Наш обратный рейс в Лондон отбывал после полудня, и мы с Мэрилин, неторопливо завтракая критским чизкейком, обсуждали вчерашний вечер. Хоть я и скептик, каких мало, я не мог не задуматься – уж не было ли то, что мы оказались перед лавкой Сфики, каким-то таинственным сообщением для нас. Чем больше мы об этом говорили, тем крепче становилась убежденность, что мы совершили ужасную ошибку – ошибку, которую можно исправить, только чистосердечно повинившись перед господином Сфикой и снова купив у него эти злосчастные монеты.
Мы снова отправились в его магазин и, несмотря на запрет Сфики, вошли внутрь. Столкнувшись с хозяином, мы забормотали извинения, но он оборвал нас, приложив пальцы к губам, и без единого слова снова принес те три монеты. Мы уплатили за них ту же цену, что и прежде. Через пару часов, в самолете, возвращавшемся в Лондон, я сказал Мэрилин:
– Если он и все торговцы Крита состоят в сговоре и если у него хватило наглости продать мне те же поддельные монеты дважды, то я скажу: «Снимаю перед вами шляпу, господин Сфика!»
По возвращении в Оксфорд мы отнесли монеты в Эшмоловский музей на официальную экспертизу. Неделей позже пришло заключение: все монеты оказались подделками, за исключением тех мелких римских монеток, которые мы купили у старого торговца-еврея в маленькой подвальной лавочке! Так начались наши греческие приключения, продолжавшиеся всю жизнь.
Глава двадцать третьяЭкзистенциальная терапия
Еще со времен чтения «Экзистенции» Ролло Мэя в начале психиатрической ординатуры и первого для меня курса философии в Университете Джонса Хопкинса я задумывался, как привнести мудрость прошлого в свою психотерапевтическую работу. Чем больше я читал философских трудов, тем отчетливее осознавал, как много глубоких идей психиатрия попросту игнорировала. Я очень сожалел, что сам имею лишь шаткий фундамент в области философских знаний и гуманитарных наук в целом, и был полон решимости восполнить эти пробелы в своем образовании.
Я начал посещать как слушатель ряд стэнфордских курсов для бакалавров по феноменологии и экзистенциализму. Многие из них преподавал человек замечательно ясного ума, прекрасный лектор, профессор Дагфинн Фёллесдал. Материал казался мне увлекательным несмотря на труднодоступность для понимания; особенно я мучился с Эдмундом Гуссерлем и Мартином Хайдеггером. «Бытие и время» Хайдеггера показалось мне трудом непонятным, но интригующим, причем настолько, что я прослушал курс Дагфинна по Хайдеггеру дважды. Нам с Дагфинном предстояло сдружиться на всю жизнь.
Другим стэнфордским профессором, который вел курсы в интересовавшей меня области, был Вэн Харви. Он, закоренелый агностик, долгое время возглавлял стэнфордскую кафедру религиоведения. Сидя на его лекциях в первом ряду, я завороженно слушал, как он говорил о Кьеркегоре и Ницше; это были два самых незабываемых курса в моей жизни. Вэн Харви тоже стал моим близким другом, и по сей день мы регулярно встречаемся за обедом, чтобы поговорить о философии.
Моя профессиональная жизнь менялась: я все меньше и меньше участвовал в научных проектах моего факультета. Когда профессор психологии Дэвид Розенхэн отправился в творческий отпуск, я прочитал вместо него большой курс по психологии аномального развития, и это было мое последнее выступление в такой роли. Больше подобных курсов я не преподавал.
Я постепенно отдалялся от медицинской науки и искал себе опоры в науках гуманитарных. Это было время волнующее, но полное сомнений в себе: я часто чувствовал себя аутсайдером, поскольку не успевал за новыми достижениями в психиатрии, а в философии и литературе оставался всего лишь дилетантом. Постепенно я разбирался, кто из мыслителей наиболее значим мне для моей сферы деятельности. Я полностью принял Ницше, Сартра, Камю, Шопенгауэра и Эпикура с Лукрецием – и прошел мимо Канта, Лейбница, Гуссерля и Кьеркегора, поскольку клиническое применение их идей было для меня менее очевидным.
Мне также повезло посещать лекции, которые читал английский профессор Альберт Герард, замечательный литературный критик и романист, а потом я имел честь преподавать вместе с ним. Он и его жена Маклин – тоже писательница – стали нашими добрыми друзьями. В начале 1970-х профессор Герард начал новую учебную программу для аспирантов, «Современная мысль и литература», и мы с Мэрилин вошли в его ученый совет.
Я начал больше преподавать в сфере гуманитарных наук и меньше – в медицинской школе. Среди первых моих вкладов в программу «Современная мысль и литература» был курс «Психиатрия и биография», который я вел совместно с Томом Мозером, главой кафедры английского языка в Стэнфорде; с ним мы тоже крепко сдружились. Мы с Мэрилин вдвоем вели курс «Смерть в художественной литературе», кроме того, я совместно с Дагфинном Фёллесдалом преподавал курс «Философия и психиатрия».
В чтении я переключился на экзистенциальных мыслителей, как в художественной литературе, так и в философии. Такие авторы, как Достоевский, Толстой, Беккет, Кундера, Гессе, Мутис и Гамсун, занимались в первую очередь не вопросами устройства общества, ухаживания, сексуального стремления, тайн или мести; предмет их интереса был намного глубже и затрагивал вопросы бытия. Они пытались отыскать смысл в бессмысленном мире, открыто противостояли неизбежной смерти и непреодолимой изоляции.
