На следующем занятии я следил за каждым движением Эфронии, пока она готовила блюдо, а затем передавала его своей помощнице Люси, чтобы та поставила его в печь. На сей раз я присмотрелся и к Люси и увидел нечто невероятное: по пути к духовке Люси небрежно добавляла в блюдо разные специи – какие ей подсказывала фантазия! Я совершенно уверен, что в этих дополнительных добавках и заключалась разница, которая определяла вкус.
Я использовал эту вводную историю, чтобы уверить читателей: экзистенциальная психотерапия – это не какой-то новый странный эзотерический подход, и она всегда присутствовала в форме ценных, пусть и неназываемых, «приправ», добавляемых самыми опытными терапевтами.
В каждом из четырех разделов книги: смерть, свобода, изоляция и смысл – я описывал свои источники, приводил собственные клинические наблюдения и называл философов и писателей, на чьи труды я опирался.
Из четырех разделов самый большой – о смерти. В профессиональных статьях я немало писал о работе с пациентами, стоящими лицом к лицу со смертью, но в книге сфокусировался на той роли, которую осознание нашей смертности может сыграть в терапии физически здорового пациента. Хотя я сам думаю о смерти как об отдаленном громе на нашем празднике жизни, я также полагаю, что истинная конфронтация со смертностью может изменить жизнь: она поможет нам проще относиться к мелочам и подтолкнет к тому, чтобы жить, не создавая себе поводов для сожалений.
Очень многие философы в той или иной форме вторят словам моей пациентки, умирающей от рака: «Какая жалость, что мне пришлось дождаться момента, когда мое тело покалечит рак, чтобы научиться жить».
Свобода – главный вопрос, центральный для многих экзистенциальных мыслителей. В моем понимании свобода подразумевает следующую идею: поскольку все мы живем во вселенной без заложенного в нее плана, мы сами должны быть авторами собственных жизней, выборов и поступков. Такая свобода порождает тревожность столь сильную, что многие из нас добровольно создают себе богов или диктаторов, чтобы сбросить это бремя со своей психики. Если мы, в терминологии Сартра, являемся «неоспоримыми авторами» всего, что переживаем, то все наши самые лелеемые идеи, самые благородные истины, сама основа убеждений подрываются осознанием, что все во вселенной подчинено случайности.
Третья тема – изоляция – относится не к межличностной изоляции (то есть одиночеству), а к изоляции более фундаментальной. Это идея о том, что каждый из нас в одиночку заброшен в этот мир и в одиночку же из него уйдет.
В старинной моралистической пьесе «Имярек» человеку является ангел смерти и говорит, что на сей раз его время подошло к концу и он должен отправляться в путь, чтобы предстать перед судом. Человек просит, чтобы ему позволили взять с собой в путешествие спутника, и ангел смерти отвечает: «Конечно – если найдешь кого-то, кто пожелает пойти». Остальная часть истории описывает безуспешные попытки главного героя найти сопровождающего – например, его двоюродный брат говорит, что не может пойти, потому что у него сводит судорогой палец ноги. Наконец, главный герой находит спутника, согласного сопровождать его, но в этой христианской нравоучительной сказке им оказывается не человек, а «добрые деяния». Единственное утешение, которое может сопровождать нас в умирании, это знание, что мы жили хорошо.
В своих рассуждениях об изоляции я много говорю об отношениях психотерапевта с пациентом, о нашем желании слиться с другим, о страхе быть отдельным. Когда приближается смерть, многие сознают, что с их концом погибнет и весь их уникальный обособленный мир: все те образы, звуки и переживания, неведомые никому другому, даже спутникам жизни.
Сейчас, приближаясь к середине своего девятого десятка, я все острее и острее ощущаю эту форму изоляции. Я думаю о мире моего детстве – о воскресных сборищах дома у тети Любы, о плывущих из кухни ароматах, о запеченной грудинке, о цимесе, о чолнте, об играх в «Монополию», о шахматных партиях с отцом, о запахе материнской цигейковой шубы – и содрогаюсь, сознавая, что все это теперь существует только в моей памяти.
Обсуждение четвертой важнейшей темы – отсутствия смысла – затрагивает вопросы «Зачем мы здесь? Если ничто не вечно, то какой смысл в жизни? В чем цель жизни?». Меня всегда трогал рассказ Аллена Уилиса о том, как он бросал псу Монти палку, чтобы тот приносил ее назад.
Если я нагибаюсь и подбираю палку, он мгновенно оказывается около меня. Ах, какая замечательная случилась вещь! У него теперь есть задача… Ему и в голову не приходит оценивать эту задачу. Он всецело отдается ее выполнению. Он пробегает или проплывает любое расстояние, преодолевает поверху или насквозь любое препятствие, чтобы добыть эту палку.
