Помню, как Ролло впервые встретился с Мэрилин. Это было через несколько лет после того, как завершилась наша с ним терапия. Мы с женой приехали на званый ужин, который он давал в честь британского психиатра Р. Д. Лэйнга (с которым я консультировался во время пребывания в Лондоне). Ролло открыл перед нами дверь, поздоровался со мной, а потом протянул обе руки Мэрилин.
– Я и не думала, что вы будете так сердечны, – сказала моя жена.
– А я и не думал, что вы окажетесь такой красавицей, – немедленно ответил Ролло.
Пациенты и психотерапевты не часто завязывают дружеские отношения после окончания терапии, это может быть чревато проблемами, но в нашем случае они пошли на пользу всем участникам. Мы стали очень хорошими друзьями, и наша дружба длилась до самой смерти Ролло.
Время от времени я обедал с ним в «Капри», его любимом ресторане в Тибуроне, и мы несколько раз анализировали нашу совместную терапию. Мы оба понимали, что он мне помог, но сам механизм помощи оставался для нас тайной. Он не раз говорил: «Я знал, что тебе что-то нужно от меня в терапии, но не представлял, что это такое или как тебе это дать».
Вспоминая об этом теперь, я полагаю, что Ролло давал мне свое присутствие. Он без колебаний сопровождал меня в темные области и дарил надежную отеческую заботу, в которой я так нуждался. Он был старшим мужчиной, который понимал и принимал меня.
Прочтя рукопись «Экзистенциальной терапии», Ролло сказал мне, что это отличная книга, и написал яркую хвалебную аннотацию для обложки. Слова, которые он предложил для обложки одной из моих последующих книг, «Палача любви»: «Ялом пишет, как ангел, о демонах, которые нас осаждают» – высшая похвала из всех, что я получал в своей жизни.
Примерно в это время у нас с Мэрилин начались серьезные проблемы в браке. Она ушла с профессорской должности в Калифорнийском университете в Хэйуорде, чтобы занять в Стэнфорде пост главы недавно созданного Центра исследований по проблемам женщин, и начала заново строить свою карьеру в зарождавшейся сфере женских исследований. Мэрилин поддерживала молодых студенток и завязывала тесные взаимоотношения с ведущими женщинами-учеными Стэнфорда. Работа заняла центральное место в ее сознании, и я чувствовал, что она совсем не заботится о нашем браке. У нее появился совершенно новый круг общения; я видел ее все реже и реже и ощущал, что мы постепенно отдаляемся друг от друга.
Отчетливо помню тот знаменательный вечер в Сан-Франциско, когда за ужином в ресторане «Литл Сити Антипасто» я сказал ей:
– Твоя новая жизнь – новый пост и вовлеченность в женские проблемы – хороша для тебя, но нехороша для меня. Ты настолько поглощена ею, что я теперь получаю от наших отношений слишком мало, и, может быть, нам следовало бы подумать о том, чтобы расс…
Я так и не договорил, потому что Мэрилин разразилась громкими рыданиями – настолько громкими, что к нам кинулись сразу три официанта и все посетители ресторана обернулись в нашу сторону.
Это было самое тяжелое время в наших отношениях, и пришлось оно на тот период, когда мы с Мэрилин часто встречались с Ролло и Джорджией. Однажды вечером Ролло, всегда готовый к экспериментам, пригласил нас к себе, чтобы попробовать высококачественный экстази, который он получил в подарок. Джорджия решила воздержаться от употребления и на тот вечер взяла на себя роль нашей дуэньи. Ни Мэрилин, ни я прежде ни разу не пробовали экстази, но оба чувствовали себя в безопасности в присутствии Ролло и Джорджии, и этот вечер оказался невероятно приятным и целительным.
Приняв вещество, мы беседовали, ужинали, слушали музыку – и по сей день оба полагаем, что именно тогда наши супружеские проблемы каким-то образом растворились. Мы изменились: освободились от негативных чувств и стали дорожить друг другом больше прежнего. Более того, эти изменения оказались устойчивы и не прошли с годами! Никто из нас толком не понимает, как это произошло, и – что уж совсем необъяснимо – мы больше никогда не пробовали это вещество.
В начале 1990-х перешагнувший за восьмидесятилетний рубеж Ролло начал страдать от транзиторных ишемических атак (ТИА) и по нескольку часов в день пребывал в состоянии растерянности и тревоги. Порой это длилось даже один-два дня. Иногда в особо острых случаях Джорджия звонила мне, и я приезжал к ним и проводил с Ролло время, беседуя и гуляя по холмам за его домом.
Только теперь, когда мне восемьдесят пять, я могу в полной мере понять его тревогу. У меня случаются моменты растерянности, когда я на мгновение забываю, где я или чем занимаюсь. Вот это и ощущал Ролло, причем на протяжении не секунд, а часов и дней.
Автор с Ролло Мэйем, ок. 1980 г.
Однако он каким-то образом продолжал работать до самого конца. Ближе к закату его жизни я присутствовал на одном из его публичных выступлений. Он говорил, как всегда, ярко и харизматично, голос его был звучным и успокаивающим, но ближе к концу выступления он повторил историю, которую уже рассказал парой минут раньше. Я внутренне сжался, услышав это, мне стало больно за него – и я часто напоминаю друзьям, чтобы они были честны со мной и сказали мне, когда придет пора остановиться.
