плохое предложение, что скажешь?
В его улыбке кроется тревога, кустистые брови досадливо сдвинуты.
— А знаешь, Пьер, ты прав. Вы без меня прекрасно справитесь. Так что я подам заявление прямо сегодня. Мне нужно подруге помочь, да и кучу других дел переделать — сорок пять лет прожить заново! Так что не буду терять время. До свидания, Пьер, всего тебе хорошего!
Я встаю, не слушая увещеваний. Какое же это счастье — принять верное решение! Пьер так ничего и не понял, я не дала ему ни единого шанса. Новая Сильви обгоняет даже свою тень. Выходя из офиса, я задерживаюсь у стола Лоры. По ее недоуменному взгляду можно догадаться, что хотя бы часть беседы в кабинете Пьера она сумела уловить. Официально провозглашаю для нее радостную весть.
— Я ухожу, Лора. Увольняюсь.
Она тоже теряет дар речи. Пять лет, что она была моей ассистенткой, мы жили тихо-мирно, и вдруг я все разнесла к чертовой матери. Немотивированная агрессия — если, конечно, не считать убедительной мотивацией простое желание жить, жить дальше, жить лучше. И чем дальше отсюда, тем лучше.
— Что стряслось? — лепечет она.
— Ничего, не волнуйся. Ничего дурного, наоборот. Спасибо тебе за все, Лора, за все годы, что ты была рядом, а еще за помощь и деликатность, что ты проявила в последние дни.
Она, похоже, чувствует себя виноватой в том, что подожгла этот фитиль.
— Не пугайся, ты тут ни при чем. Ты была очень добра, так меня поддержала! А я всего лишь хочу перемен.
Улыбкой пытаюсь ее успокоить и убедить, что все хорошо. Но моя улыбка пугает ее еще сильнее. Того и гляди санитаров вызовет.
— Ну ладно, удачи тебе тогда, — выдавливает она, не зная, что сказать.
— Спасибо, Лора, счастливо оставаться!
Я ухожу. На сердце легко и радостно. Уже из лифта успеваю помахать ей рукой, а Лора не спускает с меня недоверчивого взгляда. Двери закрываются, и я могу наконец рассмеяться. Потом начинаю считать в уме: квартира у меня в собственности, мне еще причитаются пятьсот тысяч евро, минус налог на наследство, итого триста тысяч. Несколько месяцев можно спокойно жить и размышлять о том, чего я вообще хочу. А пока надо забежать домой за купленными вчера вещами и отвезти их в Сен-Луи. Но прежде позвонить Вероник.
— Алло, Вероник?
— Сильви? Я тебя не узнала.
— Ты чем сегодня занята?
— Да особенно ничем. Собиралась сходить на курсы софрологии да выгулять Блэки. А что?
— Нам надо увидеться, я хочу тебя кое с кем познакомить.
— Кое с кем? С кем? С мужчиной? — пугается она.
Я улыбаюсь про себя. Ее ждет немалое потрясение.
— Нет, с женщиной.
— С женщиной? Зачем же мне знакомиться с женщиной?
— Слушай, ты приезжай через час к больнице Сен-Луи, хорошо? Только встретимся не у главного входа, а с другой стороны здания.
— Такие сложности… А ты что, не на работе?
— Нет, приезжай, я все расскажу.
— Прямо сейчас? Мне же еще Блэки выгуливать.
— Да, прямо сейчас, Блэки подождет!
Я, кажется, впервые не поспеваю за временем. Раньше оно мучительно тянулось, я считала часы, как коровы на лугу в ожидании дойки следят за проходящими поездами. А сегодня сумела прыгнуть в вагон — и понеслась. Заскочив домой, хватаю фирменный пакет «Контуар де Котонье» и сразу убегаю в больницу. По дороге размышляю о сегодняшнем крутом повороте событий. Оказалось, уволиться куда проще, чем я думала. Распрощались без слез и отвальных. Хватило нескольких минут, чтобы перечеркнуть пятнадцать лет работы на фирму, которая была средоточием моей жизни. Если это жизнью можно назвать. А настоящая — вот она, рядом, тянет ко мне руки. Я долго висела в шкафу, пропитываясь нафталином и вбирая пыль, но внезапно все пуговицы оторвались, дверцы распахнулись, и я дышу, бегу, лечу. Да, лечу!
Добравшись до больницы, с нетерпением жду Вероник. Надеюсь, она не подведет меня. Вот уж кто не любит изменять своей мелкой рутине и давним привычкам, вроде прогулок в парке с Блэки; между прочим, на этого шотландского терьера смотреть страшно, а она делает вид, будто не замечает его неправильного прикуса. Мимо меня чинно дефилируют туда-сюда белые халаты, наконец я вижу Вероник, которая с трудом вылезает из такси и расплачивается. Я подаю ей знак. Судя по выражению лица, она совершенно не понимает, зачем ее сюда притащили. Подхожу, целую в щеку.
— Хорошо, что ты приехала.
— Я бы предпочла встретиться, как обычно, в «Ладюре». Ну? Теперь ты мне скажешь, что происходит?
— Пошли.
— Куда? Что нам делать в больнице?
Я беру ее за руку, затаскиваю в лифт и нажимаю кнопку подвального этажа. Вероник раздосадована, взвинчена и даже напугана слегка.
— Хочу напомнить, что палаты обычно находятся выше. Знаешь, я приехала только ради тебя, видеть не могу эти больницы!
— Мы идем в морг.
Она в ужасе смотрит на меня.
— Это еще что за новости? Ты какая-то странная сегодня…
— Это не я, это жизнь странная штука.
