму, к Константинополю, южной России, Кавказу и Персии, Ливингстон потратил на плодотворное открытие запада Танганики. Теперь обратите внимание, что я прибыл в Унианиембэ в последнюю половину июня и вследствие войны прожил там три месяца самой скучной и бесполезной жизни. Но в то самое время, как я мучился постоянными задержками, Ливингстон принужден был возвратиться назад в Уджиджи. Это возвратное путешествие заняло у него время от июня до октября. В сентябре я наконец освободился от всех задерживающих меня обстоятельств и поспешил к югу в Укононго, затем к западу в Кавенди, в северу в Увинца и, наконец, в западу в Уджиджи, куда я прибыл только три недели спустя после доктора и нашел его сидящим на веранде его дома с лицом обращенным на восток, откуда я пришел. Если бы я отправился на поиски прямо из Парижа, я не нашел бы его; если бы я мог отправиться в Уджиджи прямо из Унианиембэ, я тоже не нашел бы его.

Дни проходили мирно и счастливо под тенью пальм в Уджиджи. Мой товарищ поправился нравственно и физически, жизнь вернулась в нему. Увядающее здоровье восстановилось, энтузиазм к делу снова охватил его, призывая на подвиги. Но что он мог сделать с пятью людьми и пятнадцатью или двадцатью платьями?

— Видели ли вы, доктор, северную оконечность; Танганики? — спросил я его однажды.

— Нет. Я покушался идти туда, но вожди племен обобрали меня так же, как Буртона и Спика, и у меня не осталось нужного количества платьев. Если бы я пошел туда, я не мог бы идти в Маниуэму. Центральная линия орошения самая важная, а это — Луалаба. Сравнительно с ней, вопрос о сообщении между Танганикой и Альберт Ньянцей не имеет никакого значения. Большая линия есть река, вытекающая под 11° юж., я шел по ней на 7° в северу. Чамбези, как называют ее самую южную оконечность, орошает широкую полосу страны к югу от южных источников Танганики, она должна быть потому самою важною. Я сам не имею ни малейшего сомнения в том, что это озеро есть Верхняя Танганика, а Альберт-Ньянца Беввера — Нижняя Танганика. Они соединяются друг с другом рекой, протекающей от Верхней к Нижней. Мое мнение основывается на отчетах арабов и опыте с водными растениями, которые я пустил по течению, но я об этом никогда много не думал.

— Хорошо, если бы я был на вашем месте, доктор, я исследовал бы этот вопрос, прежде чем оставить Уджиджи и разрешил бы все сомнения на этот счет. Во всяком случае, уходя отсюда, вы не должны возвращаться тою же дорогою. Королевское географическое общество придает большое значение этому предполагаемому соединению и считает вас единственным человеком, могущим разрешить этот вопрос. Если я могу услужить вам чем-нибудь, вы можете располагать мною. Я пришел в Африку не в качестве исследователя, но все-таки живо интересуюсь этим вопросом и очень охотно сопровождал бы вас. Со мной около 20 человек, умеющих грести; у нас целый запас ружей, платьев и бус; если бы мы могли достать от арабов лодку, дело устроилось бы очень легко.

— О, мы достанем лодку от Саида-бин-Маджида. Этот человек был всегда добр ко мне; если между арабами был когда-нибудь джентльмен, то это, конечно, он.

— Таким образом, дело решено, и мы идем.

— Я готов, если вы согласны.

— Я в вашем распоряжении. Разве вы не слышали, как мои люди называли вас „большим господином“, а меня „малым господином“? Малый господин никогда не может повелевать.

В это время я совершенно узнал Ливингстона. Не может быть человека, который пробыл бы долго в его обществе и не узнал бы его совершенно; в нем нет никакой хитрости, и он в глубине души такой же, каким кажется с первого взгляда. Я надеюсь, что не оскорблю никого, описывая характер и открытия; я просто высказываю мнение о человеке, как я его видел сам, а не как он рассказывал о себе — как я его знаю, а не как слышал об нем.

Я жил с ним от 10-го ноября 1871 г. до 14 марта 1872 года, видел его образ действий в лагере и в походе и почувствовал к нему самое глубокое удивление.^{6} Лагерь самое лучшеё место для обнаружения слабостей человека — если он упрям или легкомыслен, он наверно выкажет это. Очень может быть, что Ливингстон почувствовал бы скуку с неподходящим товарищем. -

Я знаю, что со мной бы это случилось, если бы его характер был до такой степени не прям, что с ним невозможно было бы путешествовать. Мне случалось встречать людей, в обществе которых я чувствовал себя скованным, и я всегда считал долгом самоуважения избавиться от них, как можно скорее. Моя натура никак не могла бы примириться с совершенно неподходящей к ней. Но характер Ливингстона вызвал во мне глубокое уважение, необыкновенный энтузиазм и самое искреннее удивление.

Доктору Ливингстону около шестидесяти лет, хотя теперь, когда он поправился здоровьем, ему не кажется больше пятидесяти лет. Его волоса до сих пор сохранили каштановый цвет, только на висках проглядывает по местам небольшая проседь, зато усы и борода совершенно седы. Карие глаза отличаются необыкновенным блеском, взгляд их напоминает сокола. Только зубы выдают его лета — суровая пища Лунды опустошила обе челюсти.

Телосложение обличает крепкое здоровье, рост несколько больше среднего, спина слегка согнута. Походка у него твердая, но несколько торопливая, как у уставшего или через силу работающего человека. Он обыкновенно ходит в мореходной фуражке с полукруглым козырьком, известной всей Африке. Платье, в котором я его увидел в первый раз, носило следы штопки и починки, но было безукоризненно опрятно.

Меня уверили, что Ливингстон отличается мизантропическим, склонным к сплину темпераментом; некоторые говорили даже, что он болтлив и ворчлив, что он совершенно изменился и ничем не напоминает прежнего Давида Ливингстона, известного людям за святого миссионера; что он не делает никаких заметок, или его заметки может читать только он один, говорили даже перед моим отправлением в центральную Африку, что он женился на африканской принцессе.

Я почтительно прошу извинить меня за то, что считаю ложью каждое из этих удостоверений. Я готов согласиться, что он не ангел, но он приближается к нему настолько, насколько это возможно для человеческой природы. Никогда не замечал я в нем ни сплина, ни мизантропии; что же касается болтливости, то доктор Ливингстон представляет скорее противуположное явление, он скорее сосредоточен; людям, утверждающим, что доктор Ливингстон изменился, я могу сказать только, что они никогда не знали его; известно, что доктор отличается спокойным юмором, который проявляется у него всякий раз, когда он находится в кругу своих друзей. Я должен также попросить прощения у джентльмена, уверявшего, что доктор не записывает своих наблюдений; Огромный журнал привезенный мною его дочери, переполнен заметками; там нет ничего, кроме серий страниц, исписанных отчетом о наблюдениях, сделанных им в продолжение его последнего путешествия в Маниюнэму, а в середине тетради страница за страницей мелко исписаны одними цифрами. Кроме того, я получил от него большое письмо к сэру Томасу Мак Лиру, не заключавшее в себе ничего, кроме заметок. В продолжении четырех месяцев, проведенных мною с ним, он каждое утро тщательно записывал свои наблюдения; в большом медном ящике, который он носит с собой, спрятана масса походных заметок, которые, наверно, когда-нибудь увидят свет.

Его карты также показывают большую тщательность и уменье. Что же касается африканской женитьбы, нет никакой нужды говорить, что недостойно джентльмена распространять такие вещи в связи с именем доктора Ливингстона.

Вы можете взять какую угодно сторону характера доктора Ливингстона и разбирать ее самым тщательным образом, и я готов побиться об заклад, что не найдете в ней ни малейшего пятна. Он щекотлив, я это знаю; но таковы все люди высокого ума и благородного сердца. Он не любит, когда сомневаются в его показаниях или критикуют его. Но кто сомневается в нем? Кабинетные географы, конечно, но не сурово трудящиеся путешественники, имена которых записаны сотнями в списках географического общества.

Я не слышал, чтоб Ричард Буртон или Уинуд Рид критиковали его. Видеть, как ваши картины и заметки изменяют по капризу людей, не несущих за это никакой ответственности, конечно, не может быть приятным для человека так много потрудившегося над ними. Ливингстон может ошибаться в некоторых из своих выводов, но географы, сидящие в своем кабинете, не могут исправлять его, пока не получат новых сведений от людей, исследовавших на месте эту же самую область. Францис Гальтон или доктор Бик и тому подобные господа не могут утверждать, что озеро Танганика — миф; четыре путешественника видели и описывали его. Францис Гальтон, или доктор Бик не могут доказывать полковнику Гранту, что не существует реки Виктории Нила.

Какое пространство этой реки видел полковник Грант? — Не более пятидесяти миль. Но он видел ее северное, северо-западное течение и полагает вполне уверенно и честно, что это та же самая река, которую он наблюдал за Гондокоро. Ливингстон точно также думает, что Луалаба ни что иное, как Нил, он прошел Замбези, Луанумо и Луалабу на протяжении семи градусов широты, видел, как она течет к северу, слышал от туземцев, что там есть большое озеро, к северу от того места, где он остановился на своем пути к северу и проследил течение могучей Луалабы — на этих данных он основывает свое мнение. Не прав ли он теперь, сердясь, что кабинетные ученые нарисовали большую цепь гор, простирающуюся на три градуса широты и стали доказывать этой черной, мрачно выглядывающей линией, что он наткнулся на своем пути на каменную стену? Ливингстон со всем своим знанием африканской природы не сумеет отличить горы!!