Однажды вечером Джорджия позвонила, сказала, что Ролло, похоже, при смерти, и попросила нас немедленно приехать. Мы провели ту ночь втроем, сменяя друг друга у постели Ролло, который потерял сознание. У него развился отек легких, дыхание было затрудненным, порой за глубокими и длинными вдохами следовали более короткие и поверхностные. В конце концов, во время одного из моих дежурств, он судорожно вдохнул в последний раз и умер. Джорджия попросила меня помочь обмыть тело, чтобы подготовить для гробовщика, который на следующее утро должен был отвезти его в крематорий.
Смерть Ролло и его предстоящая кремация потрясли меня; в ту ночь у меня было мощное сновидение, которое невозможно забыть.
Я брожу с родителями и сестрой по торговому центру, потом мы решаем подняться на второй этаж. Я оказываюсь в лифте, но один – мои родные исчезли. Я долго еду на лифте вверх. Выйдя из него, я попадаю на тропический пляж. Но, сколько бы я ни искал, родных мне найти не удается. Место чудесное (тропические пляжи – истинный рай для меня), однако я чувствую всепроникающий страх.
Далее я надеваю ночную рубашку с изображением хорошенькой улыбающейся мордочки медвежонка Смоуки. Эта мордочка на рубашке делается все ярче, начиная ослепительно сиять. Вскоре она становится центром всего сновидения, словно вся энергия сновидения переносится на эту симпатичную улыбающуюся мордочку медвежонка Смоки.
Этот сон заставил меня проснуться – не столько от ужаса, сколько из-за яркости пылающей эмблемы на ночной рубашке. Было такое ощущение, будто в моей спальне внезапно включили прожектора.
Что стояло за пылающим образом Смоки? Я уверен, что он был связан с кремацией Ролло. Его смерть столкнула меня с моей собственной, которую сновидение представило как изоляцию от семьи и эту бесконечную поездку вверх на лифте. Я был шокирован наивностью своего бессознательного. Надо же, какая-то часть меня купилась на голливудскую версию бессмертия как рая небесного с тропическим пляжем!
В ту ночь я лег спать в ужасе от смерти Ролло и его надвигавшейся кремации, и мое бессознательное попыталось изъять ужас из моего переживания, смягчить его, сделать его терпимым. Смерть благополучно замаскирована в нем под поездку на лифте наверх, к тропическому пляжу. Огненное погребение превратилось в ночную рубашку с милым образом уютного плюшевого мишки, готовую для смертного сна. Но этот ужас невозможно сдержать, и пылающий образ медвежонка Смоки пробуждает меня.
Глава двадцать пятаяСмерть, свобода, изоляция и смысл
1970-е шли, замысел учебника по экзистенциальной психотерапии уже не один год медленно варился в моем сознании, но казался настолько расплывчатым и масштабным, что я никак не мог начать писать – пока однажды нас не навестил Алекс Комфорт. Помню, как мы с ним вдвоем сидели в моем перестроенном садовом кабинете и беседовали. Он внимательно слушал, пока я рассказывал ему о прочитанной литературе и идеях, которые я хотел сформулировать в своей книге. Часа через полтора Алекс остановил меня и торжественно заявил:
– Ирв, я тебя слушал, я тебя выслушал – и с полной уверенностью говорю, что пора перестать читать и начать писать!
Как раз это и было мне нужно! Я мог бы ходить вокруг да около еще несколько лет. Алекс знал толк в писательстве – он сам опубликовал более пятидесяти книг. Каким-то образом его убедительный тон и вера в меня позволили мне отринуть сомнения и начать писать.
Момент был выбран идеально, поскольку меня как раз пригласили провести творческий отпускной год в Стэнфордском центре передовых исследований в области поведенческих наук. Хоть я и продолжал принимать нескольких пациентов, почти все мое время в 1977–1978 учебном году было посвящено работе над книгой. Увы, я не воспользовался в полной мере шансом свести более близкое знакомство с тридцатью другими достойными учеными, включая будущего Верховного судью Рут Бадер-Гинсберг, но все же сдружился с социологом Синтией Эпштейн, которая остается в нашей жизни и по сей день.
Автор с критиком Альфредом Казиным и стэнфордским профессором права Джоном Капланом, Стэнфордский центр передовых исследований в области поведенческих наук, 1978 г.
Дело пошло настолько хорошо, что годом позже я завершил книгу. Я начал ее с описания одного случая на курсах армянской кухни, которые вела Эфрония Хачатурян, мать Геранта Хачатуряна, моего доброго друга и коллеги.
Эфрония была великолепной поварихой, но плохо говорила по-английски и учила исключительно методом показа. Когда она готовила свои блюда, я отмечал все ингредиенты и все ее действия, но, как ни старался, мои блюда никогда не получались такими вкусными, как у нее. Наверняка, думал я, это разрешимая проблема, и стал наблюдать за ней еще пристальнее.