Наш обмен заметками каждые пару месяцев оказался крайне познавательным. Всякий раз, когда участники группы изучают собственные отношения, их взаимодействие становится глубже. Всякий раз, когда мы читали отчеты друг друга, наша терапия обогащалась. Более того, эти заметки позволяли испытать опыт в духе «Расёмона»[28]: хотя мы проживали один и тот же час, переживали мы этот час очень по-разному и ценили разные его моменты.
Мои элегантные и блестящие интерпретации? Увы, Джинни их даже не слышала! Зато она ценила те маленькие личные проявления, которые я едва замечал: мои комплименты ее одежде или внешности; неловкие извинения за пару минут опоздания; смешок в ответ на ее сатирическое замечание; то, как я учил ее расслабляться.
Впоследствии я не один год использовал наши отчеты в психотерапевтических занятиях с психиатрами-ординаторами и был поражен жгучим интересом студентов к нашим таким разным голосам и точкам зрения. Когда я показал эти отчеты Мэрилин, она решила, что они читаются как эпистолярный роман, и предложила опубликовать их в виде книги, вызвавшись отредактировать текст. Вскоре после этого она отправилась вместе с нашим сыном Виктором на горнолыжный курорт, и каждое утро, когда Виктор уходил кататься, оттачивала наши с Джинни отчеты.
Джинни с энтузиазмом отнеслась к этому издательскому проекту: это была ее первая книга. Мы договорились, что поделим авторские гонорары поровну, а Мэрилин получит двадцать процентов. В 1974 году издательство «Бейсик Букс» опубликовало эту книгу под названием «С каждым днем немного ближе».
Сейчас мне думается, что предложенный Мэрилин подзаголовок – «Терапия, рассказанная дважды» (переделка из Готорна) – подошел бы намного лучше, но Джинни обожала старую песню Бадди Холли «Каждый день» и всегда хотела, чтобы она звучала на ее свадьбе. Пару лет спустя, когда вышел на экраны фильм о Бадди Холли, я очень внимательно слушал слова и с удивлением обнаружил, что Джинни неправильно понимала эту строку. Ей слышалось: «С каждым днем немного ближе» (Every day gets a little closer), а на самом деле текст звучит так: «С каждым днем оно всё ближе» (Every day it’s a-gettin’ closer).
Мы с Джинни написали каждый по предисловию и послесловию, у меня сохранилось ясное воспоминание, как я писал свои. Над сугубо профессиональными текстами я в основном работал в своем кабинете в амбулаторном психиатрическом отделении, но для истинно литературного творчества там, на мой взгляд, было слишком людно и шумно.
Психиатрическое отделение, включая кабинеты заведующего, преподавателей и множество терапевтических кабинетов, в то время располагалось в южном крыле Стэнфордской больницы. К нему прилегало крыло, которое занимал Карл Прибрам, профессор, проводивший исследования на обезьянах. Время от времени какая-нибудь из них сбегала и носилась по клинике и вестибюлю, сея хаос. А сразу за лабораторией Прибрама было хранилище документов, где держали истории болезни пациентов. Это было сумрачное помещение без окон, зато тихое и совершенно уединенное, к тому же достаточно большое, чтобы там можно было расхаживать взад-вперед, конструировать сложные предложения и читать их вслух самому себе.
Мне нравилась эта жутковатая комната: она воскрешала в памяти мой кабинет в подвале, где я проводил подростком несчетные часы, сочиняя стихи, предназначенные лишь для себя (хотя порой я читал некоторые из них Мэрилин).
Время, которое я проводил в этой темной комнате, ища верный тон, было для меня чистым блаженством. Это был решающий поворотный момент – никаких данных, никакой статистики, никакого преподавания – я просто позволял своим мыслям свободно странствовать. Я не умею петь, но там я напевал сам себе. Кроме того, я уверен, что горы медицинских карт, окружавшие меня, тысячи историй пациентов постепенно просачивались в мое сознание, когда я писал свое предисловие.
Меня всегда охватывает щемящая тоска, когда я нахожу старые книги для записей на прием, заполненные полузабытыми именами пациентов, с которыми у меня связаны самые волнующие переживания. Столько людей, столько прекрасных моментов! Что с ними сталось? Мои многоярусные картотеки, кипы кассет с записями часто напоминают мне огромное кладбище: живые души, втиснутые в истории болезней, голоса на магнитных лентах, как в безмолвной ловушке, бесконечно излагающие свои жизненные драмы. Жизнь с такими памятниками наполняет меня острым чувством быстротечности бытия. Даже когда я всецело погружен в настоящее, меня преследует ощущение, будто за мной наблюдает, выжидая, призрак бренности – бренности, которая в конечном счете побеждает жизнь, но, тем не менее, самой своей неумолимостью придает ей остроту и красоту. Желание пересказать мой опыт с Джинни очень притягательно: меня интригует возможность отсрочить увядание, продлить отрезок нашей короткой жизни, проведенный вместе. Как хорошо знать, что он продолжит свое существование в сознании читателя, а не в заброшенном хранилище историй болезней, которые никто не перечитывает, и магнитных записей, не нашедших своих слушателей.
