Одним из этих аргументов был прославленный «аргумент симметрии», постулирующий, что наше состояние небытия после смерти идентично нашему состоянию небытия до рождения, но при этом мысль о нашем «предбытийном» состоянии никогда вызывает тревоги. Век за веком философы нападали на этот аргумент, и все же, на мой взгляд, он прекрасен в своей простоте и по-прежнему обладает существенной силой. Он принес утешение многим моим пациентам – равно как и мне самому.
Когда я читал другие аргументы Эпикура, предназначенные рассеивать страх смерти, у меня возникла потрясающая идея для следующей книги, которая не отпускала меня много месяцев подряд. Идея такова: человека мучает ужасный ночной кошмар, будто в лесу после заката его преследует чудовищный зверь. Он бежит, пока хватает сил, спотыкается, чувствует, что тварь набрасывается на него, и осознает, что это его смерть. Он просыпается с криком, с колотящимся сердцем, мокрый от пота. Он вскакивает с постели, быстро одевается, спешит прочь из спальни и своего дома и принимается искать кого-нибудь: старшего, мыслителя, целителя, священника, врача – кого-то, кто сможет помочь ему справиться с этим страхом смерти.
В моем представлении эта книга должна была состоять из восьми-девяти глав, каждая из которых начиналась бы с одного и того же абзаца: кошмар, пробуждение и попытки найти спасение от этого страха смерти. Однако действие во всех главах происходило бы в разных столетиях! Первая уносила бы нас в III век до н. э., в Афины, и сновидец устремлялся бы на Агору – в тот район Афин, где располагались многие важные школы философии. Он миновал бы Академию, основанную Платоном и ныне возглавляемую его племянником Спевсиппом; Лицей, школу Аристотеля; школы стоиков и циников; и, наконец, добрался бы до своего места назначения – Садов Эпикура, куда ему позволили бы войти с рассветом.
Другая глава могла бы относиться ко времени святого Августина, третья – к периоду Реформации, четвертая – к концу XVIII века, к временам Шопенгауэра, пятая застала бы Фрейда, шестая – возможно, Сартра или Камю, а действие оставшихся двух, например, происходило бы в какой-нибудь мусульманской и какой-нибудь буддийской стране. Но не будем забегать вперед.
Я решил написать весь эпизод в эпикурейской Греции за 200 лет до н. э., а потом уже обращаться к каждому из последующих временных периодов. Месяцами я изучал подробности повседневной жизни Греции в ту эпоху – одежду, меню завтрака, обычаи. Я штудировал древние и современные исторические и философские тексты, читал романы, действие которых происходило в Древней Греции (за авторством Мэри Рено и других), и в итоге пришел к печальному осознанию, что исследования, необходимые, чтобы написать эту и другие главы задуманной книги, поглотили бы всю мою оставшуюся жизнь. С великим сожалением я отказался от этого проекта. Это единственная книга, которую я начал, но не завершил.
Вместо этого я решил обсудить труды Эпикура в небеллетристической книге о страхе смерти, и так постепенно оформилась «Вглядываясь в солнце», опубликованная в 2008 году.
«Вглядываясь в солнце» прослеживает мои мысли о смерти, которые возникали в моей клинической практике и со здоровыми, и с неизлечимо больными пациентами. Заглавие книги происходит от афоризма философа XVII века Франсуа де Ларошфуко: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор». Хотя я использую эту максиму для заглавия, в тексте я подвергаю сомнению ее истинность, подчеркивая, что взгляд на смерть в упор может принести много пользы.
Я иллюстрирую эту мысль не только клиническими, но и литературными примерами. Например, Эбенезер Скрудж в «Рождественской истории» Диккенса вначале выступает как одинокий скряга, но к концу повести это добрый, великодушный и окруженный любовью человек. Откуда эта трансформация? Диккенс дает Скруджу мощную дозу терапии экзистенциального шока, когда Дух грядущего Рождества позволяет Скруджу увидеть собственную могилу и прочесть свое имя на надгробии.
На протяжении всей книги «Вглядываясь в солнце» конфронтация со смертью служит пробуждающим переживанием, учащим нас жить более полной жизнью. Терапевты, чувствительные к данному процессу, часто это замечают. Как я уже упоминал, в своей клинической практике я нередко предлагаю пациенту провести черту на листе бумаги и представить, что один конец этой линии символизирует его рождение, а другой – смерть. Я прошу пациента указать, в каком месте этой линии он находится сейчас, и поразмыслить над этим пару минут. Фильм «Ялом как лекарство» начинается с того, что мой голос за кадром поясняет это упражнение.
За все время своей учебы на психиатра я ни разу не слышал, чтобы смерть обсуждали на семинарах по терапии или на клинических разборах. Наша сфера будто продолжала следовать совету Адольфа Мейера, много лет влиявшего на американских психиатров: «Не чешите там, где не чешется» – иными словами, не поднимайте неприятных тем, пока этого не сделает пациент, особенно в областях, где успокоить его тревоги, скорее всего, не в нашей власти. Я занял противоположную позицию: раз смерть «чешется» все время, то, помогая пациентам исследовать свою позицию по отношению к ней, можно принести немало пользы.
Я полностью согласен с чешским писателем-экзистенциалистом Миланом Кундерой, который писал, что забывание дает нам возможность заранее ощутить вкус смерти. Иными словами, в смерти нас ужасает не только утрата будущего, но и утрата прошлого.
Перечитывая собственные книги, я часто не могу вспомнить лица и настоящие имена пациентов, о которых писал: я замаскировал их настолько хорошо, что теперь сам не понимаю, кто же послужил прототипом. Порой мне больно думать обо всех сокровенных и мучительных часах, которые я провел с людьми, ныне потерянными для моей памяти.
Я полагаю, что именно страх смерти стоит за жалобами, которые высказывают многие пациенты. Рассмотрим, например, дискомфорт, сопровождающий круглые даты (тридцати-, сорока- или пятидесятилетие), которые напоминают нам о неумолимом движении времени.
Недавно я встречался с одной пациенткой, которая рассказала, что ее несколько ночей подряд мучили кошмарные сны. В одном ее жизни угрожал взломщик; в другом она чувствовала, что проваливается в пустоту. Она упомянула, что приближается ее юбилей – пятидесятилетие, и она со страхом ждала праздника, который собирались устроить ее родные.
Я предложил ей исследовать все коннотации, связанные для нее с пятидесятилетием. Она сказала, что пятьдесят лет кажутся ей настоящей старостью, и вспомнила о том, какой старухой выглядела ее мать в пятьдесят лет. Оба ее родителя умерли в возрасте под семьдесят, таким образом, она понимала, что теперь две трети ее жизни остаются позади.
До нашей встречи она ни с кем не вела откровенных разговоров о том, как она может умереть, о своих похоронах или о религиозных убеждениях, и хотя наши сеансы были болезненными, я верю, что прояснение этого процесса в конечном счете принесло ей облегчение.
Страх смерти кроется во многих вехах, отмечающих неумолимый ход жизни: в синдроме опустевшего гнезда, в выходе на пенсию, в кризисе среднего возраста, во встречах выпускников школы или вуза – а также в нашей скорби, вызванной смертью других людей. Полагаю, большинство страшных сновидений порождаются страхом смерти, вырвавшимся из своего загона.
Теперь, когда я пишу эти строки, с создания книги «Вглядываясь в солнце» прошло десять лет, и я стал на десять лет ближе к моей собственной смерти. Не думаю, что сейчас мог бы написать об этой теме так же бесстрастно, как писал тогда. В прошлом году я потерял не только сестру, но и троих своих самых старых и близких друзей – Герба Котца, Ларри Зароффа и Боба Бергера.
Ларри и Герб были моими однокашниками в университете и медицинской школе. Мы были партнерами в анатомичке, вместе вскрывали свой первый труп и вместе жили во время практики. Мы с нашими женами вместе ездили в отпуск и побывали во многих местах: в горах Поконо, на восточном берегу Мэриленда, в долине Гудзона, на мысе Мэй и в долине Напа. Мы с удовольствием проводили вместе дни и ночи – разговаривали, катались на велосипедах, играли в игры, делили трапезы.
Ларри сделал карьеру как хирург-кардиолог в Рочестере, штат Нью-Йорк, а после тридцати лет практики сменил поле деятельности и получил диплом историка медицины в Стэнфорде. В последние годы он преподавал литературу бакалаврам и студентам-медикам. Умер он скоропостижно, от разрыва аневризмы аорты.
В своей краткой надгробной речи на панихиде я попытался внести более легкую ноту, рассказав об отпуске, во время которого мы вшестером были в горах Поконо. Ларри тогда демонстративно наплевательски относился к одежде и заявился в дорогой ресторан в потертой мятой футболке. Мы все донимали его упреками из-за внешнего вида, пока он не выскочил из-за стола. Явился он через десять минут в гораздо более приличном виде: оказалось, он только что купил рубашку с плеча нашего официанта! (К счастью, у того имелась в шкафчике запасная.) Этим анекдотом я хотел чуть облегчить похоронную атмосферу, но меня душили слезы, и я еле выговаривал слова.
У Герба, который выучился на гинеколога, а затем и онколога, постепенно развивалась деменция. Последние годы он жил в состоянии такого помрачения и физической боли, что я чувствовал, как и в случае со своей сестрой, что потерял его задолго до того, как он умер. Я заболел гриппом и был слишком болен, чтобы прилететь на его похороны в Вашингтон, но послал свои соболезнования и текст речи с одним другом, чтобы тот прочел его на кладбище.
Я испытывал облегчение за него самого и его семью, однако в то самое время, когда должны были проходить похороны, мною овладело сильное волнение; я пошел прогуляться по Сан-Франциско – и внезапно разразился слезами, припомнив одну сцену, которая много лет не всплывала в моем сознании.
Когда мы с Гербом учились в колледже и медицинской школе, мы часто играли по воскресеньям в пинокль с его дядей Луи, холостяком, который жил вместе с семьей Герба. Луи, милейший человек со склонностью к ипохондрии, всегда начинал вечер с объявления, что он, мол, не уверен, что сможет сегодня хорошо играть, поскольку «наверху что-то неладно» – и указывал на свою голову. Это был намек, после которого мы оба выхватывали свои новенькие стетоскопы и манжетки для измерения давления и за пять долларов мерили ему давление, слушали сердце и объявляли его здоровым. Луи был таким хорошим игроком, что заработ