вершенно взрослый человек и, уж наверно, как-нибудь переживу смущение.
Наши первые месяцы были потрачены на поиски решения, какого типа группой мы будем. Мы не собирались обсуждать случаи из практики, хотя всем нам хотелось иметь и такую возможность. В итоге мы решили стать многоцелевой группой поддержки – иными словами, психотерапевтической группой без ведущего.
Одно было ясно с самого начала: хотя именно я обладал наибольшим опытом работы с группами, я не должен быть лидером этой группы, и никто другой не рассматривал меня как такового. Чтобы избежать сползания к любому типу руководящей роли, я с самого начала заставлял себя особенно активно раскрываться. За годы практики я уяснил, что, если человек хочет получить пользу от такого опыта, он должен идти на риск. (В последние годы я, как правило, говорю об этом своим пациентам на первой сессии и часто напоминаю впоследствии – всякий раз, как вижу, что они сопротивляются работе.)
Мы начинали работать в составе одиннадцати человек: все мужчины, все психотерапевты (десять психиатров и один клинический психолог). На ранних этапах два члена группы отсеялись, а третьему пришлось покинуть нас по причинам, связанным со здоровьем. В последние двадцать два года группа замечательно сплотилась: никто из ее членов не ушел по собственному желанию, и посещаемость остается на высоте. Лично я не пропустил ни одной встречи, за исключением тех, что состоялись, пока я был в отъезде, и для других участников группа также имеет высокий приоритет.
Когда я бываю расстроен из-за какого-то разногласия с женой, детьми или коллегами, или чувствую, что зашел в тупик в работе, или взволнован сильными позитивными или негативными чувствами к пациенту или знакомому, или измучен ночным кошмаром, я всегда с нетерпением жду возможности обсудить это на очередной встрече. Разумеется, мы подробно и глубоко анализируем и любой дискомфорт, возникающий между членами группы.
Вероятно, мы – не единственная такая группа, но до меня не доходили слухи ни о чем подобном, и уж точно я ни разу не слышал о группах, которые прожили бы так долго. За эти два десятилетия мы пережили смерть четырех участников, а у двоих развилась деменция, которая вынудила их покинуть группу. Мы обсуждали смерть супругов, повторные браки, выход на пенсию, заболевания родственников, проблемы с детьми и переезды в дома престарелых. В каждом случае мы оставались верны обязательству честно анализировать себя и друг друга.
Больше всего в нашей группе меня поражает тот факт, что я постоянно встречаюсь с чем-то новым. На протяжении вот уже более чем пятисот встреч я не перестаю совершать открытия о членах нашей группы и самом себе.
Наверное, наиболее трудным переживанием для всех нас было вынужденное и подробное наблюдение зарождения и развития деменции у двух наших любимых товарищей. Нам пришлось столкнуться со множеством дилемм. Насколько откровенно нам следует говорить о том, что мы видим? Как нам реагировать на манию величия или отрицание, сопровождающие деменцию? И – еще более тяжелый вопрос – что делать, если нам покажется, что член нашей группы больше не должен встречаться с пациентами?
Каждый раз, когда это происходило, мы настоятельно рекомендовали члену группы проконсультироваться у психолога и пройти нейропсихологическое тестирование, и в каждом случае наш консультант использовала свой авторитет и полномочия и побуждала нашего товарища прекратить практику.
Как большинство людей в возрасте за восемьдесят, я и сам опасаюсь деменции, и было три или четыре случая, когда группа сообщала мне, что я уже рассказывал о том или ином эпизоде. Как бы стыдно мне ни было, я был благодарен группе за честность. Однако где-то на задворках сознания я ощущаю страх, что однажды кто-то из членов группы будет настаивать, чтобы нейропсихологическое обследование прошел я.
Когда один из самых молодых членов группы ошеломил нас сообщением, что ему только что диагностировали неизлечимый рак поджелудочной железы, мы всецело были с ним на протяжении всего времени, когда он открыто и мужественно говорил о своих страхах и переживаниях. Ближе к концу его жизни, когда он был уже слишком болен для поездок, мы провели встречу у него дома. Вся группа присутствовала на панихиде по нему.
Всякий раз, как кто-то из членов группы умирал, мы принимали на его место нового участника, чтобы размер группы оставался сравнительно постоянным. Однажды мы все присутствовали на свадьбе одного из нас, которая была устроена в доме другого члена группы, а третий проводил церемонию бракосочетания. Вся группа также присутствовала на двух других свадьбах и на бар-мицве сына одного из нас. В другой раз вся группа посетила дом престарелых, куда был определен наш товарищ с острой деменцией.
Много раз мы обсуждали вопрос, не разбавить ли наши ряды женщинами, но поскольку мы всегда принимали только по одному новому члену, большинству из нас казалось, что женщина неуютно чувствовала бы себя при таком численном перевесе мужчин. Задним числом я думаю, что в этом мы ошиблись. Что-то мне подсказывает, что группа стала бы еще плодотворнее, если бы мы начинали со смешанным составом.
