Вскоре после прибытия мы получили приветственные письма от трех генералов – с Гавайев, из Германии и Франции. Каждый из них был рад видеть меня в своей части. Первоначальная путаница с моим назначением привела к тому, что многие наши пожитки затерялись где-то на полдороге, так что мы буквально начали все с нуля – за один день купили всю мебель и постельное белье на гаражной распродаже.
Мои армейские обязанности были необременительными. Я проводил бо́льшую часть времени в стационаре с пациентами, прибывавшими с разных тихоокеанских баз. В 1960 году война во Вьетнаме еще не началась, но многим нашим пациентам случилось быть свидетелями неофициальных военных действий в Лаосе. Большинство пациентов с серьезными психическими заболеваниями уже были выявлены и отосланы в госпитали на материке, так что среди тех, с кем мне приходилось иметь дело, оказалось немало молодых людей, не страдавших психическими расстройствами, но симулировавшими их в надежде демобилизоваться.
Один из моих первых пациентов, сержант, отслуживший девятнадцать лет и близкий к увольнению в запас, был арестован за пьянство на дежурстве – это было серьезное обвинение, которое угрожало его пенсионному статусу и размеру пенсии. Он пришел ко мне на обследование и отвечал на все задаваемые вопросы неправильно, но каждый из его ответов был настолько близок к истине, что казалось, будто какая-то часть его разума знает верный ответ: шестью семь было сорок один, Рождество приходилось на 26 декабря, у стола было пять ножек. Я никогда прежде не сталкивался с такими случаями и благодаря разговорам с коллегами и поискам ответов в специальной литературе узнал, что это классический случай синдрома Ганзера (или, как его часто называют, синдрома мимоговорения) – разновидность симулированного расстройства, при котором пациент изображает болезнь, не будучи по-настоящему больным, но пытаясь избежать ответственности за какой-то противозаконный поступок.
В период его четырехдневного пребывания в палате я проводил с ним много времени (пациентов, нуждавшихся в более длительной госпитализации, отправляли в континентальные Соединенные Штаты), но никак не мог нащупать контакт с его подлинным «я». Изучая литературу о длительном наблюдении за такими больными, я выяснил удивительную вещь: у значительного процента пациентов с синдромом Ганзера годы спустя действительно развивалось настоящее психотическое расстройство!
Каждый день нам приходилось решать, действительно ли какой-то солдат психически болен или симулирует с целью получить увольнение по медицинским показаниям. Почти каждый попадавший к нам пациент хотел демобилизации из армии, флота или морской пехоты – мы занимались представителями всех родов войск, – и нас с коллегами беспокоил процесс принятия решений: ясных нормативов не существовало, мы действовали на свое усмотрение и порой оказывались непоследовательны в своих рекомендациях.
Требования к производительности труда в армии были невероятно легкими по сравнению с годами интернатуры и ординатуры: после четырех лет дежурств по вечерам и выходным мне казалось, что у меня случились двухгодичные каникулы. Нас, психиатров, было трое; каждый дежурил ночь через две и каждые третьи выходные. За весь срок моей службы мне лишь несколько раз пришлось отправиться в госпиталь ночью. Мы все неплохо ладили, как между собой, так и с нашим старшим офицером, полковником Полом Йесслером, – добродушным и хорошо образованным коллегой, который дал нам полную автономию в нашей работе.
Хотя наше психиатрическое отделение, Литтл Триплер, располагалось всего в ста метрах от большого госпиталя Триплер, в нем царила расслабленная атмосфера без армейского душка. Я обедал в «большом Триплере» и время от времени проводил консультации в других отделениях, но в остальном заглядывал туда редко, и случалось, что мне неделями не приходилось никому салютовать.
Получив такую свободу, я решил развивать свой интерес к групповой работе и сформировал несколько терапевтических групп: ежедневные группы в стационаре, амбулаторные группы для жен военных с психологическими проблемами и – в свободное время – процесс-группу для невоенных врачей-психиатров в Гавайской государственной больнице в Канеохе.
Наиболее полезным я чувствовал себя в группах для жен военнослужащих. Многие из них страдали от разлуки с привычным окружением, но некоторые решали заняться более глубинной работой, исследуя свое чувство одиночества и неспособность завязать отношения в новой ситуации.
Группа врачей-психиатров была куда более трудной. Ее члены хотели получить опыт, который был бы для них и терапевтическим лично, и познавательным как для ведущих групп. Они слышали, что я – опытный групповой терапевт, и попросили меня возглавить группу. Меня терзали сомнения: такие группы я никогда не вел и, более того, был всего на год-два опытнее остальных участников. Но поскольку врачи были достаточно мотивированы, чтобы обратиться ко мне с такой просьбой, я согласился.
Очень скоро я осознал, что поставил себя в трудное положение. Никакая группа не сможет работать, если ее члены не готовы рисковать и раскрывать свои сокровенные мысли и чувства, а данная группа упорно сопротивлялась этому. Я постепенно начал понимать следующее: поскольку главным профессиональным инструментом психотерапевта является его личность, обнаружение своих проблем ощущается как двойной риск: не только характер человека мог подвергнуться осуждению – под сомнением могли оказаться его профессиональные качества.