Эти трудности смертного существования находили во мне отклик. Я чувствовал, что они рассказывают мою историю – и не только мою, но и историю каждого пациента, который когда-либо обращался ко мне за консультацией. Все отчетливее я понимал, что многие проблемы, с которыми боролись мои пациенты – старение, утрата, смерть, важные жизненные решения вроде вопросов о том, какую профессию избрать или с кем вступить в брак, – романисты и философы нередко разбирают убедительнее, чем мои коллеги.
Я начал верить, что сумею написать книгу, которая привнесет в психотерапию идеи экзистенциальной литературы, но в то же время меня беспокоило, не слишком ли самонадеянно с моей стороны решиться на такой шаг. Не увидят ли истинные философы, что мой слой знаний слишком тонок?
Отодвинув в сторону эти малодушные опасения, я начал работу, но так и не избавился от тревожности самозванца, жужжавшей где-то на заднем плане. К тому же я понимал, что берусь за чудовищно долгосрочный проект. Я организовал свое время так, чтобы каждое утро четыре часа читать и делать заметки в маленьком кабинете над гаражом, после чего в полдень я отправлялся на велосипеде в Стэнфорд и проводил остаток дня со студентами и пациентами.
Помимо чтения научной литературы, я обратился к толстым стопкам клинических заметок о пациентах. Снова и снова я пытался очистить свое сознание от повседневных забот и размышлять о сокровенной сути переживания бытия. Мысли о смерти часто проникали в мой недремлющий разум и преследовали меня в сновидениях. В самом начале работы над книгой мне приснился знаменательный сон, который до сих пор настолько свеж в памяти, словно я видел его прошлой ночью.
Моя мать и ее друзья и родственники, все ныне покойные, сидят очень тихо на ступенях лестницы. Я слышу голос матери, пронзительно зовущий меня по имени. Я обращаю особенное внимание на тетю Минни; она сидит совершенно неподвижно на верхней ступеньке. Вдруг она начинает двигаться, поначалу медленно, потом все быстрее и быстрее, пока не начинает вибрировать, как летящий шмель. В этот момент все сидящие на лестнице – все эти взрослые из моего детства, все покойные – начинают вибрировать все быстрее и быстрее. Дядя Эйб протягивает руку, чтобы ущипнуть меня за щеку, хмыкая при этом: «Милый сынок», как делал когда-то. Остальные тоже тянутся к моим щекам. Поначалу нежные, эти щипки становятся злыми и болезненными. Я в ужасе просыпаюсь с пылающими и пульсирующими щеками, на часах три часа ночи.
В этом сновидении происходит встреча со смертью. Поначалу меня зовет умершая мать, и я вижу всех покойных родственников, сидящих в пугающей неподвижности на ступенях. Далее все они начинают двигаться. Я обращаю особое внимание на тетю Минни, которая перед смертью целый год пролежала с синдромом «запертого человека». Обширный инсульт оставил ее полностью парализованной, не способной шевельнуть ни одной мышцей своего тела, кроме глаз. Я с ужасом представлял ее в этом состоянии. В моем сне Минни начинает двигаться, но вскоре приходит в неистовство.
Я пытаюсь облегчить свой ужас, воображая, что мертвецы нежно щиплют меня за щеки. Но это пощипывание становится яростным, а потом и злобным: они притягивают меня к себе, и смерть придет и ко мне тоже. Образ моей тетки, гудящей, как шмель, преследовал меня не один день. Я никак не мог избавиться от него. Ее полный паралич, ее смерть при жизни были слишком чудовищны, слишком невыносимы, и поэтому во сне я пытался отменить их, заставляя ее вибрировать.
Меня часто посещают кошмары, спровоцированные фильмами о смерти или насилии, особенно фильмами о Холокосте. Каков мой главный метод борьбы со страхом смерти? Несомненно, избегание.
Я всегда верил, что умру в возрасте шестидесяти девяти лет – в том же, в каком умер мой отец. С раннего детства я помню, как мои родственники говорили о двух характерных чертах мужчин рода Яломов: они всегда были людьми мягкосердечными и всегда умирали молодыми. Два брата моего отца умерли от инфаркта, не дожив до шестидесяти, а отца инфаркт едва не убил, когда ему было сорок семь.
Учась на медицинском факультете, я больше узнал о физиологии и о влиянии питания на формирование бляшек в сосудах и решительно и навсегда изменил свои привычки в еде, резко сократив потребление животных жиров. Я избегал красного мяса и постепенно пришел к почти полному вегетарианству. Я десятилетиями принимал статины, внимательно следил за весом и регулярно занимался спортом – и удивил сам себя, значительно пережив те самые шестьдесят девять.
После месяцев изучения литературы и размышлений я пришел к выводу, что наше столкновение со смертью должно быть в центре внимания экзистенциального подхода к терапии. Тогда я полагал, что причиной тому сила и универсальность страха смерти. Но теперь, вспоминая это решение, не могу сбросить со счетов и возможность того, что мой взгляд был смещен из-за моего личного страха смерти. Месяц за месяцем я читал о смерти все, что мог найти, начиная с Платона и заканчивая «Смертью Ивана Ильича» Льва Толстого, «Смертью и западной мыслью» Жака Шорона и «Отрицанием смерти» Эрнеста Беккера.