Мы выходим в уже знакомый мне коридор с рассеянным светом и натыкаемся на женщину-спаниеля. Я едва ли не бросаюсь на нее.
— Здравствуйте, на сей раз я с подругой, нам можно пройти? И еще вот, я привезла одежду.
— Прекрасно. Пойдемте, я вас провожу, у нас тут прямо толпы, что за день!
Вероник вся на нервах, но близость мертвецкой вынуждает держать себя в руках. Я пытаюсь подбодрить ее улыбкой, как успокаивают ребенка перед уколом: прививка, что я приготовила для нее, может оказаться болезненной. Мы молча следуем за нашей проводницей, пока та не останавливается у нужной двери. Я ловлю на себе тревожные взгляды Вероник.
— Проходите. — Нас пропускают внутрь.
Вероник уже бледна как смерть. Я знаю про ее клаустрофобию, но надеюсь, все обойдется. Женщина-спаниель открывает железную дверцу и медленно выдвигает полку из серебристого металла. Выезжающее из холодильной камеры тело, несомненно, производит впечатление.
— Все нормально? — осторожно спрашивает женщина, глядя на полуобморочную Вероник.
Та кивает, тяжело дыша.
— Тогда я вас оставлю, буду недалеко, а вещи перед уходом мне оставите, мы с коллегой ее оденем.
— Спасибо, — шепчу я.
Отпустив ее, беспокойно присматриваюсь к Вероник. Знаю, что слишком много беру на себя; как бы не пришлось пожалеть об этом. Но хочу, чтобы она поняла.
— Кто это? — спрашивает наконец.
— Не знаю. Мы с ней не знакомы. Просто она спасла мне жизнь.
Не понимает. Ее глаза полны слез, и я уже кляну себя за то, что навязала ей это свидание со смертью. Пытаюсь подобрать слова, борясь со смущением. Начинаю неловко, издалека:
— Ты же знаешь Неизвестного солдата? Ну вот, а она — Неизвестная беда.
— Ничего не понимаю, — бормочет она.
У меня нет выбора, придется ей сказать.
— Вероник. Я должна тебе кое в чем признаться. Я хотела умереть. Собиралась покончить с собой в Рождество.
Глаза у нее расширяются, она подносит руку к губам, будто удерживает крик.
— Прости, я тебя обманула. Помнишь, я говорила, что на праздники собираюсь в одно райское местечко? В общем, это было в буквальном смысле. Тогда казалось, что смерть — единственно верный путь. У меня не осталось сил жить, понимаешь?
Нет, все еще не понимает. Вернее, не хочет понять.
— Мне хотелось уйти, и все. Хотелось самой написать финал своей истории. Я стала ходить к психотерапевту, он давал мне всякие дурацкие задания, и это меня отвлекало немного. Но желание умереть не проходило, пока однажды вечером в метро эта незнакомая женщина не умерла у меня на руках. Она страдала тихо, как страдают животные, она валялась в обгаженном тряпье прямо на платформе. И я вдруг увидела себя со стороны. Я словно себя в ней узнала. Это был сильный удар, он-то меня и спас. Вот потому я решила подарить ей настоящие похороны, достойные. А вскоре осознала, что вместе с этой несчастной брошенной женщиной похороню и свое одиночество.
Я говорю слишком много или слишком мало, но это неважно. Важен сам момент.
— Я привела тебя сюда, чтобы ты тоже похоронила с ней и горечь свою, и боль, и твой развод.
Вероник слушает молча, и крупные слезы на ее щеках внушают мне надежду. Что-то зашевелилось у нее в душе.
— Вероник, скажи честно, ты была счастлива с Жаном?
Она пожимает плечами.
— Вероник, Жан ушел, твой брак погиб, но ты-то жива! Ты еще молода, у тебя чудесные дети, красивый дом, сколько можно носить траур? Пора переключиться, ты заслуживаешь большего, чем любовь твоего пса.
Ловлю на себе злой взгляд сквозь слезы.
— Легко сказать, — шепчет она. — Ты не знаешь, каково прожить с человеком двадцать лет и отдать его другой. Когда она вдобавок моложе и красивее.
— Ты права. Я в самом деле не знаю, каково жить семьей. Зато я знаю, каково жить одной, а ты именно к этому идешь, Вероник. Ты просто не отдаешь себе отчета, что твоя злость и жажда мести вредят только тебе. Они тебя изолируют. Ты отгородилась от людей, от своих детей. Пока сидишь в углу и мусолишь обиду, ты никому не нужна. Одиночество — это все равно что провалиться в расщелину: ты ранена, тебе плохо, больно, тебе нужна помощь, а никто наверху не видит и не слышит тебя. Но поверь на слово: эта яма не так глубока, как кажется.
Вероник не отвечает. Долго неотрывно смотрит на крохотное тельце женщины без возраста, и потом, к моему великому облегчению, первой нарушает тишину.
— Когда похороны? — с трудом выговаривает она.
— Хороший вопрос…
16
Мы еще немного постояли молча, всматриваясь в эту женщину, не замеченную больше никем, чтобы не забыть ее. Я оставила пакет с одеждой, как договаривались, и мы поднялись наверх — согреться среди живых.
— Поехали, это надо отметить в «Ладюре».
Она улыбнулась. Мы поймали такси.
— Знаешь что? Я, пожалуй, сдам на права.
Я удивленно вытаращилась на нее.
— Ты?
— Да, я. Надоело зависеть от других, даже отдохнуть не могу съездить нормально. Куплю машину с коробкой «автомат». Что ты на это думаешь?