Хотя я хорошо понимал природу затруднений в группе, одолеть это препятствие мне оказалось не под силу, и группа добилась лишь умеренного успеха. Позже я пришел к осознанию: чтобы эффективно вести группу в таких обстоятельствах, необходимо подавать пример самораскрытия, лично рискуя в работе группы.
Два года на Гавайях, несомненно, изменили мою жизнь. До этого я планировал вернуться на Восточное побережье, возможно, последовать совету доктора Уайтхорна и найти какую-нибудь преподавательскую должность или воссоединиться с друзьями и родственниками в Вашингтоне и открыть частную практику. Но после нескольких солнечных месяцев на Гавайях холодное, серое Восточное побережье с его строгой атмосферой выглядело все менее и менее привлекательным.
Мэрилин уже давно мечтала уехать подальше от Вашингтона, и вскоре мы пришли к согласию: мы оба хотели остаться на Гавайях – или как можно ближе к ним. До Гавайев вся моя жизнь была сосредоточена на работе, а на жену и детей оставалось слишком мало времени. Гавайи же раскрыли мне глаза на красоту того, что меня окружало. Особенно манящими были пляжи, и мы с Мэрилин гуляли по ним часами, держась за руки, точь-в-точь как в старших классах школы. Я стал проводить намного больше времени с детьми, причем добрую его долю – в теплом океане, уча их плаванию, нырянию с маской и катанию на волнах (серфингом я так и не овладел из-за плохого чувства равновесия). Пятничными вечерами я водил детей в расположенный по соседству кинотеатр смотреть фильмы о самураях, и они шли туда в пижамах, точь-в-точь как местные детишки.
Армия не пожелала переправить на Гавайи мою «Ламбретту», зато была готова отправить телескоп. Так что, еще не уехав из Балтимора, я обменял «Ламбретту» на восьмидюймовый зеркальный телескоп – вещь, о которой мечтал со времен своих детских попыток сооружения телескопа. Однако не считая пары раз, когда мне удавалось втащить его на вершину горы, на Гавайях от него было мало толку из-за того, что ночные небеса здесь неизменно скрыты дымкой.
Одним из моих пациентов был авиадиспетчер с базы армейской авиации, и благодаря ему я наслаждался привилегией летать по выходным на Филиппины и в Японию. Мне довелось поплавать с маской в изумительных прибрежных водах маленького островка на Филиппинах, а в Маниле я видел закаты, которые навек остались в моей памяти. Я останавливался в офицерском клубе в Токио и осматривал город. Всякий раз, заблудившись, я подзывал такси и показывал таксисту карточку клуба с адресом, написанным по-японски. Менеджер клуба предупредил меня, чтобы я внимательно наблюдал за водителем, показывая ему карточку: если тот резко вдохнет, мне следует сразу выскакивать из машины – поскольку токийские таксисты не позволяют себе терять лицо, признаваясь, что какой-то адрес им незнаком.
Вскоре после нашего приезда Мэрилин получила должность преподавателя на кафедре французского языка в Университете Гавайев. С особым удовольствием она вела курс современной французской литературы: у нее было много студентов-вьетнамцев, свободно владевших французским, пусть им и было трудно осмыслить идеи Сартра об отчуждении, планируя после занятий поплавать в теплом голубом океане.
Мэрилин нужна была наша машина, чтобы ездить в университет, так что я купил быстрый мотоцикл «Ямаха» и каждое утро с восторгом проделывал на нем тридцатиминутный путь до Триплера через вершину Пали. Во время нашего пребывания на острове открылся туннель Уилсона, прорезавший горы, и я стал пользоваться этим более коротким маршрутом для поездок на работу. Чуть ли не каждый день случалось так, что я въезжал в туннель при ярком солнечном свете, а выныривал почти всегда посреди приятно теплого гавайского ливня.
Неподалеку от моего дома в Каилуа был небольшой теннисный клуб с травяными кортами, где мы по уикендам играли против других клубов. Один из моих армейских друзей научил меня плавать с маской и аквалангом, и следующие сорок лет я получал великое наслаждение от скольжения вдоль океанского дна и любования жизнью морских созданий на Гавайях, Карибах и во многих других частях света. Несколько раз я погружался в океан ночью – это особый восторг, поскольку в это время выбираются на прогулку все ночные создания, особенно крупные ракообразные.
Джек Росс, один из моих армейских коллег, который проходил подготовку в Клинике Меннингера, познакомил меня со своим однокашником, Кей-Уай Лумом, практикующим психиатром из Гонолулу. Мы с ним организовали группу для разбора случаев из практики, состоявшую из нескольких гавайских психиатров; встречалась группа ежемесячно. Мы также каждую вторую неделю устраивали «психиатрические» игры в покер. Кей-Уай и я стали друзьями на всю жизнь и до сих пор поддерживаем связь.