– Мама! Я молодец, мама? Скажи, я молодец?..
Может, идея этого сновидения – в том, что я жил всю свою жизнь, только чтобы доказать что-то этой достойной сожаления женщине? Одна мысль о такой возможности меня потрясает. Всю свою жизнь я старался сбежать, вырваться подальше от своего прошлого – от гетто, от бакалейной лавки. Может ли быть, что я так и не убежал ни от прошлого, ни от матери?
У моей матери были непростые отношения с ее матерью, которая провела последние годы своей жизни в доме престарелых в Нью-Йорке. Вдобавок к уборке, готовке и работе в отцовском магазине моя мать регулярно проезжала четыре часа на поезде, чтобы навестить мать и угостить ее домашней выпечкой, а та вместо благодарности беспрестанно расхваливала Саймона, брата моей матери, который за все время однажды привез ей бутылку «Севен Ап».
Моя мать пересказывала мне эту историю столько раз, что я перестал слушать, устав от ее негодования. Но теперь мои чувства изменились. Очевидно, моя мать чувствовала себя совершенно неоцененной своим единственным сыном. Я часто спрашиваю себя: почему я ей не сочувствовал? Почему я не мог сказать: «Как это несправедливо! Ты столько работаешь, да потом еще печешь пироги и едешь, чтобы повидаться с матерью, а она только и делает, что хвалит Саймона за его лимонад! Как тебе, должно быть, неприятно!» Неужели мне было так трудно это сказать? О, как я жалею, что у меня не хватило доброты произнести эти слова! Этот простой акт признания так много значил бы для нее. И, наверное, скажи я это, она не преследовала бы меня в сновидениях.
И конечно, этот сон поражает меня тем, что я, приближаясь к своей смерти, к темной комнате ужасов, по-прежнему ищу одобрения извне. Но не от жены, детей, друзей, коллег, студентов или пациентов, а от матери! Той самой матери, которая мне так не нравилась и которой я так стыдился. Да, в своих снах я обращаюсь к ней. Именно ей я задал свой последний вопрос – «Я молодец?». Есть ли лучшее доказательство вечной власти детских привязанностей?
Эти сожаления сыграли свою роль в терапии молодой женщины, с которой я в настоящее время работаю. Она попросила о нескольких консультациях по скайпу, и во время нашей второй встречи я спросил о ее отношениях с родителями.
– Моя мать – святая женщина, у меня всегда были с ней теплые, замечательные отношения. А вот отец… Ну, это другая история.
– Расскажите мне о своих отношениях с ним.
– Они очень похожи на ваши отношения с матерью в рассказе «Мамочка и смысл жизни». Мой отец усердно работал и обеспечивал семью, но он был тираном. Я никогда не слышала от него ни комплимента, ни доброго слова в адрес кого-либо из родственников или людей, которые работали в его компании. Потом, лет восемь назад, его старший брат и деловой партнер совершил самоубийство; бизнес заглох, и мой отец стал банкротом. Он потерял все. Теперь он погряз в гневе и депрессии и ничем не занимается, только целыми днями смотрит в окно. Я финансово обеспечивала его с момента банкротства, но не слышала ни слова благодарности. Вчера за завтраком у нас случился большой скандал, он швырнул на пол свою тарелку и вышел вон.
У меня с этой пациенткой состоялось всего три встречи, но поскольку она читала мой рассказ, я решил поделиться с ней своими сожалениями о том, что никогда не сочувствовал матери.
– Я тут задумался, – сказал я ей, – не пожалеете ли вы однажды так же о своем отце.
Она медленно кивнула и ответила:
– Может, и пожалею.
– Это лишь мое предположение, но, как мне представляется, ваш отец, который прежде целиком вкладывался в свою роль добытчика, руководил большой компанией и имел такую власть в мире и семье, наверно, чувствует себя безмерно униженным от того, что его содержит собственная дочь.
Она кивает:
– Мы никогда об этом не говорили.
– Думаете попробовать?
– Не уверена. Об этом надо подумать.
На следующей неделе она описала одну стычку с отцом.
– Мне принадлежит большой магазин одежды, и мы устроили праздник, чтобы показать новую коллекцию. У меня остались лишние входные билеты, и я подумала, может, отцу это доставит удовольствие. Он приехал, но потом, не сказав мне ни слова, не обсудив ничего со мной, прошел в служебное помещение и стал любезничать с моими сотрудниками, сообщив им, что он мой отец. Узнав об этом, я разозлилась и сказала ему: «Как ты мог так поступить? Мне не нравится, что ты вначале не посоветовался со мной. Я не хочу смешивать свою деловую и личную жизнь». Отец стал орать на меня, я заорала в ответ, и в конце концов он ушел в свою комнату и хлопнул дверью.
– А потом?
– Я хотела было уехать, но потом подумала, какой грустный вечер ждет мою мать и… да, отца тоже, – и вспомнила о том, что вы говорили о своей матери. Поэтому я набрала побольше воздуху, постучалась к нему и заговорила: «Послушай, пап, ты прости меня, но вот в чем дело. Я пригласила тебя на свое мероприятие, но мне не хотелось, чтобы ты увивался за моими сотрудниками. Я хотела просто разделить это событие с тобой. Разве нам часто выдается такая возможность?»