Добыв ее, пес приносит ее обратно, ибо его задача не только в том, чтобы добыть, но и вернуть. Однако, приближаясь ко мне, он начинает двигаться медленнее. Он хочет отдать ее мне и завершить свою миссию, но терпеть не может момент, когда с задачей покончено и он снова оказывается в положении ожидающего…
Ему повезло: у него есть я, чтобы бросать ему палку. Я же жду, пока мне бросит какую-нибудь палку Бог. Давненько уже жду. Кто знает, когда (если это вообще когда-нибудь случится) он снова обратит внимание на меня и даст мне ощутить свою миссию?
Вера в то, что у Бога есть для нас некое предназначение, утешает. Людям неверующим причиняет дискомфорт сознание, что они должны сами бросать себе палку. Как утешительно было бы знать, что где-то там существует некая подлинная, осязаемая цель жизни, а не только ощущение цели жизни! На ум приходит замечание Овидия: «Полезно, чтобы боги были, а поскольку это полезно, то давайте верить, что они есть».
Хотя я часто думал о своей книге «Экзистенциальная психотерапия» как об учебнике для несуществующего учебного курса, я никогда не намеревался создать новую сферу психотерапии. Мне хотелось, чтобы психотерапевты лучше осознали значение экзистенциальных проблем в жизни их пациентов.
В последние годы появились профессиональные организации экзистенциальных терапевтов, и в 2015 году я посредством видеоконференции выступал на первом большом международном конгрессе экзистенциальных психотерапевтов в Лондоне. Хотя я приветствую рост внимания к экзистенциальным вопросам в терапии, мне трудно представить концепцию отдельной терапевтической школы. Организаторы этого международного конгресса столкнулись с огромными трудностями, стараясь сформулировать всеобъемлющее определение этой школы.
В конце концов, всегда будут пациенты, приходящие в терапию, чтобы работать в первую очередь с межличностными проблемами, самооценкой, сексуальностью или зависимостью, и для этих пациентов экзистенциальная вопросы могут не иметь первоочередного значения. Это следует учитывать при профессиональной подготовке. Редко проходит неделя, чтобы какой-нибудь студент не спросил меня, в каком учебном заведении он мог бы выучиться на экзистенциального психотерапевта. Я всегда рекомендую в первую очередь получить общую подготовку терапевта, усвоить набор терапевтических подходов, а уже потом, в рамках программы повышения квалификации или супервизии, знакомиться со специализированными материалами по экзистенциальной терапии.
Глава двадцать шестаяСтационарные группы и Париж
В 1979 году меня попросили временно занять пост главврача Стэнфордского психиатрического стационара. В то время в системе психиатрической госпитализации в Соединенных Штатах не все было гладко: страховые компании урезали покрытие для психиатрической госпитализации, настаивая, чтобы пациентов как можно быстрее переводили в менее дорогостоящие учреждения пансионного типа. Поскольку большинство пациентов оставалось в больнице всего на неделю, а то и меньше, состав каждой группы редко бывал одинаковым хотя бы два сеанса подряд, и встречи стали хаотическими и неэффективными. Эта сумятица удручающе влияла на настроение сотрудников: они изрядно пали духом.
Я не планировал браться за очередной проект по групповой терапии, но мне не сиделось на месте, и я искал для себя непростых задач. Мой стол был девственно чист, книга по экзистенциальной психотерапии завершена, и я был готов к новым свершениям. Учитывая мою глубокую веру в действенность группового подхода и соблазнительность задачи по созданию нового способа ведения стационарных групп, я согласился занять этот пост на два года.
Для работы с лекарственными препаратами в отделении я нанял психиатра, прошедшего обучение в Стэнфорде (психофармакология никогда не была ни моей сильной стороной, ни объектом интереса). После чего сосредоточился на разработке нового подхода в групповой терапии с учетом меняющегося состава стационарных палат. Я начал с посещения групповых встреч в стационарах ведущих психиатрических больниц США. И повсюду обнаруживал растерянность: даже самые известные научные клиники не имели эффективной стационарной групповой программы.
При такой стремительной текучке руководители групп чувствовали себя обязанными в начале каждого сеанса представлять одного или двух новых членов и предлагать им рассказать, почему они попали в больницу. Эти рассказы, после которых терапевты уговаривали других членов группы как-то отреагировать, почти неизменно заполняли все время встречи. Похоже, никто не получал особой пользы от таких групп, и многие отсеивались. Требовалась совершенно иная стратегия.
В стэнфордском остром отделении было двадцать пациентов, и я разделил их на две группы – высокофункциональную и низкофункциональную, в каждой из которых было от шести до восьми членов (остальные пациенты, в основном новоприбывшие в остром состоянии, в первые день-два после госпитализации были слишком дезорганизованы, чтобы посещать какую бы то ни было группу). После нескольких экспериментов я создал рабочий формат. Из-за быстрой текучки в группах я полностью отказался от установки на продолжительную работу и разработал новую парадигму: