Я пытаюсь объяснить ему, что не так уж много ковбоев осталось в моей стране. Он, кажется, немного разочарован. Таши спрашивает, хочу ли я услышать стихотворение, которое он выучил в школе. Я киваю.
Восхождение на склоне под сенью деревьев…
Я едва могу понять слова: «под» звучит как «завещать» — но Таши гордится.
— Если бы мы не читали его правильно, учитель бил бы нас безжалостно, — говорит он, чтобы подчеркнуть свою точку зрения.
Я спрашиваю у Таши, как часто его били. Это объясняет кое-что о нем. Я спрашиваю Таши, как часто такого рода вещи до сих пор происходит в Бутане.
— Только в сельской местности, сэр.
Это не сильно успокаивает: 80 % бутанцев проживает в сельской местности.
Когда мы молча идем в сторону соседнего монастыря, я понимаю, как я привязался к Таши. Его раздражающие привычки теперь кажутся милыми.
Это он изменился или я?
На следующее утро я иду один вдоль гряды. Воздух бодрящий и свежий. Я хорошо себя чувствую. Потом я вспоминаю Сонам и ее предупреждение о медведях. Я больше не чувствую себя так хорошо. Когда же я стал так бояться природы? Почему я чувствую себя в шумном Токио или Нью-Йорке безопаснее, чем здесь, в предгорьях Гималаев, где растут кипарисы и щебечут птицы? Я качаю головой, смущенный своими детскими страхами, но тут вижу кого-то, очень большого, двигающегося в отдалении. Я не могу рассмотреть его целиком, дерево блокирует вид, но я не собираюсь ждать. Я разворачиваюсь и начинаю быстро идти в противоположном направлении. О, черт возьми, я уже даже не иду. Я бегу, черт побери!
Через несколько десятков ярдов я оборачиваюсь и вижу, что я бегу от большой и свирепой… коровы. Я решил дать себе тайм-аут. Я иду в сторону соседнего монастыря, сажусь на выступе и закрываю глаза. Карма Ура прав. В моем сознании — театр. Только это заштатный Бродвей. Критики разгромили его. Я знаю, это самое время, чтобы закрыть шоу, но я не знаю как.
Я куда больше преуспел в принятии советов Карма Ура по другому вопросу. Я решил посетить его родную деревню, как он предложил. Вот его фамильный дом с крепкими деревянными полами. Там практически нет мебели, за исключением невысоких столиков под названием чоксе. Мать Карма Ура, семидесятидевятилетняя женщина, сидит за столом, завернув ноги в одеяло из темной шерсти, с раскрытой книгой перед собой. Она молится.
Ее кожа высушена, но сохраняет эластичность. Ей недостает нескольких зубов. Она приветствует нас тепло и жестами показывает мне, чтобы я занял место на подушке на полу. В отличие от своего сына, она не говорит ни слова по-английски. Таши предлагает перевести. Это отличная мысль, так как миссис Ура оказывается болтушкой.
— Я переехала в эту деревню, когда мне было двадцать лет. В детстве мы ездили на лошади. Мы проезжали много миль два раза в неделю, чтобы получить такие основные продукты, как соль. Теперь у нас есть автомобили, асфальтированная дорога и электричество.
— Было ли что-нибудь лучше в жизни тогда? — спрашиваю я.
— Нет, — говорит она, будто я идиот. — Сейчас лучше разве что телевидение — это и хорошо и плохо.
Я спрашиваю о планах короля по внедрению демократии в Бутане. Готова ли она к этому?
— Это будет нехорошо для людей. Будет коррупция и насилие. Я видела фотографии из Непала и Индии, люди бросали камни в полицию, а полиция стреляла в людей, пускала слезоточивый газ. Ничего продуктивного, ничего хорошего не выйдет из этой демократии. Мы умоляем нашего короля: пожалуйста, мы не хотим демократии.
Спустя несколько месяцев в Майами я прочитал небольшую новость в The New York Times: царь отрекся от своего сына. Были проведены фиктивные выборы. Настоящие были не за горами. Я подумал о миссис Ура, которая, конечно, не была бы довольна.
Она поднимается с удивляющей меня ловкостью и предлагает чай. Я отказываюсь, но она настаивает:
— Что бы мой сын сказал, если бы я не предложила вам чай?
Я думаю, матери везде одинаковы.
В «Toyota», на обратном пути к Тхимпху, Таши рассказывает мне историю. В 1999 году шесть мальчиков отправились в поход. Они бросали камни и мусор в озеро. Внезапно появился туман, и ребята потерялись. Трое их них выжили, трое погибли. Таши убежден, что это потому, что они беспокоили божество, Леди озера.
— Многие люди считают так. Вы не должны загрязнять озера.
— А как насчет рек?
— Реки другие, сэр.
Останавливаемся на одну последнюю ночь. Наши путешествия и мучения почти закончены. После обеда я слышу знакомый акцент. Американский. Графства Суффолк, Лонг-Айленд, чтобы быть точным. Небольшая группа американских туристов. Терри и ее муж, Марти, приглашают меня присоединиться к ним. Я говорю им, что я пишу о счастье в Бутане, и все оживляются. Я говорю им о политике правительства, о Валовом Национальном Счастье. Марти скептичен.
