Снаружи терминала, ожидая такси, я увидел коллаж лиц любого вообразимого оттенка: рубиново-красные, черные как смола, призрачно белые, загорелые. Некоторые лица незаметные, закрытые вуалью из черного шелка. Катар, как и Саудовская Аравия, следует некоторым ответвлениям ислама, известным как ваххабизм, и практически все катарские женщины скрывают свое тело, от головы до пяток. По правде говоря, катарцы быстро демонстрируют, что они практикуют более простую форму «ваххаби-лайт» и получают больше практического удовольствия, чем саудиты. Женщины в Катаре, например, могут водить машины и даже голосовать.
Этот коллаж лиц дополняется смешением языков: мелодичный тагальский, четкий тамильский и тот, что я нахожу неуместным — баритон Нью-Джерси. Это солдаты американской армии в увольнении с друзьями. Они здесь на переброске из Ирака. Я не могу ничем им помочь и чувствую сожаление. Катар не Бангкок, место для отдыха и расслабления во время вьетнамской войны. Я вижу других представителей Запада: тестообразные белые парни в шортах, с животами, которые свисают над их поясами, как приставные полки. Нефтяные и газовые работники, или, как универсально их называют, — нефтегазовые работники.
Я останавливаюсь в отеле Four Seasons. Если ты собираешься серьезно подойти к исследованию связи денег и счастья, то нужно быть последовательным. Я вошел в лобби отеля, который построен с величием и грандиозностью кафедрального собора или, как предполагаю, мечети. И успел пройти только несколько ярдов до того, как был атакован небольшой армией готовых на все служителей отеля, безукоризненно одетых в кремовые блейзеры. Они с надоедливой вежливостью проводили меня к стойке регистрации, как невесту к алтарю.
Услужливость распространилась и на ванную комнату, где служитель включил мне воду и принес полотенце. Потом он поблагодарил меня. За что? За то, что я справил нужду? Это просто, правда. Я все время это делаю.
Я решил посетить бар в отеле, который носил весьма оригинальное название — «Бар».
Меня сопроводил официант, полагаю, индонезиец. Но не могу быть уверен наверняка. Его движения — образец для изучения эффективности и грации. Ничего лишнего.
Я заказал скотч и гаспачо. Несколько минут спустя он принес мне три кристальных блюда, которые стояли друг на друге наподобие свадебного торта. Я собирался указать на его ошибку, когда вдруг понял, что, подождите-ка, это и есть мой гаспачо! И когда я ел, нет, пил мой суп, я обдумывал природу счастья. Мы приравниваем счастье к комфорту, но есть ли между ними какая-то реальная связь? Есть ли такая точка, в которой избыток комфорта ослабляет нашу удовлетворенность? Или более прозаический вопрос, возможно ли, чтобы отель был слишком прекрасен? И не будет ли слишком грубо выхлебать гаспачо через соломинку?
Большой вопрос в том, что случится с душой человека, когда он или она малодушно отдадутся во власть чрезмерной, вульгарной — по настоящему вульгарной — роскоши? Я не знал ответа на этот вопрос, но моя карточка American Express и я были настроены выяснить это.
Наши современники были далеко не первыми, кто уравнивал деньги и счастье. Древние греки, несмотря на солидный вклад в цивилизацию, не были далеки от хорошей и старомодной алчности. «Древние греки говорили о богах как… благословенных и счастливых, и немалую роль тут играло их материальное благосостояние», — пишет Даррин МакМахон в своей превосходной истории счастья. И так и повелось. Сквозь годы и по всему миру люди передавали из уст в уста эту старую пословицу о деньгах, на которые не купишь счастье, и затем действовали ровно так, как будто они могли бы.
Если бы вы разрабатывали эксперимент по изучению связи между внезапным богатством и счастьем, вам бы пришлось изобрести что-то подобное Катару. Сделаем шаг назад, в обедневшие пески Персидского залива добавим кучу нефти, огромное количество газа и перемешаем. Или представьте, что вы и ваши ближайшие родственники богаты. Безумно богаты. Теперь удвойте эту величину. Далее представьте, что ваша семья имеет собственную страну где-то на арабском полуострове. Это достаточно точно описывает Катар. Он в меньшей степени страна и в большей степени — семья. Племя с флагом.
Как и все богатые семьи, Катарская семья устраивает дрязги из-за денег и привилегий. Только теперь вместо тех, кто получает дома в Беркшире, есть те, кто получает дворцы в Дохе, и те, кто спорит, кому стать министром иностранных дел в этом году.
По размерам Катар сравним с Коннектикутом. Но, в отличие от Коннектикута, в Катаре нет старых денег. Только новые блестящие монеты. 50 лет назад Катар влачил существование за счет добычи жемчуга и выращивания овец. Сегодня единственный жемчуг, какой они берут во внимание, обернут вокруг их шей и стоит миллионы. И единственные овцы, которых они встречают, — расстелены на сиденьях их новых «Мерседесов».
Крайне редко в истории одна нация становилась столь богатой за столь короткий период времени.
В терминах тех измерительных величин, что мы используем для оценки прогресса человечества, жизнь в Катаре улучшилась скачкообразно. Люди живут дольше, более здоровой жизнью, хотя ожирение дает о себе знать как прогрессирующая проблема. Они лучше обучены и могут позволить себе путешествовать за границу (первым классом, разумеется), в любую точку на планете. Но все эти объективные оценки не то же самое, что субъективные. Которые мы и зовем счастьем. Тут конечный вердикт довольно далек от того, чтобы быть однозначным и понятным.
Катарцы, как и все нувориши, имеют странное сочетание высокомерия и неуверенности. Чего они жаждут больше всего, так это признания. И Катар использует деньги, чтобы достичь этой цели. Доха напоминает одну большую строительную площадку. Они строят 41 отель, 108 небоскребов и 14 стадионов. И это только в следующие несколько лет. Неудивительно, что в стране острая нехватка цемента.
Я сижу в лобби, вглядываясь в куполообразный потолок. Обслуживающий персонал неопределенной национальности дежурит рядом, скрытно, на всякий случай, если мне что-то понадобится. Оказавшись в далекой стране, нет ничего столь обнадеживающего, как герметичный комфорт пятизвездочного отеля. Длинные подъездные пути, современные рвы отделяют вас от остальной страны. Оказавшись внутри раздвижных стеклянных дверей, воздух становится жизнью — во всех смыслах этого слова. Идея ясна: зачем оставлять этот дворец, когда все, что нужно, есть прямо здесь? В гостиничном комплексе вы можете есть, пить, заниматься спортом, отправлять факс, проверять электронную почту, жениться, ходить на массаж, проводить встречи, играть в теннис, заниматься плаванием, шопингом, разводиться, получать медицинскую помощь, читать книги, бронировать билеты на самолет и многое другое. В развивающихся странах, как мы привыкли называть страны третьего мира, гостиницы служат основанием для удовлетворения местной элиты. В Маниле я когда-то написал весь свой репортаж для Национального радио, не выходя из отеля. Все, что мне было нужно, — взять интервью в вестибюле, сидя на стульях с высокими спинками, потягивая сок лайма, курить сигары, слушая сплетни.
Будучи все еще в этом о-так-прекрасном-отеле, где мои желания выполняются мгновенно, иногда даже до того, как я еще успеваю о них подумать, я несчастлив. Что не так со мной? После некоторого размышления в голове возникает одно слово, и, учитывая все окружающее меня, это очень неожиданное слово: «гробница». Да, именно она. Отель — очень хорошая, со вкусом оформленная гробница с климат-контролем. Гробницы для мертвых. А я еще жив.
Я решаю позвонить Лизе, американке, которая живет в Катаре уже несколько лет. Она работает в крупном американском университете, который держит кампус в Дохе — часть того, что зовется Городом Обучения. Он базируется на простой и логически неопровержимой предпосылке: зачем посылать катарцев в американские университеты, если можно послать американские университеты в Катар? Студенты получают такое же образование и дипломы, как если бы они получили в США, только без студенческих вечеринок, или театральных групп, или же без всякого веселья, что сопровождает этот процесс в США.
Я жду, пока Лиза заберет меня. Из окна отеля у меня хороший вид на дорожное движение внизу. Вы можете сказать о стране многое по тому, как водят люди. Помещение кого-то за руль автомобиля подобно погружению в глубокий гипноз: их истинная сущность выходит наружу. Истина в транспортном средстве. Израильтяне, например, водят одновременно и агрессивно, и аккуратно, что, если подумать, и есть их способ делать практически все вещи. Как-то раз полицейский в Израиле подозвал меня к себе. Я не мог понять почему. Я превышал скорость? Нет, по его словам, я ехал слишком медленно. Нет, не до смешного медленно, но все-таки медленно для страны водителей-маньяков. Майами не лучше (кажется, меня притягивают места с плохим движением). Обычно люди пользуются поворотниками, но только не там. Как однажды сострил юморист и житель Майами Дейв Барри, это «показатель слабости». Водители Майами не агрессивно-пассивные, они агрессивно-агрессивные. Или возьмем Швейцарию. Обычно они прямые и скучные, но посадите их за руль, и они становятся… прямыми и скучными. Ну да. Иногда люди — именно те, кто они есть.
Катарцы же в своей собственной лиге. Государственный департамент выпустил советы для путешествующих за границу американцев. Обычно это предупреждения о таких опасностях, как терроризм, гражданская война и подобное. Но Государственный департамент отметил вождение в Катаре как «экстремальный спорт».
Катарский водитель показывает, что хочет проехать, приблизившись на шесть дюймов от вашего переднего бампера, мигая фарами и громко сигналя, пока вы не уступите. Если же вы все еще не поняли его, он может запросто въехать в вас. Почему? Потому что он может! Паспорт катарца — это как билет на выход-из-тюрьмы-моментально.
Одна эмигрантка рассказывала мне, что она стояла на светофоре, когда в нее въехал катарец. Судья посчитал, что это была ее вина. На минуточку: она вообще не двигалась. Совершенно. В Катаре иностранец всегда виноват.