В Ливингстоне очень много привлекательных черт. Он никогда не перестает быть джентльменом, никогда не доходит до отчаянья. Самое страшное беспокойство, душевное расстройство, долгая разлука с домом и детьми никогда не могли вырвать у него жалобы. Он думает, что „все идет к лучшему“ и вполне верит в милосердие Провидения. Он был предметом самых неприятных сплетен и оскорблений, присылаемых из Занзибара, терпел лишения, которые чуть не довели его до могилы, и теперь опять не отказывается от поручения, возложенного на него его другом сэром Родериком Мурчисоном. Ради своего долга он оставил дом, довольство, удовольствие, всю роскошь и удобства цивилизованной жизни. Он отличается спартанским героизмом, непреклонностью римлянина, твердою решимостью англосаксонца. Он не оставит своего дела, хотя его сердце стремится домой, не отступится от взятых на себя обязательств, пока не напишет Finis под своим трудом.

Ливингстон отличается добродушием, которого я не мог не заметить; когда он смеется, его смех сообщается всем окружающим; он напоминает в этом отношении г-на Тейфельс-Дрекша; видно, что человек смеется от всей души. Когда он рассказывает историю, он точно старается убедить вас в ее истинности; его лицо озаряется тонкой иронической улыбкой. Бледные черты лица, поразившие меня при первой встрече, колеблющаяся походка, свидетельствующая о годах и перенесенных трудах, седая борода и согбенные плечи, показывают, что он за человек. Под этой благородной наружностью скрывается высокий ум и бесконечный юмор, суровая оболочка заключает в себе молодую и сообщительную душу; каждый день я слышал от него бесчисленное множество шуток и веселых анекдотов и интересных рассказов об охоте, в которой главными действующими лицами были, по большей части, его друзья: Освел, Вэбб, Вардон и Бордон-Кёминг; сначала я не был уверен, что это добродушие; юмор и веселость следствие веселого характера, но когда я увидел, что они не изменяют ему во все время, пока я был с ним, я вполне убедился, что они в нем вполне естественны.

Другая вещь, поразившая меня в нем — это его необыкновенная память; если мы вспомним, что он прожил несколько лет в Африке без книг, то нельзя не удивляться громадной памяти, не забывшей поэмы Байрона, Бернса, Тенисона, Лонгфелло, Уитьера, Лоуеля, которые он цитировал целиком. Причина этого заключается, может быть, в том, что он прожил всю свою жизнь с самим собой. Циммерман — великий знаток человеческой натуры, говорит по этому поводу: „незагроможденный ум помнит все, что он прочел, все, что поразило его слух и его глаз, и размышляя над каждым впечатлением, полученным через наблюдение, опыт, или разговор, он приобретает новые сведения, созерцает прежние явления жизни, старается предвидеть будущее и сливает эти мысли о будущем и прошедшем с настоящим“. Он жил в своем собственном мире к которому постоянно возвращался, оставляя его только ради насущных потребностей, как своих так и ближних; оставив на минуту, он тотчас возвращался в этот счастливый — внутренний мир, который он населил своими собственными друзьями, знакомыми, любимыми чтениями, мыслями и ассоциациями; где бы он не был, кем бы он ни был окружен, его собственный мир всегда кажется привлекательнее чем внешние впечатления. Очерк характера доктора Ливингстона не будет полон, если мы не скажем о его религиозной стороне. Его религия не теоретичечская, но серьезная постоянная, коренная практика; он никогда не выражает ее громкими фразами, но спокойным практическим путем и постоянным делом; она не имеет наступательного характера, который так часто надоедает и даже оскорбляет людей. У него она имеет самые привлекательные черты, она руководит его поведением, не только в его отношениях с слугами, но и с изуверными магометанами и со всеми, приходящими с ним в столкновение. Без нее Ливингстон с своим горячим темпераментом, энтузиазмом и мужеством — был бы неуживчивым и суровым господином. Религия смягчила его, сделала христианским джентльменом. Суровый и упрямый, он сделался мягким и уступчивым. Религия сделала его самым общительным и самым снисходительным человеком, общество которого приятно в высшей степени.

Мне часто случалось слышать, как наши слуги сравнивали наши характеры. „Ваш господин“, говорили мои слуги слугам Ливингстона, добрый человек — очень добрый человек; он не бьет вас, потому что у него доброе сердце; но наш — жестокий, горячий как огонь» — «мкали сана, кана мото». Сначала, во время первого прихода его в Уджиджи, арабы ненавидели его и всячески досаждали ему; но потом он привлек к себе все сердца своею постоянною добротою и мягким ласковым характером. Я заметил, что все оказывали ему почтение. Даже магометане никогда не проходили мимо его дома без того, чтобы не зайти сказать свое приветствие: «да будет благословение Божие на вас». Каждое воскресенье он собирает утром около себя свою маленькую паству и читает ей простым, неафектированным и искренним голосом молитвы и главу из библии, и затем говорит краткую проповедь на языке кизавигили по поводу прочитанного перед ними, и это слушается с видимым интересом и вниманием.

Есть в характере Ливингстона еще одна черта, которую, вероятно, заметили читатели его сочинений и путешествий, это способность выдерживать убийственный климат Центральной Африки и непреодолимая энергия, с которою он продолжает свои изыскания. Его несокрушимая энергия прирожденна ему самому и его расе. Он представляет очень хороший пример настойчивости, упорства и выдержки, свойственных англосаксонскому духу; но его способность переносить климат зависит не только от его счастливой натуры, но также и от его строгого образа жизни. Пьяница и человек с порочными наклонностями никогда не мог бы противостоять климату Центральной Африки.

На другой день после моего прихода в Уджиджи я спросил доктора, не чувствует ли он иногда желания посетить свою родину и немного отдохнуть после шестилетних изысканий; ответ, данный им, вполне характеризует этого человека. Он сказал:

— Мне бы очень хотелось вернуться домой и еще раз взглянуть на моих детей, но я не могу принудить мое сердце отказаться от дела, которое я предпринял, и когда оно уже так близко к окончанию. Требуется всего только шесть или семь месяцев на то, чтобы подняться к истинному источнику, чтобы открыть, посредством петериковой ветви Белого Нила или посредством Альберт Ниаива сэра Самуила Бэккера, озеро, называемое туземцами «Човамби». Зачем же я поеду домой раньше окончания моего дела? Разве не пришлось бы мне снова вернуться сюда для совершения того, что могу я сделать также хорошо теперь.

- И почему же, спросил я, вы зашли так далеко назад, не окончив предприятия, которое по вашим словам было уже так близко к окончанию?

— Просто потому, что меня заставили. Мои люди не хотели сделать ни одного шагу более. Они взбунтовались и тайно сговорились, если я буду настаивать на продолжении путешествия, поднять смуты в стране и, когда это совершится, покинуть меня; тогда я был бы убить. Опасно было идти дальше. Я следовал 600 миль водного пути, проследил все главные притоки, изливающие свои воды в центральное русло; но, когда я поднялся чтобы исследовать последние 100 миль, дух моих спутников упал, и они стали надувать меня всевозможными способами. Теперь же, когда я прошел обратно 700 миль, чтобы снабдить себя новыми запасами и достать других спутников, оказалось, что у меня хватает средств существования всего только на несколько недель, и сам я болен телесно и душевно.

Здесь я остановлюсь, чтобы спросить читателя, как бы он поступил в таком критическом положении, при подобном накоплении трудностей. Многие поспешили бы вернуться домой, чтобы сообщить известия о своих изысканиях и открытиях и чтобы успокоить заботы своего семейства и друзей, ожидающих возвращения их. В самом деле, много было совершено для решения задачи, интересовавшей умы его ученых сотоварищей по Королевскому Географическому Обществу. Это не было отрицательные изыскания — это был тяжелый, суровый труд годов, это было самоотречение, терпение и мужество, какое у обыкновенных людей не встречается.

Представьте, что Ливингстон, по обыкновению других путешественников, поспешил бы к берегу тотчас после того, как он открыл озеро Бангвеоло, чтобы сообщить об этом всем географам; затем вернулся бы для открытия Моеро, а потом опять побежал бы назад; затем опять пошел бы открывать Камолондо и снова поспешил бы назад. Но он поступает не так; он не только открывает Чамбези, озеро Бангвеоло, реку Луапулу, озеро Моеро, реку Луалабу и озеро Камолондо, но продолжает без устали двигаться вперед, чтобы окончательно исследовать эту великую систему рек и озер. Если бы он следовал примеру обыкновенных исследователей, он бегал бы взад и вперед, чтобы сообщать новости, вместо того, чтобы исследовать; и он мог бы написать по целому тому по поводу открытия каждого озера и нажил бы этим много денег. Содержание его книг составляют исследования не нескольких месяцев. Его путешествия миссионера обнимают период 16 лет; его книга о Замбези — 5 лет, и, если великий путешественник доживет до своего возвращения на родину, его третья книга, величайшая из всех, должна будет заключать результаты восьми или девяти лет.

Ливингстон держится правила делать хорошо все, что он предпринимает, и сознание того, что он делает так, несмотря на тоску по родине, которая по временам гнетет его, доставляет ему некоторое удовлетворение, если даже не счастие: Люди другого закала подумали бы с ужасом о многолетнем пребывании среди диких Африки, но Ливингстон умеет находить в этом удовольствие и пищу для философских размышлений. Чудеса первобытной природы, большие леса и высокие горы, реки и источники больших озер, величие тропического неба днем и ночью — все эти земные и небесные явления, как манна для человека с таким самоотречением и с такою преданною филантропическою душою. Он может восхищаться первобытною простотою темных детей Эфиопии, с которыми он провел столько лет своей жизни; он имеет непоколебимую веру в их способности; видит в них добродетель, где другие видят только дикость; и где бы он ни был среди них, он всегда старался поднять этих людей, как бы забытых Богом и христианами.