Я всегда был активен в группе, и поначалу, когда группа казалась незаинтересованной и избегала глубоких вопросов, нередко становился единственным, кто делал замечания по процессу – то есть говорил о чрезмерной поглощенности группы безопасными, поверхностными вопросами. Однако по прошествии первых нескольких лет другие стали брать эту роль на себя так же часто, как я сам.
Мы оказываем друг другу помощь на нескольких уровнях. Порой мы работаем над глубокими личностными проблемами или над склонностью членов группы к сарказму и уничижительным замечаниям, над чувством вины из-за ощущения, что якобы тратишь на себя слишком много группового времени, над страхом незащищенности и стыда. Порой мы сосредотачиваемся на том, чтобы просто оказать поддержку и дать члену группы знать, что мы рядом.
Недавно я приехал на встречу в состоянии сильного потрясения из-за автомобильной аварии, случившейся за неделю до встречи. После этой аварии я стал бояться водить машину и задавался вопросом, следует ли мне в моем возрасте продолжать садиться за руль. Другой член группы рассказал мне, что пару лет назад у него была серьезная авария и он оставался под сильным впечатлением от нее на протяжении полугода. Он рассматривал это как легкое проявление посттравматического стрессового синдрома. Такое переформулирование оказалось для меня очень полезным, и я отправился домой за рулем, уже чувствуя себя спокойнее, хотя по-прежнему вел машину осторожно.
Я также являюсь членом «Пегаса» – писательского клуба для докторов медицины, основанного в 2010 году моим добрым другом, Гансом Штейнером, бывшим главой отделения детской психиатрии в Стэнфорде. Наша группа из десяти врачей-писателей съезжается раз в месяц на двухчасовые вечерние встречи, во время которых мы обсуждаем работы друг друга. Вечер завершается ужином, который оплачивает тот из нас, чью работу критиковали во время встречи. Эта группа прочла немало страниц моей нынешней книги, причем первая треть понравилась читателям куда больше всего остального, и они рекомендовали мне вкладывать в текст больше моей собственной внутренней жизни.
Несколько книг и коротких произведений членов группы были опубликованы, в том числе «Война хирурга» Генри Уорда Трублада – замечательные воспоминания, описывающие жизнь хирурга-травматолога на линии фронта во время войны во Вьетнаме. Мы устраиваем в Стэнфорде регулярные чтения новых работ наших членов, и я несколько раз принимал участие в этих чтениях.
«Пегас» расширяется и в настоящее время включает в себя четыре группы, состоящие из врачей и нескольких студентов-медиков. Пару раз поэты из нашей группы устраивали публичные чтения стихов, вдохновленных произведениями искусства, – например, живописью из недавно открывшейся в Стэнфорде «Коллекции Андерсонов» или концертами струнного квартета Сент-Лоуренс, постоянного музыкального коллектива Стэнфорда. Мы также ежегодно устраиваем консилиумы по психиатрии, учредили литературный конкурс для студентов с денежными премиями и спонсируем лекции приглашенных профессоров в сфере гуманитарных медицинских наук.
Я посещаю также еще одно ежемесячное мероприятие – группу Линдеманна, названную в честь одного из ее членов-основателей, Эриха Линдеманна. Этот влиятельный психиатр долгое время был профессором психиатрии в Гарварде, а в конце своей жизни – в Стэнфорде. Я вступил в эту группу в момент ее основания в 1970-х годах и много лет посещал ее ежемесячные встречи.
На каждой из двухчасовых вечерних встреч восьми-десяти терапевтов один из них выступает с докладом об актуальном непростом случае из практики. Я от души наслаждался царившей на встречах атмосферой товарищества, пока Бруно Беттельгейм не перебрался в Стэнфорд и не вступил в эту группу. Ему почему-то казалось, что в силу его старшинства суть встречи должна состоять в том, что члены группы докладывают о своих клинических случаях ему лично. Ни я, ни другие не смогли разубедить его, и когда мы зашли в тупик, несколько членов покинули группу. Через много лет после смерти Бруно меня пригласили заново вступить в эту группу, и с тех пор я снова дорожу нашими встречами.
Каждый член группы представляет свой случай в собственном стиле. На недавней встрече один из нас решил использовать психодраму и назначил членов группы на определенные роли (пациента, его жены, терапевта, других членов семьи, наблюдателя-комментатора и т. д.). Поначалу все это действо казалось дурашливым и не относящимся к делу, но к концу встречи всем нам казалось, что мы прочно застряли в тупике и не способны оказать помощь пациенту, – то есть мы чувствовали себя именно так, как терапевт-докладчик в своей работе с пациентом. Это оказался необыкновенно мощный и наглядный метод изложения его терапевтической дилеммы.
Группа, с которой я связан теснее всего, – это моя семейная группа. Я женат на Мэрилин шестьдесят три года, и редко выдается день, когда я не благодарю свою удачу за то, что у меня такая выдающаяся спутница жизни. Однако, как я часто говорю другим людям, отношения не ищут – отношения создают. Все эти десятилетия мы оба усердно трудились, чтобы создать тот брак, который есть у нас сегодня.