– Как замечательно сказано! И что потом?
– Как ни странно, он не нашелся с ответом. Как будто онемел. А потом подошел ко мне, обнял и заплакал. Я никогда, никогда прежде не видела, чтобы он плакал! И я тоже заплакала. Мы плакали вместе.
Да, это реальная история – почти слово в слово.
В сборник «Мамочка и смысл жизни» входит наиболее эффективная обучающая история из всех, что я написал, – «Семь занятий повышенной сложности по терапии горя». Она была задумана как букварь для психотерапевтов, использующих экзистенциальный подход.
Ко мне за помощью обратилась Айрин, уважаемый хирург. Ее муж, человек еще молодой, умирал от рака, и Айрин испытывала острое горе. Я два года вел группу для людей, недавно потерявших супругов, и по результатам этого проекта считал себя экспертом по работе со скорбящими пациентами, поэтому согласился стать ее терапевтом. Необыкновенно умная, но колючая и суровая к себе и другим, Айрин встречалась со мной на протяжении двух лет. Наша совместная работа показала мне, сколь многого я еще не знаю об утрате; отсюда и заглавие рассказа: «Семь занятий повышенной сложности по терапии горя».
Первый урок случился на первой же сессии, когда Айрин рассказала приснившийся ей накануне сон.
Я по-прежнему хирург, но при этом студентка выпускного курса филологического факультета. Мне нужно подготовить к занятиям два разных текста, старинный и современный, оба с одним и тем же названием. Я не готова к семинару, потому что не читала ни одного из этих текстов. Особенно важно то, что я не прочла старинный, первый текст, который подготовил бы меня ко второму.
Я спросил ее, помнит ли она какие-нибудь слова из названия этих текстов.
– О да, я отчетливо его помню. Обе книги, и старая и новая, назывались «Смерть невинности».
Для терапевта с моими интересами и профессиональной биографией это был великий подарок. Вы только представьте, два текста, старинный и новый, причем старинный текст (то есть первые годы жизни человека) необходим для понимания нового!
Дело было не только в том, что сон Айрин обещал увлекательнейшую интеллектуальную охоту за сокровищами; он был также первым сном. Как я поясняю в «Семи занятиях», с самого 1911 года, когда Фрейд впервые заговорил об этом явлении, первый сон, рассказываемый пациентом терапевту, окружен мистическим ореолом. Фрейд полагал, что первый сон безыскусный и способен многое раскрыть, поскольку у неопытного пациента еще не сформирована защита. Позднее, когда пациент уже проработает с терапевтом разные сны, плетельщик снов, обитающий в бессознательном, становится осторожным и старается впредь создавать сны более сложные и расплывчатые.
Вслед за Фрейдом я часто воображал себе этого плетельщика снов как пухленького, жизнерадостного гомункула, безмятежно обитающего в лесу дендритов и аксонов. Днем он отсыпается, но по ночам, возлежа на подушке из жужжащих синапсов, пьет медовый нектар и неторопливо сплетает сновидения для своего хозяина.
Вечером накануне первого визита к терапевту пациент засыпает, полный противоречивых мыслей о предстоящей сессии, и гомункул внутри него принимается за свою ночную работу, сплетая эти страхи и надежды в сновидение. Потом, после сеанса терапии, гомункул узнает, что терапевт искусно интерпретировал созданный им сон, и с этого момента старается прятать смысл поглубже. Разумеется, это всего лишь дурацкая сказочка… если бы только я в нее не верил!
Я удивительно ясно помню собственное сновидение накануне первого сеанса моего личного анализа, который состоялся более пятидесяти лет назад. Его я тоже описываю в «Семи занятиях».
Я лежу на смотровом столе в кабинете врача. Простыня слишком коротка, чтобы полностью укрыть меня. Я вижу, как медсестра вводит иглу в мою ногу – в голень. И вдруг раздается взрывной шипящий, булькающий звук – ФШШШШ.
Центр этого сновидения – громкий звук «фшшшш» – был понятен мне сразу. В детстве меня донимал хронический синусит, и каждую зиму мать водила меня к доктору Дэвису, отоларингологу, на промывание пазух. Я ненавидел его желтые зубы и рыбий глаз, который взирал на меня сквозь центральное отверстие круглого зеркальца на резиновом ободке, какие раньше носили отоларингологи. Когда он вводил канюлю в пазуховый канал, я ощущал острую боль, а потом слышал громкое «фшшшш» – тот самый звук, который раздавался в моем сне, – и соленая вода под напором промывала мне пазуху. Глядя на дрожащие, отвратительные сгустки гноя в хромированном лотке, я думал, что из меня вымываются мозги.
В моем первом сновидении перед анализом этот реальный кошмар из жизни смешался с моим страхом, что на кушетке аналитика из меня выйдут постыдные и отвратительные мысли.
Мы с Айрин усердно работали над ее первым сновидением.
– Итак, вы не читали ни одного из текстов, – начал я, –