Однажды ночью я достал мою записную книжку и приготовился записывать с его собственных слов повествование о его путешествиях; и он не замедля рассказал все, что с ним было. Бот вкратце содержание его рассказа:

Д-р Давид Ливингстон оставил остров Занзибар в марте 1866 г. 7-го числа следующего месяца, он выехал из Мивиндинейской бухты и отправился внутрь материка со свитою, состоявшею из 12-ти сипаев из Бомбея, 9 человек из Иоганны, на Коморских островах, 7 освобожденных рабов и 2 жителей Замбези, которых он взял для опыта; с ними было 6 верблюдов, 3 буйвола, 2 мула и 3 осла. Он имел, таким образом, 30 человек, из которых 12, а именно сипаи, должны были служить для охранения экспедиции. Они были большею частию вооружены карабинами Энфильда, подаренными доктору бомбейским правительством. Багаж экспедиции состоял из десяти тюков тканей и двух мешков стекляруса; то и другое должно было служить средством для получения предметов необходимости в тех странах, которые доктор намеревался посетить. Кроме этих громоздких денег, они везли несколько ящиков с инструментами, хронометрами, термометрами, секстантом, искусственным горизонтом, ящики с платьем, медикаментами и предметами личных потребностей. Экспедиция шла вверх по левому берегу реки Ровумы, дорогою, столь же полною трудностей, как и всякая другая, которую можно было бы выбрать. Целые мили приходилось Ливингстону и его партий прорубать себе путь топорами сквозь густые и почти непроходимые камыши, которые растут по берегам реки. Дорога их представляла простую тропинку, ведущую самым причудливым образом сквозь густую растительность, из которой они при всякой возможности старались выбираться, не заботясь о происходящем от того удлинении пути. Мулы проходили еще довольно легко, но верблюды, вследствие их огромного роста, не могли сделать ни одного шагу без того, чтобы не приходилось сперва очищать дорогу топорами. Эти лесные орудия почти постоянно требовались; но шествие экспедиции часто задерживалось вследствие неохоты сипаев и жителей Иоганны работать.

Уже вскоре после отъезда с берега начались жалобы и ворчание этих людей, и при каждом удобном случае они стали выражать решительное нежелание идти вперед. Для того чтобы затруднить путешествие доктора, в надежде на то, что удастся заставить его вернуться на берег, эти люди так жестоко обращались с животными, что скоро не осталось в живых ни одного. Но когда этот план не удался, они стали возбуждать туземцев против белого человека, которому они приписывали самые странные намерения. Так как этот план, по всей вероятности, удался бы, и так как было слишком опасно иметь при себе подобных людей, то доктор решил, что лучше всего ему отпустить их, и потому он послал их назад к берегу, но при этом он снабдил их необходимыми средствами существования на время путешествия их туда, Эти люди имели такую плохую репутацию, что туземцы говорили о них, как о рабах доктора. Один из худших норовов их состоял в том, что они заставляли нести свои ружья и амуницию первую попавшуюся женщину или мальчика, употребляя при этом такие угрозы и обещания, которые они были не в состоянии исполнить, и давать которые они не были уполномочены. Достаточно было часовой ходьбы, чтобы утомить их, после чего они ложились на дорогу, жаловались на свою тяжелую судьбу и строили новые планы против своего предводителя. Ночью, лежа на земле, они имели вид полумертвых людей. Конечно, это была плохая стража, и если бы какое-нибудь сильное бродящее племя туземцев сделало нападение, то доктор не мог бы защититься, и, ему ничего бы не оставалось, как сдаться и погибнуть.

Доктор прибыл с своим небольшим отрядом 18-го июля 1866 г. в деревню, принадлежащую начальнику Вагиу и расположенную в 8 днях ходьбы к югу от Ровумы на берегу озера Ниассы. Территория, лежащая между рекою Ровума и землею этого главы. Вагиу, представляла необитаемую трущобу, во время перехода через которую Ливингстон и его экспедиция много страдали от голода и дезертирования людей.

В начале августа 1866 г., доктор пришел в страну владетеля Мпонды, который жил близко озера Ниассы. По дороге в эту местность двое освобожденных рабов покинули его. Здесь также и Уикотани — а не Уакотани — любимец доктора, стал настаивать на увольнение его, приводя как причину (оказавшуюся впоследствии ложною), что он нашел своего брата. Он также утверждал, что семья его живет на восточном берегу озера Ниассы. Далее он говорил, что его сестра — любимая жена Мпонды. Заметив, что Уикотани не хотел идти с ним далее, доктор отправился с ним к Мпонде, который видел его и слышал о нем в первый раз, и, снабдив неблагодарного мальчика достаточным количеством тканей и стекляруса, чтобы продержаться ему, пока не позовет его «большой брат», он оставил его у начальника, уверившись предварительно, что последний будет обращаться с ним хорошо. Доктор также дал Уикотани писчей бумаги — он научился читать и писать в школе в Бомбее — так что, если ему понадобится, он всегда может написать м-ру Горасу Уэллеру или ему самому. Доктор уговаривал его не принимать участия в охоте за рабами, которую обыкновенно устраивают его земляки, жители Ниаосы, на своих людей. Найдя, что его хитрость для удаления из экспедиции удалась, Уикотани попробовал уговорить Чумаха, другого протеже доктора и товарища Уикотани, покинуть службу у доктора и отправиться с ним, причем обещал, что его «большой брат» даст ему жену. Чумах рассказал об этом доктору, который посоветовал ему не идти, так как он (доктор) сильно подозревал, что Уикотани желал просто сделать его своим рабом. Чумах благоразумно уклонился от искушения. От Мпонды доктор отправился на конец Ниассы, в деревне начальника Бабизы, который требовал лекарств от накожной болезни. С своею обычною добротою, он остановился в деревне этого главы, чтобы лечить его болезнь.

Пока он жил здесь, пришел с западного берега один араб и сообщил, что он был ограблен племенем мазиту в месте, которое, как было хорошо известно доктору и Музе, начальнику людей из Иоганны, находилось по крайней мере в 150 милях к северо-западу от того места, где они находились. Муза, однако, горячо вслушивался в рассказ араба, по причинам, которые тотчас выяснятся, и вполне ему поверил. Хорошо усвоив все ужасные подробности, он пришел к доктору, чтобы рассказать ему все это. Путешественник терпеливо выслушал рассказ, со всеми его зловещими деталями, и затем спросил Музу, верит ли он этому. «Да», быстро отвечал Муза, «он сказал мне истину, истину. Я хорошо его спрашивал, и он говорил истину, истину.» Доктор, однако, сказал, что он не верит рассказу, потому что мазиту не удовольствовались бы одним ограблением человека, но они убили бы его, и предложил, чтобы рассеять страх своего мусульманского спутника, отправиться вместе к начальнику, у которого они остановились и который, как человек разумный, в состоянии будет сказать им насколько вероятен этот рассказ. Они пошли к Бабизе, который, по выслушании истории араба, тотчас же заявил, что араб лгун, и что история не имеет ни малейшего основания, причем привел как доказательство своих слов, что если бы мазиту были в последнее время здесь по соседству, то он уже давно бы слышал об этом.

XXXI. Внутренний вид жилища Ливингстона в Уджиджи.

Но Муза воскликнул: «Нет, нет, доктор; нет, нет, нет; я не хочу идти к мазиту. Я не хочу, чтобы мазиту убили меня. Я хочу видеть моего отца, мою мать, моего ребенка, в Иоганне. Я не хочу мазиту». Вот были подлинные слова Музы.

На это доктор отвечал: «Я тоже не хочу, чтобы меня убили мазиту; но если вы боитесь их, то я обещаю вам идти прямо на запад, пока мы не оставим далеко позади себя возможность нападения мазиту».

Муза не удовлетворился, но с печальным видом, говорил: «Если бы у нас было 200 ружей, то я пошел бы; но на нашу маленькую партию нападут ночью и всех нас перебьют».

Доктор повторил свое обещание: «Но я ведь не пойду близко их; я пойду на запад.»

Но как только он отправился на запад, Муза и люди из Иоганна ушли от него всей толпой.

Доктор говорит, по поводу поведения Музы, что он чувствовал сильное искушение застрелить как его, так и другого зачинщика, но он очень рад, что не замарал своих рук в их подлой крови. Через день или два после того, другой из его спутников — по имени Симеон Прайс — пришел к доктору с тою же сказкою о мазиту; но, имея в виду малочисленность своей свиты и желая положить конец всем подобным попыткам к дезертированию и малодушию, доктор тотчас же заставил его молчать и строго запретил ему еще раз произносить имя мазиту.

Если бы туземцы не помогали ему, то он должен бы был отказаться от надежды проникнуть даже в ту дикую и неисследованную страну, в которую он теперь вступал. «К счастию», говорит доктор с удовольствием, «я находился тогда, по оставлении берегов Ниассы, в земле, на которую еще не ступала нога торговца невольниками; это была новая и девственная страна, и потому жители, как всегда находил я в подобных случаях, были очень добры и гостеприимны, и за очень небольшое количество ткани они переносили мой багаж из одной деревни в другую.» И во многих других случаях приходилось путешественнику испытывать в своей крайности доброту этих еще неиспорченных и невинных дикарей.