Написание этого предисловия стало важнейшей точкой моего преображения. Я искал более лирический тон и в то же время обратил внимание на феномен мимолетности, через который пришел к экзистенциальному мировоззрению.
Примерно в то же время, когда Джинни ходила ко мне на терапию, у меня произошла еще одна литературная встреча. Один из коллег Мэрилин сделал нам подарок, позволив бросить редкий «закулисный» взгляд на Эрнеста Хемингуэя, который в 1961 году покончил жизнь самоубийством. В университетской библиотеке он нашел папку с неопубликованными письмами, которые Хемингуэй писал своему другу Баку Ланэму, генералу, командовавшему одной из армий во время вторжения в Нормандию.
Копировать их не разрешали, однако коллега Мэрилин незаметно надиктовал эти письма на маленький магнитофон, расшифровал записи и на пару дней дал нам их почитать, разрешив пересказывать отрывки из них, но не цитировать прямо.
Эти письма проливают существенный свет на психологическое состояние Хемингуэя. Я собрал еще кое-какую информацию, съездив в Вашингтон и навестив Бака Ланэма, в то время одного из директоров компании «Ксерокс». Он любезно согласился поговорить со мной о своей дружбе с Хемингуэем. Перечитав многие произведения Хемингуэя, мы с Мэрилин наняли нянек нашим детям и отбыли на долгие уединенные выходные в Центр искусств «Вилла Монтальво» в Саратоге, штат Калифорния, чтобы вместе поработать над статьей.
Наша статья «Хемингуэй. Взгляд психиатра» была опубликована в 1971 году в «Журнале Американской психиатрической ассоциации», и ее мгновенно растиражировали сотни газет по всему миру. Ничто из написанного мной или Мэрилин ни до, ни после этой статьи не привлекало такого внимания.
В статье мы исследовали чувство собственной неадекватности, скрывавшееся под буйными внешними проявлениями Хемингуэя. Хотя он всячески старался придать себе жесткости, безжалостно заставляя себя заниматься трудными, требующими мужества делами – бокс, рыбная ловля в открытом море и охота на крупного зверя, – в его письмах к генералу Ланэму он предстает по-детски ранимым. Он преклонялся перед «настоящим человеком» – сильным и отважным военачальником – и называл себя «трусливым писакой».
Хотя я глубоко ценю Хемингуэя как писателя, его публичной персоной я никогда не восхищался – она была слишком шероховатой, слишком гипермаскулинной, слишком одержимой алкоголем, слишком лишенной эмпатии. Чтение его писем обнаружило в нем более мягкого, критичного к себе ребенка, ослепленного блеском по-настоящему крутых, мужественных взрослых во взрослом мире.
Мы изложили свои намерения в самом начале статьи:
Хотя мы высоко ценим экзистенциальные размышления, порожденные встречами Хемингуэя с опасностью и смертью, мы не находим в них той же меры универсальности и вневременности, что у Толстого, или Конрада, или Камю. Почему это так? Почему взгляд Хемингуэя на мир так ограничен? Мы подозреваем, что ограничения воззрений Хемингуэя связаны с его личными психологическими ограничениями… Его величайший литературный талант не вызывает сомнений. Но нет сомнений и в том, что он был чрезвычайно неблагополучным человеком. Он безжалостно подстегивал себя всю жизнь и покончил с собой в шестьдесят два года в состоянии параноидно-депрессивного психоза.
Хотя мы с Мэрилин всегда тесно сотрудничаем – каждый из нас читает черновики рукописей другого, – это единственное произведение, которое мы написали вместе. Мы до сих пор вспоминаем этот опыт с удовольствием и думаем, что как-нибудь, пусть даже в нашем преклонном возрасте, отыщем для себя новый совместный проект.
Глава двадцать втораяОксфорд и заколдованные монеты мистера Сфики
Множество лет, проведенных в Стэнфорде, часто сливаются в моей памяти воедино, зато я четко помню каждый творческий отпуск. В начале 1970-х я продолжал учить студентов и ординаторов и привлекал многих из них к сотрудничеству в психотерапевтических исследованиях.
Я писал в журналы статьи о групповой терапии для алкоголиков и для овдовевших супругов. В какой-то момент мой издатель попросил меня заняться вторым изданием учебника по групповой терапии. Понимая, что этот проект потребует моего внимания целиком, я подал заявление на шестимесячный творческий отпуск, и в 1974 году мы с Мэрилин и нашим пятилетним сыном Беном уехали в Оксфорд, где я получил кабинет в психиатрическом отделении больницы Уорнерфорд. Ив начала учиться в Уэслианском университете, а старшие сыновья остались заканчивать школу в Пало-Альто под опекой наших с Мэрилин старых друзей, которые перебрались на время нашего отсутствия к нам домой.
Мы сняли дом в центре Оксфорда, но незадолго до нашего приезда потерпел крушение британский авиалайнер, и в катастрофе погибли все пассажиры, включая отца семейства, сдавшего нам дом. Поэтому в последнюю минуту нам пришлось судорожно искать другое жилье. Убедившись, что ничего подходящего для нас нет, мы сняли очаровательный старинный коттедж под соломенной крышей в крошечной – всего с одним пабом – деревушке Блэк Бортон, примерно в получасе пути от Оксфорда.