а главное, не прочли старинный.
– Да, да! Я так и думала, что вы будете про это спрашивать. Я не читала ни одного из текстов, но главное, не прочла старинный.
– Есть у вас какие-нибудь догадки о значении этих двух текстов из вашей жизни?
– Это не догадка, – отозвалась Айрин. – Я знаю, что они означают.
Я подождал, что она продолжит, но она просто сидела молча, глядя в окно. У Айрин была раздражающая привычка не формулировать выводы, если я недвусмысленно не попрошу об этом. И я еще не привык к ней.
Раздосадованный, я позволил этому молчанию продлиться минуту-две. Наконец, все-таки сдался:
– И смысл этих двух текстов, Айрин, это…
– Старинный текст – это смерть моего брата, когда мне было двадцать, а современный – предстоящая смерть моего мужа.
– Значит, этот сон говорит нам, что вы, возможно, не сумеете справиться со смертью вашего мужа, пока не разберетесь со смертью брата.
– Именно так.
Содержание, с которым мы имели дело, было познавательным, но процесс (то есть природа отношений между нами) был конфронтационным и очень заряженным, и в итоге именно работе над нашими отношениями суждено было стать истинным источником исцеления. Во время одного сеанса мы обсуждали ее сновидение о разделяющей нас стене из тел, и Айрин внезапно вспыхнула от гнева:
– Как вы можете меня понять?! Вы живете нереальной жизнью – теплой, уютной, невинной. Как этот кабинет, – она указала на забитые книгами стеллажи за своей спиной и на алый японский клен за окном. – Единственное, чего здесь не хватает, так это цветастых подушечек, камина и потрескивающего живого огня. Вы окружены семьей, все вы живете в одном городе. Нерушимый семейный круг. Откуда вам знать, как это – потерять близкого?! Вы думаете, вы справились бы лучше меня? Допустим, прямо сейчас должна была бы умереть ваша жена или кто-то из детей. Каково бы вам было? Даже эта ваша самодовольная полосатая рубашка – я ее ненавижу. Каждый раз, когда вы ее надеваете, меня корежит. Мне ненавистно то, что она говорит.
– И что же она говорит?
– Она говорит: «Я решил все свои проблемы. Расскажите мне о ваших».
Замечания Айрин не раз попадали в цель. Я слышал историю о швейцарском скульпторе Альберто Джакометти, который сломал ногу, попав под машину. Лежа на улице и дожидаясь прибытия «скорой», он якобы воскликнул: «Наконец-то, наконец-то со мной хоть что-то произошло!»
Я точно знаю, что он имел в виду. Айрин меня раскусила. Я более тридцати лет преподавал в Стэнфорде, жил в одном и том же доме, видел, как мои дети ходят в одни и те же школы, и не сталкивался с душераздирающими трагедиями. Никаких безвременных смертей: мои отец и мать дожили до старости: он умер в шестьдесят девять лет, она – в восемьдесят с лишним. Моя сестра, старше меня семью годами, в то время была еще жива. Я еще не терял близких друзей, и все четверо моих детей были здоровы.
Для психотерапевта, который принял экзистенциальную систему отсчета, такая со всех сторон защищенная жизнь означает некий долг. Много раз я жаждал выйти из своей башни слоновой кости наружу, в мучения реального мира. Годами я воображал, как провожу творческий отпуск в роли «синего воротничка» – к примеру, водителя «скорой» в Детройте, повара в забегаловке на Бауэри или изготовителя сэндвичей в гастрономе. Но так никогда и не сделал этого. Творческие ретриты на Бали, проживание в венецианской квартире коллеги, работа над проектом на вилле у берега Комо манили меня, как голоса сирен.
Во многих отношениях я был надежно изолирован от всяческих невзгод. Я был избавлен даже от опыта взросления, который несет расставание с супругом, мне было неведомо одиночество в зрелом возрасте. Мои отношения с Мэрилин не всегда были гладкими – и спасибо Богу за этот «штурм унд дранг», поскольку мы оба извлекли из него свой урок.
Я сказал Айрин, что она права, и признал, что порой завидую тем, кто живет «на грани». Временами, сказал я ей, меня беспокоит, что я могу подбивать своих пациентов совершить героический прыжок вместо меня.
– Но, – сказал я ей, – вы неправы, говоря, что у меня совсем нет трагического опыта. Я не могу не думать о смерти. Когда я с вами, я часто думаю, как было бы мне, если бы моя жена была смертельно больна, и всякий раз меня переполняет неописуемая печаль. Я сознаю, прекрасно сознаю, что перехожу на другой этап жизни. Все признаки старения: порванный коленный хрящ, слабеющее зрение, боли в спине, старческие пятна на коже, седеющая борода и волосы, сны о моей смерти – все это говорит мне, что я двигаюсь к концу своей жизни.
Она выслушала меня, но ничего не сказала.
– И еще одно, – добавил я. – Я решил работать с умирающими пациентами, надеясь, что они подведут меня ближе к трагической сути моей собственной жизни. И они действительно это сделали: мне пришлось на три года вернуться в терапию.
После этих слов Айрин кивнула. Мне был знаком этот кивок, точнее, даже серия кивков: за резким движением подбородка следовали два или три мягких кивка – ее телесная азбука Морзе, говорящая мне, что я выдал удовлетворительный ответ.
Я усвоил свой первый урок: чтобы лечить скорбь, терапевт не может оставаться отстраненным, он должен встретиться со смертностью лицом к лицу. И за этим последовали другие уроки, вокруг которых я и решил построить свой рассказ. В этой истории пациентка была истинным учителем, а я был лишь посредником, передающим дальше ее уроки.
Рассказом, от написания которого я получил наибольшее удовольствие, несомненно, было «Проклятие венгерского кота». В этом рассказе Эрнест Лэш (на время отпущенный из «Лжеца на кушетке») пытается лечить Мергеша, злобного, говорящего по-немецки кота, проживающего свою девятую, последнюю жизнь. Мергеш изрядно поколесил по свету, в одной из прежних жизней сожительствовал с Ксантиппой, кошкой, жившей в доме Хайдеггера, а теперь безжалостно преследовал Артемиду, возлюбленную Эрнеста.
Эта история во многом фарс, но в то же время она содержит, возможно, мои самые глубокие рассуждения о смерти и облегчении страха смерти. Я написал бо́льшую часть этого рассказа, когда гостил у Боба Бергера, моего близкого друга со времен медицинской школы, который недавно умер. Я сделал местом действия этой истории Будапешт, и Боб, выросший в Венгрии, снабдил меня венгерскими именами и названиями для персонажей, улиц, мостов и рек.
Я с любовью вспоминаю одно публичное чтение «Мамочки и смысла жизни» в книжном магазине «Бук-Депо» в Милл-Вэлли, где мой сын Бен, театральный режиссер, читал со мной по ролям беседу Эрнеста с Мергешем. Я не любитель траурных церемоний, но если моя семья решит устроить поминки после моей смерти, я хотел бы, чтобы на них прочитали этот диалог – это скрасит атмосферу. Так что, пожалуйста, Бен, возьми на себя роль кота и выбери кого-то из своих братьев или из своих любимых актеров на роль Эрнеста.
Глава тридцать втораяКак я стал греком
Из всех стран, где были переведены и изданы мои работы, Греция – одна из самых маленьких – занимает в моей душе самое большое место. В 1997 году Ставрос Петропулос, владелец «Агра Публикешенс», купил права на переводы всех моих книг на греческий и пригласил супружескую пару, Янниса Цевраса и Евангелию Андритсану, в качестве переводчиков. Так для нашей семьи начались длительные и важные отношения. Яннис – учившийся в Америке психиатр и известный греческий поэт, а Евангелия совмещает профессии клинического психолога и переводчика.
Хотя Греция никогда не играла важной роли в сфере психотерапии, а ее читающее население составляет всего около пяти миллионов, греки сразу же стали моей самой обширной аудиторией в мире в пересчете на душу населения, и там меня знают как писателя лучше, чем где-либо еще. Я никогда не понимал почему.
Со времен нашей первой встречи с Грецией – той самой, когда наш багаж потерялся и мы с Мэрилин пять дней путешествовали налегке, – мы вместе приезжали в эту страну еще дважды, и обе поездки оказались необыкновенными.
Первой предшествовало посещение Турции. В 1993 году я проводил семинар для психиатров в больнице Бакыркёй в Стамбуле, а потом вел двухдневную группу личностного роста с восемнадцатью турецкими психиатрами и психологами в Бодруме. Этот древний город на Эгейском море Гомер назвал «землей вечной синевы».
Группа усердно работала полных два дня, и я был весьма впечатлен глубиной мысли и открытостью многих ее участников. После семинара один из психиатров, Айса Цермак, с которым мы поддерживаем контакт и по сей день, вызвался проводником и возил нас с Мэрилин по районам западной Турции, а затем доставил обратно в Стамбул. Оттуда мы полетели в Афины, где сели на паром и оказались на острове Лесбос. Мэрилин давно интересовалась поэтессой Сафо, которая жила на Лесбосе в VII веке до нашей эры в окружении своих учениц.
Едва сойдя с парома, я, к своему восторгу, увидел маленький центр проката мотоциклов, и мы отправились исследовать Лесбос на древнем, но вроде бы послушном мотоцикле. Ближе к вечеру, как раз когда солнце исчезало в океане, он испустил последний вздох и скончался у околицы небольшой деревушки. Пришлось нам провести эту ночь в полуразрушенном и заброшенном постоялом дворе. И Мэрилин почти не сомкнула глаз после того, как заметила какого-то крупного грызуна, пробежавшего по полу ванной комнаты.
К полудню следующего дня прокатный центр прислал нам на грузовике другой мотоцикл, и мы продолжили путь через гостеприимные деревушки, отдыхая в тавернах, болтая с другими гостями и наблюдая, как довольные жизнью седобородые старики пьют рецину и играют в нарды.
Я познакомился с Яннисом в 2002 году на конференции Американской психиатрической ассоциации в Новом Орлеане, где мне вручили премию Оскара Пфистера в области религии и психиатрии. Я был весьма удивлен присуждением такой награды и спросил комиссию, почему они выбрали меня, откровенного скептика в отношении религии. На что они ответили, что я чаще других психиатров обращался к «религиозным вопросам». После моего выступления, которое было впоследствии опубликовано как монография под названием «Религия и психиатрия» в греческом и турецком переводах (но более ни на одном языке), я обедал с Яннисом. И он передал мне приглашение Ставроса Петропулоса выступить в Афинах.