Оставив в начале декабря 1866 г. эту гостеприимную страну, доктор вступил в другую, где мазиту вполне проявляли свои обычные грабительские наклонности. В этой стране не было ни провизии, ни домашнего скота, и жители выселились в другие места, подальше от этих свирепых грабителей. Экспедиция снова должна была испытать голод; она пользовалась дикими плодами, которые местами росли здесь. По временам положение отряда становилось еще хуже вследствие бессовестного дезертирования некоторых из его членов, которые не раз убегали, захватывая с собою вещи, лично принадлежащие доктору, его платье, белье и пр. С большими или меньшими неудачами, упорно продолжая свой путь, он прошел через земли Бабизы, Бобембы, Барунгу, Ба-улунгу и Лунды.

В стране Лунды живет знаменитый Казембэ, сделавшийся впервые известен в Европе через д-ра Лацерду, португальского путешественника. Казембэ очень разумный начальник; это высокий, дюжий мужчина, который носит особого покроя одежду, сделанную из красного ситца, в виде огромной юбки. В этом пышном одеянии король Казембэ принял д-ра Ливингстона, окруженный своими начальниками и телохранителями. Начальник, которому поручено было королем и старейшинами все разузнать о белом человеке, явился тогда пред собранием и громким голосом доложил о результатах наведенных справок. Он слышал, что белый человек пришел, чтобы осмотреть воды реки и озера, и хотя он не мог понять, на что нужны эти вещи белому человеку, он все-таки не сомневался, что это дело хорошее. Тогда Казембэ спросил доктора, что намеревается он делать и когда думает идти. Доктор отвечал, что он думает идти к югу, так как он слышал, что в том направлении есть реки и озера. Казембэ спросил: «Что вам за нужда идти туда? Вода здесь близко. Здесь по соседству обилие воды». Прежде чем закрыть заседание, Казембэ дал приказ пропускать без всякого затруднения белого человека, куда ему вздумается отправиться по стране. Он сказал, что это первый англичанин, которого ему случилось видеть, и что он понравился ему.

Вскоре после представления королю королева вошла в большой дом, окруженная телохранительницами-амазонками с копьями. Это была высокая, стройная, красивая молодая женщина, и очевидно она рассчитывала произвести некоторое впечатление на грубого белого человека, потому что она оделась по самой королевской моде и вооружилась тяжелым копьем. Но ее появление, столь не похожее на то, какое ожидал доктор, заставило его рассмеяться, что совершенно испортило рассчитанный эффект, потому что смех доктора был так заразителен, что она тоже засмеялась, а за нею из придворной вежливости и амазонки. Сильно обескураженная этим, королева побежала назад, в сопровождении своих послушных дам, сделав таким образом отступление самое недостойное, некоролевское в сравнении с ее величественным появлением перед доктором. Но Ливингстон обещает много рассказать об этом интересном короле и королеве; и кто может так хорошо рассказывать сцены, виденные им и принадлежащие ему исключительно, как не он сам?

Вскоре после своего прихода в страну Лунды или Лонды, и прежде чем он вступил в область, управляемую Казембэ, он перешел через реку, называемую Чамбези, которая представляла очень важный поток. Сходство названия ее с тою широкою и величественною рекою юга, которая навсегда будет связана с его именем, спутало Ливингстона в ту пору, и он не оказал к ней того внимания, которое она заслуживала, так как он думал, что Чамбези представляет только верховое Замбези, и потому не имеет никакой связи или отношения к источникам египетской реки, которые он разыскивал. Ошибка его состояла в слишком большой доверчивости к точности португальских сведений. Исправление этой ошибки стоило ему много месяцев скучного труда и путешествия.

С начала 1867 г. — времени его прихода к Казембэ — и до средины марта 1869 г. — времени его прихода в Уджиджи, он был занят по преимуществу исправлением ошибок и ложных представлений португальских путешественников. Португальцы, говоря о реке Чамбези, постоянно говорят о ней, как о «нашей собственной Замбези» — т.е., о Замбези, текущей через португальские владения в Мозамбике. «Идя от Ниасы к Казембэ», говорят они, «вы перейдете через нашу собственную Замбези». Такое положительное и повторенное несколько раз утверждение, делаемое не только изустно, но и в книгах и на картах, конечно, сбивало с толку. Когда доктор заметил, что-то, что он видел, и то, что они описывали, расходится друг с другом, он, имея искреннее желание доискаться истины, поднялся, чтобы снова пройти ту землю, по которой он уже путешествовал. Ему приходилось все снова и снова проходить через различные страны, орошаемые различными реками сложной водной системы. Все снова и снова обращался он с теми же самыми вопросами к людям, которых он встречал, пока он не вынужден был перестать, потому что они могли бы сказать: «Человек этот помешался на воде»!

Но его путешествия и скучные труды в Лунде и смежных странах установили, вне всякого сомнения — во-первых, что Чамбези есть река совершенно отличная от Замбези португальцев; и, во-вторых, что Чамбези, начинаясь около 11° южной широты, есть ни что иное, как самый южный из источников великого Нила; таким образом, давая этой знаменитой реке длину до 2000 миль, мы ставим ее между реками земного шара на второе место по длине, после Миссисипи. Истинное и настоящее название Замбези есть Домбази. Когда Лацерда и другие португальцы, бывшие после него, приходя к Казембэ, переходили через Чамбези и слышали это имя, очень естественно, что они написали его, как «нашу собственную Замбези», и, без дальнейшего расследования, приняли ее текущею в этом направлении.

Во время изысканий в этой области, столь полных открытиями, Ливингстон пришел в озеру, лежащему в северо-востоку от Казембэ и называемому туземцами Лиемба, по имени страны, прилегающей к нему с востока и юга. Проходя к северу по берегу этого озера, он убедился, что это ничто иное, как Танганика, или его юго-восточная часть; на карте доктора оно очень напоминает очертания Италии. Южный конец этого большого резервуара лежит около 8°42’ южной широты, и, таким образом, длина его с севера на юг 360 географических миль. От южной оконечности Танганики он перешел через Марунгу и приблизился в озеру Моеро. Идя вдоль этого озера, имеющего в длину около 60 миль, к южному концу его, он встретил реку, называемую Луапала, по которой он и направился. Следуя в югу по Луапале, он нашел выход ее из большого озера Бангвеоло, которое занимает почти такую же поверхность как Танганика. Исследуя воды, вливавшиеся в это озеро, он нашел, что самый важный из притоков его есть Чамбези.

У Казембэ нашел он старого араба, с седою бородою, называвшегося Магомет бин-Сали, которого король держал как пленника, хотя он был на свободе; причиною его задержания были какие-то подозрительные обстоятельства, сопровождавшие его приход и пребывание в стране. Благодаря влиянию Ливингстона, Магомету бин-Сали был дан отпуск. Но по дороге в Уджиджи Ливингстону пришлось горько раскаиваться в своем заступничестве за араба. Он оказался самым неблагодарным негодяем, совратившим умы многих спутников доктора, которых приобрел в свою пользу, подкупив ласками своих любовниц; этим способом они были сделаны чем-то вроде невольников этого человека. Все покинули доктора, даже верный Сузи и Чумах покинули его для службы у Магомета бин-Сали. Но они вскоре раскаялись и вернулись к своему старому господину. Начиная с того дня, когда попал в его компанию подлый старик, разнообразные и горькие неудачи преследовали доктора вплоть до его прихода в Уджиджи в марте 1869 года.

С тех пор и до конца июня 1869 г. он оставался в Уджиджи, откуда послал те письма, которые хотя не рассеяли сомнения большинства публики, но успокоили членов королевского географического общества и его близких друзей, вполне уверившихся, что он существует и что сказка Музы была ни что иное, как лживое, хотя и остроумное, изобретение трусливого дезертира. В это время пришла ему мысль проплыть по окружности озера Танганики, но арабы и туземцы имели такую наклонность обобрать его, что если бы он предпринял это плавание, то оставшихся у него товаров не хватило бы на исследование центральной линии водной системы, начальная точка которой находилась далеко в югу от Казембэ, около 11° широты и которая состояла в реке, называемой Чамбези.

В те дни, когда утомленный капитан Буртон отдыхал в Уджиджи после своего похода с берега близ Занзибара, земля, куда направил свои шаги Ливингстон по выходе из Уджиджи, была известна арабам только по самым смутным слухам. Гг. Буртон и Спик, как кажется, никогда не слыхали об ней. Спик, состоявший географом в экспедиции Буртона, слышал о земле, называемой Уруа, которую он нанес на свою карту, сообразуясь с общими указаниями арабов; но даже самые предприимчивые из арабов, в своих поисках за слоновою костью, только касались границ Руа, как называют ее туземцы и Ливингстон; потому что Руа есть огромная страна, имеющая в длину 6 градусов широты, а протяжение ее с востока на запад до сих пор не определено.

В конце июня 1862 года Ливингстон оставил Уджиджи и переправился в Угухха где и произвел ряд своих последних и наиболее важных исследований; результатом их было открытие большого озера, соединенного с озером Моеро большой рекой Луалабой и составляющего продолжение цепи озер, открытых им уже прежде.

Из гавани Угухха он отправился, в обществе нескольких торговых людей, почти в совершенно западном направлении, в страну Уруа. Две недели спустя они прибыли в Бамбару, первое важное складочное место слоновой кости в Маниэме или, по туземному произношению, Маниуэме. В продолжение шести месяцев ему пришлось прожить в Бамбаре вследствие того, что ноги его покрылись вередами, из которых выступали кровь и гной, как только он начинал ходить. Оправившись, он пошел дальше по направлению к северу, и несколько дней спустя выехал в широкую озерную реку Луалабу, текущую и в северном, и западном и в некоторых местах, даже в южном направлении. Ширина реки доходит от одной до трех миль. С необыкновенным упорством следовал он ее неправильному течению, пока доехал до того места, где Луалаба впадает в узкое, длинное озеро Бамолондо, лежащее приблизительно под 6° 30' широты. Исследуя его к югу, он доехал до того места, где Луапула впадает в озеро Моеро.

В высшей степени интересно слышать рассказ Ливингстона о красоте местоположения озера Моеро. Оно окружено со всех сторон высокими горами и до самых берегов покрыто роскошною тропическою растительностью. Проложив себе путь в глубокой трещине гор, воды его с шумом водопада низвергаются через это отверстие; скоро, однако, покинув свое глубокое, как бы сдавленное русло, они разливаются в широкую реку Луалабу, в несколько миль ширины.

Сделав несколько изгибов по направлению к западу и юго-западу, она идет уже по направлению к северу и впадает в озеро Бамолондо. Туземцы называют ее Луалабой, но доктор Ливингстон назвал ее рекой Уэб, по имени г-на Уэб, богатого владетеля Ньюстэдского аббатства, которого доктор считал своим старейшим и наиболее надежным другом. На ю.з. от Камолондо лежит другое большое озеро, из которого довольно важная река, Леки или Ломами, несет воды в Луалабу. Это озеро, которому туземцы дали название Шебунго, доктор Ливингстон назвал озером «Линкольн,» в память Авраама Линкольна, нашего погибшего президента. Причиною этому было сильное впечатление, произведенное на него слышанным им с одной английской кафедры отрывком из речи, произнесенной Линкольном при вторичном вступлении в президентство; в ней он коснулся причин, побудивших его издать свою «прокламацию об эмансипации,» этот достопамятный акт, который призвал к свободе четыре миллиона рабов. Таким образом, памятник, поставленный Ливингстоном человеку, труды которого ради черной расы заслуживают сочувствия всякого порядочного человека, более прочен, чем какой-нибудь каменный или чугунный. Если вы вступаете в реку Уэб, с ю.-ю.-запада, несколько севернее озера Камолондо, вы встречаетесь с широкой рекой Луфирой; но, вообще, рек, впадающих в Луалабу, так много, что их нельзя было поместить на карте доктора, и он поместил только самые значительные из них.

Продолжая направляться к северу и проехав по всем многочисленным и неправильным изгибам Луалабы, до 4° южной широты, он узнал, что севернее лежит еще озеро, в которое и впадает Луалаба. Дальше он не поехал, потому что ему пришлось возвращаться по утомительной дороге в Уйи, на расстояние в 700 миль.

Пр этому краткому очерку интересного путешествия доктора Ливингстона, как поверхностный читатель, так и знакомый с географией, ясно поймет эту великую систему озер, соединенных рекою Уэб. Если он взглянет на карту, то получит ясное представление о том, что Ливингстон сделал за эти долгие годы, и что он прибавил к тем сведениям, которые у нас были об Африке прежде. Что эта река, известная под несколькими названиями и протекающая через несколько озер по направлению к северу, несмотря на свои многочисленные и глубокие извилины, есть именно Нил, настоящий Нил — в этом для доктора Ливингстона нет ни малейшего сомнения. Он долго с большою недоверчивостью относился к этой мысли, потому что его смущали эти глубокие извилины в западном и даже юго-западном направлении; но проехав по ней от горячих источников Чамбези, на расстоянии в 7°, т.е. от 11° южной широты и до 4° северной широты — он пришел к заключению, что эта река действительно Нил. Он сперва было думал, что это, может быть, Конго; но потом открыл, что источники Конго — две реки: Кассэ и Кванго, берущие начало на западной стороне бассейна Нила, приблизительно на широте Бангвеоло. Что Луалаба не Конго, это доктор заключает из ее величины и потому, что она постоянно сохраняет северное направление и течет по обширной долине, окаймленной с востока и запада громадными горами. Высота самого северного пункта, до которого доктор доехал вверх по реке, достигает несколько более 2,000 футов; так что хотя Беккер считает, что его озеро лежит на 2,700 ф. над уровнем моря, но Бар-Газаль, через который петерикова ветвь Белого Нила впадает в Нил, лежит не более, как на 2,000 ф. над уровнем моря. В таком случае, очень может быть, что Луалаба ничто другое, как ветвь Петерика.

Известно, что торговые пристани слоновой кости доходят вверх по ветви Петерика более чем на 500 миль. Не надо забывать этого факта, когда мы далее увидим, что Гондокоро под 4° сев. шир. лежит на высоте 2000 ф. над уровнем моря, а местность под 4° юж. шир., до которого были произведены исследования, только немногим выше 2000 ф. Что две реки, обе лежащие на 2000 ф. над уровнем моря и разделенные расстоянием в 8° широты, составляют одну и ту же реку, может показаться чрезвычайно странным. Но надо принять во внимание, что величественная, широкая Луалаба, эта озерная река, шире Миссисипи; что в некоторых местах она образует большие озера, затем снова суживается в реку и, снова разливаясь, образует новые озера; так продолжается это до 4°, и даже дальше; на север, по сведениям, собранным Ливингстоном, лежит еще большое озеро.

Приходится ждать, пока можно будет с точностью узнать высоту над морским уровнем реки Луалабы в том месте, где остановился доктор, и южной части Бар эль Газала, где был Петерик...

Для большей убедительности предположим, что это безымянное озеро простирается в длину на расстоянии 6°, так как это может быть одно из озер, открытых Пиаджиа, итальянским путешественником, из которого петерикова ветвь Белого Нила вытекает через тростниковые болота и вливается сперва в Бар эль Газал, а оттуда в Белый Нил, на юг от Гондокоро.

Ливингстон соглашается, что источники Нила неизвестны, хотя он и проехал по Луалабе на протяжении семи градусов по направлению в северу, и хотя он уверен, что это Нил, однако этот вопрос не может быть пока решен и покончен. И вот по каким двум причинам:

1) Он слышал о существовании четырех водопадов, из которых два дают начало реке Уэб или Луалаба, направляющейся в северу, и реке Замбези, текущей в югу.

Об этих водопадах он слышал не раз. Несколько раз он был за 100 и 200 миль от них, но всякий раз что-нибудь мешало ему отправиться на них посмотреть. По словам тех, которые их видели, эти водопады бьют по сторонам земляного вала, не заключающего в себе никакого камня.

Вот эти-то водопады и необходимо отыскать и точно определить их положение. Доктор не предполагает, чтоб они были южнее источников озера Бангвеоло. В своем письме в «Herald» он говорит следующее: «Эти четыре большие водопада, так близко лежащие друг от друга и дающие начало четырем большим рекам, соответствуют в некоторой степени описанию неизвестных источников Нила, которое отец всех путешественников — Геродот, слышал в городе Саисе, в Египте, от жреца Минервы». Для читателей, не имеющих под рукою оригинала, я приведу следующий отрывок из Геродота:

«Из всех египтян, ливийцев и греков, с которыми мне когда-либо приходилось говорить, никто не умел мне ничего сказать об источниках Нила, кроме жреца Минервы, в городе Саисе, в Египте. Правда, он, кажется, смеялся надо мною, уверяя, что сообщает мне истину, но, тем не менее, рассказ его был следующий: „Между городами Сиеной, Фивами и Элефантиной находятся две горы с остроконечными вершинами. Одна из них называется Крофи, другая Мофи; из этих-то гор вытекают бездонные источники Нила; часть воды разливается по Египту и течет на север; другая — по Эфиопии и на юг. Что источники Нила бездонны, это было исследовано египетским королем Псамметихом, который велел свить веревку в несколько тысяч саженей длины, и все-таки не мог достать дна“. Вот что рассказал мне жрец, хотя я и не знаю, говорил ли он правду; я же думаю, что лот-линь не может достигнуть дна вследствие водоворота.

Мне не удалось узнать что-нибудь больше об этом вопросе от кого-нибудь другого; но вот сведения, которые я основываю на своих собственных наблюдениях, произведенных мною до Элефантины, или же на основании слухов. Проехав город Элефантину, вверх по реке, вы видите, что почва поднимается; приходится тянуть лодку на бечеве; но случись, что веревка разорвется и лодку силой потока уносит вниз. Такого рода крутизна продолжается на четыре дня пути, и Нил в этом месте делает столько же изгибов, как Меандер. Таким образом приходится проезжать через двенадцать порогов, а затем Нил течет уже по совершенно ровной поверхности, где он огибает остров Тахомпсо. Эфиопы живут в стране, лежащей тотчас же за Элефантиной; они занимают также половину острова Тахомпсо; во второй же половине живут египтяне. Недалеко от этого острова лежит большое озеро, на берегах которого живут эфиопские кочевые народы. Переехав через озеро, вы въезжаете в русло Нила, впадающее в это озеро; затем, приходится недели две пробираться сухим путем, по берегу реки, и скалы, выступающие из воды, делают путешествие на лодке невозможным. Пройдя это опасное место, вы садитесь в другую лодку, едете в продолжение двенадцати дней и приезжаете, наконец, в большой город Мероэ: это, говорят, столица Эфиопии. Жители поклоняются только двум богам: Юпитеру и Бахусу; но зато они окружают их большими почестями. У них есть также оракул Юпитера, по приказанию которого они ведут даже войны. Выехав из этого города, вы приезжаете, через столько же дней, сколько вы употребили, чтобы приехать из города Элефантины в столицу Эфиопии, в страну народа, известного под именем Отомоли. Его также называют Асмав, что по-гречески значит „стоящие по левую руку короля“. Это племя, численность которого равнялась 240,000, отбывало египтянам военную службу, но возмутилось против них и перешло к эфиопам по следующему поводу:

В царствование короля Псамметиха несколько гарнизонов защищали страну от соседних народов; гарнизон, стоявший в Элефантине, был выставлен против эфиопов, стоящих в Пелузианских Дафнах — против арабов и сирийцев; в Марее — против Ливии. Да и в настоящее время гарнизоны персов стоят на тех же постах, где они стояли при короле Псамметихе. Так вот эти египтяне, прослужив три года, не были почему-то уволены от дальнейшей службы; поэтому они приняли единодушное решение возмутиться против Псамметиха и уйти в Эфиопию. Узнав это, Псамметих бросился за ними. Настигнув их, он начал их убеждать всевозможными доводами и умолять, чтоб они не оставляли веры своих предков и не покидали своих жен и детей. Но один из них, говорят, понимая, что Псамметих руководился своими личными выгодами, отвечал ему, что „куда они ни пойдут, они всюду найдут себе и жен и детей.“

Эти люди, приехав в Эфиопию, предложили свои услуги королю Эфиопии, который наградил их следующим образом. Несколько эфиопов прогневили его; их-то приказал он пришельцам выгнать с их участков земли и взять эту землю себе. По водворении этих людей между эфиопами, эти последние несколько цивилизовались и усвоили себе нравы египтян.

Кроме той части Нила, которая течет по Египту, известна еще другая часть его, на протяжении четырех месяцев пути; по крайней мере столько времени было употреблено одной личностью, которая проехала от города Элефантины до земли народа Отомоли. Эта река течет с запада, где заходит солнце; но помимо этого никто не может сказать ничего положительного, потому что остальная часть страны, вследствие чрезвычайной жары, совершенно пустынна. Но я слышал следующее от некоторых киренейцев, которые рассказывали, что они отправились к оракулу страны Аммон, и им представился случай говорить с Етеаркусом, королем аммонийцев. Между прочим зашел разговор о том, что никто не знает источников Нила; Етеаркус сообщил при этом, что как-то у него были назамонийцы — назамонийцы то же, что ливийцы, живут в Сиртисе и в стране, лежащей несколько восточнее от Сиртиса — и что когда у них спросили, не могут ли они сообщить каких-нибудь сведений касательно Ливийской пустыни, они рассказали следующее: между ними появилось несколько смелых юношей, все сыновья могущественных лиц; достигнув совершеннолетнего возраста, они составили несколько безумных планов и даже решили выбрать по жребию пятерых, которые должны были отправиться исследовать Ливийскую пустыню и постараться сделать там новые открытия (часть Ливии вдоль северного моря, начиная с Египта и до мыса Солоиса, где кончается Ливия, занята ливийцами и разными ливийскими народами, кроме мест, занятых греками и финикийцами; но как земли, лежащие в глубине страны, так и примыкающие к морю в верхней части Ливии, составляют область диких зверей; кроме того, там всюду голый песок и безводная пустыня). Несколько юношей, действительно, собрались в поход, запасшись достаточным количеством съестных припасов и воды; пройдя сперва необитаемые страны, они достигли области хищных зверей; они пошли по пустыне, держась западного направления и после нескольких дней тяжелого путешествия по песчаной земле, они увидали равнину, на которой росло несколько деревьев; они подошли к этим деревьям и стали с них собирать плоды; в это время на них бросилась толпа каких-то людей, очень небольшого роста, и увела их с собой. Они совершенно не понимали друг друга, тем не менее, эти люди продолжали вести назамонийцев за собой через какие-то болота; наконец, они добрались до какого-то города, где жители были такого же роста и такого же черного цвета, как и их вожатые; по городу с запада на восток протекала река, в которой водились крокодилы.

Таков был рассказ короля Етеаркуса, который предполагает, что эта река, протекающая по городу, есть именно Нил; выводит он это заключение из того, что Нил течет из Ливии и пересекает ее по середине; он (я это заключаю от известного к неизвестному), должно быть, вытекает из места, вроде того, из которого вытекает Истер, потому что Истер, берущий начало в стране кельтов, делит своим течением Европу на две части; но кельты находятся за Геркулесовыми столбами и граничат с владениями кинезийцев, расположенных на западном крае Европы, и притом Истер кончает тем, что протекает через всю Европу в Эвксинский Понт, где в Истрии основана милезианская колония. Истер, протекающий через населенную землю, хорошо известен, но никто не может что-нибудь сказать об источниках Нила, так как Ливия, через которую он протекает, совершенно пустынна. Итак, все, что я мог сказать об этой реке, я уже сказал. Таким образом, я думаю, что Нил, проходящий через всю Ливию, можно сравнить с Истером. Вот все, что я могу сказать касательно Нила.»

2) Река Уэб должна быть в связи с Старым Нилом. Только тогда, когда это будет доказано, не раньше, можно будет объяснить себе таинственность, окружающую Нил.

Страны, по которым протекает чудесная река Луалаба, с своими многочисленными озерами, называются Руа (Урувва Спика) и Маниуэма. Впервые еще узнала Европа, что между Танганикой и известными источниками Конго живут целые миллионы негров, никогда не видавшие и не слыхавшие о белой соседке, которая так много суетится и хлопочет за пределами Африки.

На тех, которым первым удалось увидеть эту удивительную для них породу белых, в лице Ливингстона, он, кажется, произвел благоприятное впечатление; впрочем, они смешивали его с арабами, которых очень боятся и его жизнь была не раз в опасности. Эти две обширные страны, Руа и Маниуэма, населены настоящими язычниками и управляются не так, как в государствах Карагуэ, Урурди и Уганда, деспотическими королями, а во всякой деревне есть свой султан или владыка. Самые лучшие из этих мелких начальников ничего не знают о том, что происходит за тридцать миль от их селения.

За тридцать миль от Луалабы было очень немного народов, которые слыхали о великой реке. Такое неведение туземцев своей собственной страны усложняло работу Ливингстона.

В сравнении с этими племенами все другие племена и народы Африки, с которыми Ливингстон входил когда-либо в сношение, могут считаться цивилизованными; но в домашних изделиях эти дикие народы Маниуэмы, наоборот, оказались более искусными, чем все другие народы и племена. В то время, как те довольствовались звериными шкурами, небрежно набросанными на плечи, народ в стране Маниуэмы выделывает материю из особого рода волокнистого растения, которое можно сравнить с самыми тонкими тканями, выделываемыми в Индии. Они умеют также окрашивать ее в разные цвета: черный, желтый и красный. Племя вангвани, или свободные люди Занзибара, пораженные красотой их произведений, сменили свое полотняное платье на платье из этой ткани; почти на каждом негре в Маниуэме надета эта туземная ткань, превращенная в хорошо сшитый дамир (по-арабски) — нечто вроде короткой куртки. В этих странах также очень много слоновой кости. Лихорадочное стремление в Маниуэму, для промена ярких бус на драгоценную кость, напоминает стремление ехать в калифорнские рудники, в Колорадо, Монтану и Идого; или за золотыми слитками в Австралию и за алмазами в Капскую колонию. Маниуэма теперь Эльдорадо арабов и племен вамрима. Прошло не более четырех лет, как первый араб вернулся из Маниуэмы; но он привез с собою такой запас слоновой кости и так много рассказывал о баснословном количестве ее там, что с тех пор старые избитые дороги в Карагуэ, Уганду, Уфипу и Марунгу сравнительно опустели. Народ страны Маниуэмы, не понимая цены этого драгоценного предмета, строил свои палатки на подставках из слоновой кости. После этого нетрудно поверить, что дворец Соломона был весь построен из слоновой кости. Но знакомство с арабами скоро научило их ценить этот предмет. В настоящее время он очень сильно повысился в цене, хотя и теперь еще баснословно дешев. В Занзибаре цена слоновой кости за фразилах, около 35 фунтов весу, стоит от 50 до 60 ф. стер., судя по качеству. В Унианиембэ она стоит около одного ф. ст. за фунт, но в Маниуэме можно купить фунт слоновой кости за полфунта меди. Арабы, впрочем, своей жадностью и жестокостью вредят торговле.

С своими мушкетами, небольшая партия арабов непобедима для такого народа, как маниуэма который до последнего времени не слыхал звука оружия. Выстрел из мушкета внушает им смертельный страх, и почти невозможно убедить их стать против дула ружья. Они думают, что арабы украли молнию, и что против такого народа бессильны лук и стрелы. Они, впрочем, не лишены некоторого мужества, и не раз говорили, что, если-б не ружья арабов, ни один из них не оставил бы страну живым; это доказывает, что они охотно бы вступили в борьбу с ненавистными чужеземцами, если бы взрыв пороха не внушал им такого ужаса.

XXXII. Домашние животные Уджиджи.

Где бы ни появились арабы, всюду их имя и нация делаются ненавистными. Но эта ненависть внушается не цветом их кожи, не именем, но просто их торговлей невольниками. Пока в Занзибаре будет допущена невольничья торговля, этот, очень, впрочем, предприимчивый народ, будет возбуждать против себя ненависть всех народов Африки.

По большому пути из Занзибара во внутреннюю часть Африки, такого рода жестокости совершенно неизвестны по той простой причине, что туземцы, вооруженные ружьями, которыми они теперь умеют пользоваться, не так беспомощны, как другие племена. Увидав, хотя слишком поздно, как нерасчетливо было с их стороны продавать туземцам ружья, арабы теперь стали мстить тем, кто продаст туземцу хотя одно ружье. Удивительно, как они раньше не заметили своей ошибки. В прежнее время араб мог под защитой конвоя из невольников, вооруженных ружьями, проехать через Узегуггу, Урори, Укононго, Уфипу, Карагуэ, Униоро и Уганду только с простой палкой в руке; теперь же это немыслимо, как для него, так и для кого-либо другого. Вооруженный или невооруженный, но он на каждом шагу подвергается опасности. Недалеко от берега его задерживает племя вавегухха и требует с него дани или грозит ему смертью; входя в страну Угого, он подвергается тем же требованиям и угрозам. Племя ваниамвези также не составляет исключения в этом отношении; дорога в Карагуэ сделалась очень опасной; на пути расположилось страшное племя Мирамбо, которое без всякого труда рассеивает даже соединенные силы арабов и даже преследует их до дверей их домов в земле Унианиембэ; если же им удастся избежать племени Мирамбо, они все-таки не избегнут одного предводителя шайки — Сваруру, который потребует у них дани и которому бесполезно сопротивляться. Такого рода положение дел имело влияние на торговлю арабов невольниками в Маниуэме. Тревожимые на пути между Занзибаром и Унианиембэ грозными туземцами, которые кровавой местью платят за малейшее оскорбление, арабы удерживаются от похищения людей на пространстве между Танганикой и морем; но в Маниуэме, где туземцы робки, нерешительны и притом распадаются на мелкие племена, к ним снова возвращается их прежняя смелость, и они беспрепятственно дают волю своей склонности к этой торговле. Отчет, сделанный доктором об этой новой области, очень неутешителен. Он сам был свидетелем ужасного дела — резни произведенной над жителями очень населенного округа, собравшимися по вековому обычаю на рынке, на берегу Луалабы. Кажется племя ваниуэма очень любит закупать что-нибудь, причем дикари находят невыразимое удовольствие в том, чтоб торговаться из всех сил и купить за ничтожную монетку какую-нибудь безделушку; и когда это им удается, они чувствуют себя бесконечно счастливыми. Особенно любят закупать что-нибудь женщины, а так как они чрезвычайно красивы, то рынок должен быть особенно привлекателен для мужчин.

Вот именно в такой-то день Тагамойо, помесь араба, явился на подобное рыночное собрание с своим вооруженным конвоем и без всякого разбора начал стрелять, залп за залпом, в эту густую массу человеческих существ. Там было около 2,000 человек, которые при первом звуке оружия бросились к своим лодкам. В этой страшной суетне спаслись только немногие счастливцы, которые первые попали в лодки; остальные прыгали прямо в глубокую воду Луалабы; часть их сделалась добычей крокодилов, которых там ужасное множество; большинство же было убито пулями безжалостного Тагамойо и его подлой шайки. Доктор думает — да и таково же мнение самих арабов, что убито было около 400 человек, большею частью женщин и детей; пленных же оказалось еще больше, Ливингстон был не раз невольным свидетелем подобного варварства, и он не в состоянии выразить того омерзения, которое ему внушали эти бесчеловечные люди.

За невольников из Маниуэмы дают более высокую цену, чем за невольников других племен за их красоту и понятливость. Доктор Ливингстон говорит, что женщины этого народа необыкновенно красивы; с неграми западного края у них нет ничего общего, кроме цвета волос. Цвет кожи у них очень светлый, нос тонкий, хорошо очерченный рот и не очень толстые губы; челюсти мало выдаются. Этих женщин охотно выбирают в жены и помесь арабов восточного берега, да и кровные оманские арабы не отказываются жениться на них. На севере от Маниуэмы Ливингстон встретил светлокожую расу, напоминающую по цвету португальцев, или наших собственных луизиянских квадронов. Это очень красивый народ, обладающий замечательною торговою сметкой. Женщины искусно ныряют за устрицами, которые в Луалабе водятся в большом изобилии.

Руа, около места, называемого Батанга, богата медью. Медные рудники этого места разрабатывались в продолжении нескольких веков. В русле потока находится золото в форме кистеобразных кусочков или больших разломанных на части слитков. Двое арабов отправились туда за отысканием этого металла, но вполне незнакомые с способами добывания, им едва ли удастся добыть его. У этих в высшей степени важных и интересных новооткрытых мест, почти при конце своей цели, доктору Ливингстону пришлось повернуть назад, потому что люди его решительно отказались следовать за ним далее. Они согласились продолжать путешествие, только при большой силе вооруженных людей, но так как в Маниуэмо собрать их было невозможно, то доктору волей неволей пришлось направиться обратно в Уджиджи.

Обратный путь оказался очень длинным и скучным. Путешествие его более не занимало. Идя к западу по этой дороге, он был полон надежд и стремлений достигнуть цели, которая обещала ему окончание всех его трудов — теперь же, безуспешно возвращаясь от цели, которая была уже почти в виду, он шел, повергнутый в полную безнадежность, обманутый в своих ожиданиях, и не удивительно, что эти обстоятельства почти совершенно надломили бодрый дух старика и почти совершенно разбили его крепкое тело.

16-го октября Ливингстон прибыл в Уджиджи, почти при смерти. На обратном пути он пытался, несмотря на невозможность победить упрямство своих людей, успокаивать себя тем, что «это затянется не более как на пять или на шесть месяцев; дело это все же легко поправимое. На оставленные мною вещи или товары в Уджиджи я могу нанять других людей, и выступить снова в поход.» Такого рода словами и надеждами он пытался укреплять себя в той мысли, что все окончится успешно; но вообразите себе каков был удар для него, когда он узнал, что человек, которому он отдал свои вещи на сбережение, выменял все его тюки на слоновую кость.

Вечером в день своего возвращения в Уджиджи, Ливингстон был встречен горькими воплями своих наиболее преданных ему людей, Сузи и Чумаха. Доктор, спросив что с ними, впервые услышал о постигшей его неприятности.

Они сказали ему: «все ваши вещи проданы, господин; Шериф выменял их на слоновую кость».

Позднее вечером, явившийся в нему Шериф бесстыдно протянул ему руку, но Ливингстон, оттолкнул ее, сказав ему, что он никогда не пожимает руки ворам. Шериф, как бы в оправдание себя, рассказал, что он, загадав по корану, узнал по нем, что каким (по-арабски доктор) умер.

Таким образом, Ливингстон, лишенный всего своего имущества, мог просуществовать с своими людьми не более одного месяца, по истечении которого принужден бы был обратиться к помощи арабов.

Доктор утверждает далее, что ошибка в измерении Спиком высоты Танганики, которую он полагал в 1,800 футов над уровнем моря, произошла от нежелания проверить Анно Домини, единственного человека, писавшего об этом предмете; по измерению же Ливингстона она достигает, определяя ее по температуре кипения воды до 2,800 футов, а несколько выше 3,000 футов по барометру.

Доктор много жаловался на то, что для охраны его вещей ему присылали рабов, тогда как он неоднократно умолял жителей Занзибара высылать ему свободных людей. Со стороны тех, которые получали его депеши с такого рода просьбой, требовалось самых незначительных усилий, чтобы доставить ему хороших и честных свободных людей; но по получении писем доктора Ливингстона, они обыкновенно успокаивались на том, что посылали в Лудга-Дамджи за людьми, и не удивительно, что получали немедленно бесчестных и неспособных рабов. Доктор пришел к убеждению, далеко не новому, что свободный негр в сто раз способнее и надежнее негра-раба. Несколько веков тому назад пастух Эвмений сказал Улисчу:

«Ио был прав, заметив, что в тот день, как человек стал рабом, он потерял половину своей цены».

Доктор Ливингстон не раз обращался к доктору Кирку с просьбою не присылать ему рабов. Никто лучше его не знал, насколько они бесчестны; он один мог понять, каким неприятностям и неудачам подвергался доктор по милости этих неспособных людей. Во всяком случае, нельзя не пожалеть друзьям как одного, так и другого, что просьбы д-ра Ливингстона по этому предмету были так плохо исполняемы.

Теперь остается еще один пункт, на который я тоже желаю сделать несколько замечаний, а именно «критикование» депеш Ливингстона. Если путешественник Центральной Африки открывает что-либо, будь это озеро, гора, или река, и приходит, по силе своих наблюдений, к каким-нибудь выводам, то, конечно, его выводы будут иметь более веса, чем все до него составленные. Часто выводы бывают настолько разнообразны и многочисленны, что, по недостатку места, их невозможно бывает заключить в одной депеше — приходится их хранить у себя, выжидая возможности издать их отдельной книгой. В таком случае, что очевидно каждому, географы-домоседы не имеют права, при отсутствии точных данных, изменять подлинный текст депеш, писанных самим исследователем или открывателем; всем мнениям, высказываемым с целью опровержения данного им факта, читатели не должны придавать ни цены, ни значения.

Ливингстон удержался от всяких сообщений с королевским географическим обществом, как с собранием; но он писал своему другу, Родерику Мурчисону, что он, как президент общества, и как глава его, имеет права излагать все, заключающееся в его длинных письмах, перед августейшим ученым собранием. Ливингстон говорил мне и писал о том же своим другим друзьям, что причина, удержавшая его от подробных сообщений, была следствием страха, чтобы его депеши не подверглись различным изменениям критиков, которые почему-то забывали, что передаваемые им факты он решался сообщать только после строгого и точного исследования.

Очень плачевное обстоятельство заключается поистине в том, что открыватели не имеют права оповещать о том, в чем они убеждены как в бесспорной истине; их сейчас же спешат приобщать к партии, старающейся низвергнуть теории домашних географов и обвинить в стремлении «искажать хорошо известные факты». «Ученый г-н Коулэй», например, почерпнувший свои сведения от араба, сообщившего ему о большом озере, занимающем всю Центральную Африку, и заключающем в себе озера Ниасса, Танганику и Нианцу, почему не отказался он от своего заблуждения, когда Ливингстон, Буртон, Спик, Грант, Уэкефильд, Нью, Рошер, фон дер Декен и Бэккер, доказали ему, что там находится несколько озер, разделенных друг от друга большими расстояниями и различных наименований? Меньшего труда, конечно, требуется для начертания одного большого озера, чем шести различных. Утверждение вышепоименованных путешественников, конечно, должно иметь больший вес и силу чем утверждение одного араба. Г-н Коулэй обвиняет меня также в невежестве, когда я утверждаю, что озеро Танганика представляет собою совершенно отдельный бассейн; открытие этого озера было причиною его ссоры с Капитаном Буртоном. При всей его эрудиции в области географических изысканий, у него не хватает настолько нравственной храбрости, чтобы сознаться в своих заблуждениях. Но г-н Коулэй представляет собою только тип небольшого общества географов; этот, так сказать, коулэизм — ненавидящий громадную опытность, образование, и высокие таланты — очевидно, очень заразителен; г-н Гальтон, например, удивительно изящно, с улыбкой на устах, называет мою защиту исследователя «измышленной сказкой», а д-р Бэкэ, с упрямством, свойственным дуракам, энергично заявляет, что Ливингстон не открыл источников Нила. Такого рода злостно-энергичное заявление со стороны д-ра Бэке, конечно, может считаться ничем иным, как плачевною глупостью. Конечно, имена этих трех господ не могут поколебать доверия в великого исследователя, написавшего свои заметки об области Центральной Африки, лежащей под 4° ю. широты и 25° долготы.

Когда доктор Ливингстон, из опасения такого коулэизма, преисполненного упрямства, нетерпимости и узкости мысли, заявил желание удержать при себе свои заметки, то я в своем скромном суждении вполне оправдал его желание.

Географическое общество было учреждено для распространения и повышения истинных географических знаний всех стран. Если общество затянется в этот коулэизм, и решительно зажмет уши против всех исследований открывателей, каким образом оно достигнет, в таком случае, той цели, ради которой оно сплотилось и основалось? Может ли такого рода поведение действовать одушевляющим образом на исследователей? Если члены, руководимы мелкою завистью и самолюбием, будут упрямо поддерживать созданные ими грубые и невозможные теории, то найдутся ли в таком случае люди, которые не пожалеют тысячи долларов на открытие тайников Центральной Африки ради просвещения мира?

Я до сих пор не высказывал ни одного суждения, которое бы не основывалось бы на моем личном наблюдении, за что и понес посильное количество всевозможных поношений и порицаний. К несчастию, я подпал под опалу некоторых географов за то, что совершенно предвосхитил у них желание, и не дал им возможности совершать того дела, которое должно было быть исполнено людьми их среды.

Я был убежден — а со мною, конечно, и весь мир — что великий сотоварищ был предметом немалого беспокойства; — они стремились узнать — как они говорили — жив ли Давид Ливингстон? Это беспокойство сообщилось американцам, и издатель одной из американских газет поспешно и неожиданно отправил человека для розысков и помощи в Центральную Африку. Избранному человеку посчастливилось; возвратившись в цивилизованный мир, он оповестил, что Ливингстон, великий исследователь, жив. Эта новость повсюду произвела страшнейший шум! Президент королевского географического общества объявил ее бессмысленной; вице-президент нашел, что это вымышленная сказка; коулэизм объявил это недоразумением и ошибкой, а Бэке заявил, что теория доктора Ливингстона невозможна. Вся Англия и большая часть Америки извергнуты были в большое смущение; но постепенно начинали приходить к полному убеждению, что Ливингстон не только жив, но и что каждое письмо, выдаваемое за его собственное, было действительно написано им самим, без всяких посторонних прибавлений и вставок. После этого начались нападки на личность несчастного корреспондента газеты. Один индивидуум назвал его «шарлатаном и лгуном»; другой намекал, что он вовсе не тот, за кого себя выдает; остальные думали обо мне как о журналисте, обманом вскрывшего у посланного депеши, и рассказывали много других вещей подлых и несправедливых.

Позвольте скромному корреспонденту газеты допросить всех географов, издателей, обозревателей, критиков и разносителей скандалов: возможны ли были бы все ваши препирательства, умозрения, споры, перебранные догадки и спекуляции — милостивый Боже! если бы не нашелся некто, который решился пожертвовать комфортом, здоровьем и спокойствием ради Давида Ливингстона, великого исследователя?

Доктор Ливингстон, вероятно, не ожидал, чтобы его скромный друг был встречен такого рода нападками; я также вовсе не рассчитывал, чтобы мои посильные старания ради известной цели были встречены с такою завистью и неприязнью. По своему неведению, я никак не воображал, чтобы мой честный и правдивый рассказ мог вызвать сомнения и желание строить мне различные каверзы, но что окончательно превзошло мои ожидания, то это нападки, направленные на мою личную честь и правдивость; такого рода прием едва ли возможно было предугадывать.

Доктор высказывал большое нежелание относительно посылок депеш в собственность Географического Общества; он никак не хотел, чтобы все содержащееся в них становилось предметом денежных выгод. Частным образом делиться с членами своими знаниями, он был вовсе не прочь, но он вовсе не желал, чтобы его открытия служили средством обогащения для некоторых членов. Он также жаловался на то, что один член недобросовестно воспользовался его неточно набросанною картою, которую он послал Обществу для ознакомления с направлением его пути; по возвращении, когда Ливингстон заявил, что он желает исправить карту согласно с теми точными и верными наблюдениями, которые он произвел на обсерватории Мыса Доброй Надежды, то этот член, повернувшись к нему спиною, объявил, что так как он работал над картою около пяти или шести месяцев, то может приняться за новую только в таком случае, если ему выдадут за прежний труд 200 ф.с. К Королевскому Географическому Обществу, как к Собранию, доктор продолжает относиться с большим уважением, с гордостью вспоминая о себе, как о члене его; он восстает только против немногих тех, которые «критиковали» его депеши, изменяли его карты, судили о его выгодах, взамен которых предлагали свои собственные измышленные коулэистические теории. Этих членов хотя и немного, но они настолько влиятельны, что никак не могут остаться незамеченными.

Мы провели несколько счастливых дней в Уджиджи, занятые приготовлениями к плаванию по Танганике. Ливингстон ежедневно пользовался разнообразными кушаньями, подносимыми ему моим поваром. Я, конечно, не мог ему устраивать ужинов, какими угощались Юпитер и Меркурий в хижине Баввиды и Филемона. У нас не было ягод целомудренной Минервы, маринованных вишен, радиссов, сушеных винных ягод, фиников, душистых яблоков и винограду; но мы имели сыр и масло мною сбитое, свежие яйца, цыплят, жареную баранину, озерную рыбу, роскошный творог и сливки, вино из гвинейской пальмы, бадиджан, огурцы, свежий картофель, стручковый горох и бобы, белый мед из Укаранга, сладкий сингве — плод сходный с сливой, из лесов Уджиджи и туземные хлебные растения, заменявшие наш пшеничный хлеб.

Во время полуденного жара, скрываемые под тенью нашей веранды, мы беседовали о наших различных планах, а утром и вечером мы прогуливались по берегу озера, любуясь тихим приливом и отливом журчащих волн, с наслаждением вдыхая в себя свежий ветерок озера.

Стояло сухое время года, и мы пользовались необыкновенно приятною погодой; в тени температура никогда не достигала выше 80°.

Открывавшийся вид с базара на широкое серебристое озеро был для нас очень поучителен и занимателен. Близ озера ютились самые разнообразные племена. Тут были земледельцы и пастухи ваджиджи с своими стадами и табунами; рыболовы Укаранга и Баолэ, из Бангвэ и даже из Урунди, с своими уклейками, которых они называли догара, с сомами, с щуками и другими различными рыбами. Здесь же хлопотали торговцы пальмового масла, пришедшие преимущественно из Уджиджи и Урунди; их пятиголовые горшки были наполнены красноватым маслом; также торговцы соли из соляных долин Увинца и Угга; торговцы слоновой кости из Увира и Усова; мастера байдар из Угомо и Урунди, с красным товаром продавцы из Занзибара, торговавшие лубочными картинами, потертыми бусами мутунда, сами-сами, сунгомацци и софи. На бусы софи, грубые толстые шары, в полдюйма величиною каждый, имеется здесь большой спрос. Тут же мы встретили ваггуга, вамануйэма, вагома, вавира, вазигэ, варуда, ваджиджи, вага, валинца, вазово, вангвана, вакавенди, арабов и вазавагили шумно занятых торгом и меною. Мы наблюдали также за юношами, почти нагими, с непокрытыми головами, как они расточали свои любезности чернокожим красавицам, которым неизвестна стыдливая краска, появляющаяся на щеках их белых сестер; старые матроны ворчали, не изменяя и в этом случае привычке сродной всем старухам; дети, как и в наших странах, быстро бегали, смеялись и барахтались, а старики, как и всюду, и всегда, опершись на свои копья, задумчиво смотрели на всю эту пеструю панораму.

ЧАСТЬ III