— Как вы можете измерить счастье? Вы верите в то, что делает вас счастливым, и вы не можете измерить убеждения.
Разговор переходит в плоскость огромной экономической разницы между Соединенными Штатами и Бутаном. Средний американец зарабатывает почти в сто раз больше, чем средний бутанец.
— Помнишь тот дом, который мы видели в Лонг-Айленде? — говорит Марти своей жене. — У той женщины был целый гардероб только для обуви. Здесь некоторые люди не имеют даже одной пары.
— Да, но они, кажется, счастливы, — говорит Терри. — Даже те женщины с детьми, привязанными к спине, ломающие скалы на обочине дороги, они кажутся счастливыми. Они улыбаются, когда мы едем мимо.
Я не могу не сказать Терри, что эти женщины не являются ни бутанцами, ни счастливым. Они — индийские рабочие, ввозимые для того, чтобы делать работу, которую бутанцы не хотят делать. Но ее точка зрения имеет право на существование. Люди в Бутане кажутся счастливыми.
— Поэтому, возможно, нам не нужно делать для счастья столько, сколько, как мы думаем, должно сделать нас счастливыми, — предполагаю я.
— Нет, эти люди просто не знают ничего лучшего, — говорит она. — Если бы вы взяли их в Америку, они увидели бы, что их жизнь ничтожна.
Я ей говорю, что из бутанцев, обучающихся за рубежом, 90 % возвращаются обратно, оставляя доходы и западный стиль жизни. Терри молчит, она явно смущена. Наконец она говорит:
— Ну, и почему же они так делают?
Мы вернулись в Тхимпху. Toyota тянет до гостевого дома. Я отдыхаю несколько минут, но я тороплюсь. У меня осталось только два дня в Бутане, и есть некоторые люди, которых мне нужно увидеть снова, и некоторые вопросы, на которые мне нужны ответы.
Карма Ура живет высоко в горах с видом на столицу. Когда я спросил указания по телефону, он сказал:
— Просто спросите кого-нибудь, где я живу. Они будут знать.
Он был прав, и несколько минут спустя «Toyota» скользит вдоль стены. Слуга ведет меня через гофрированные оловянные ворота в большой двор. Я направляюсь в комнату с окнами от пола до потолка. Помещение обычное и ничем, кроме ноутбука «Dell» в углу, в самом деле не отличается от комнаты в деревне, где я встретил мать Кармы.
Карма не надел ни брюки с жилетом, ни гхо сегодня и сидит на полу с шерстяным одеялом, накинутым на колени. Он выглядит бледным, и мне интересно, как он себя чувствует. Он предлагает мне грецкие орехи, которые он искусно раскалывает с помощью молотка.
Мы немного говорим, и я спрашиваю его об истории, которую рассказал мне Таши, о Леди озера. Неужели люди действительно верят в это?
— Да, они верят, — говорит Карма. — И это хорошо.
То, как он это видит, эти «божества предметов», как он называет их, сами по себе представляют собой высшую форму энвайронментализма. Люди в Соединенных Штатах не бросают мусор отчасти потому, что они боятся, что они будут оштрафованы. Люди в Бутане не бросают мусор, потому что они боятся божеств. Чем один способ мышления лучше другого?
Карма встает. Он проворно ловит муху в ладони и несет ее на улицу, где отпускает. Он все еще говорит. Должно быть, он отреагировал на мой скептицизм, потому что он рассказывает мне историю об операции по удалению опухоли в желудке.
— Операция прошла хорошо, они удалили опухоль, но в течение двух лет мой желудок не будет функционировать должным образом. Врачи связывают это с «послеоперационными осложнениями». Что это значит? Это означает, что они не знают, в чем проблема, не имеют ни малейшего понятия. Но они должны назвать это как-то, поэтому они дают этому имя.
Послеоперационные осложнения. Это так не похоже на людей, верящих, что есть боги, живущие в озерах.
Он просит меня остаться на обед. Мы сидим на полу, едим рис и зеленые бобы, которые он вырастил в своем дворе. Я задаю вопрос:
— Можно ли за деньги купить счастье?
Карма отвечает быстро (либо его речь ускорилась, либо моя терпимость к молчанию выросла):
— За деньги иногда покупают счастье. Однако здесь нужно прояснить кое-что. Деньги — это средство для достижения цели. Проблема заключается в том, что вы думаете, что на этом все заканчивается. Счастье есть отношения, и люди на Западе считают, что деньги нужны для отношений. Но это не так. Счастье сводится к доверию.
— Я слышал то же самое в Швейцарии. Доверие является необходимым условием для счастья. Доверяйте не только вашему правительству, институтам, но доверяйте вашим соседям. Несколько исследований, на самом деле, обнаружили, что доверие, больше чем доход или даже здоровье, является самым большим фактором в определении нашего счастья.
Это не означает, что деньги не имеют никакого значения. На небольшие деньги можно купить много счастья в определенных пределах, как я уже сказал. Проблема заключается в том, что Бутан еще не дошел до этого предела. Он все еще находится на восходящей кривой счастья / дохода. Если социологи правы, наиболее эффективный способ заставить кого-то из Бутана быть счастливым — это дать им больше денег, по крайней мере, до тех пор, пока они не начнут зарабатывать около пятнадцати тысяч долларов в год.