Это могло бы объяснить несчастья в Кливленде, но как насчет самих молдаван? Я спрашиваю. Почему они так недовольны? Деньги, она отвечает, но речь не об их отсутствии. Мы смешиваем реальные значения с денежными значениями.
Через несколько минут Мариша заливается рассказом о новом «Мегамолле», первом в Молдове, который строится на окраине города. Мариша видит это как признак прогресса. Я хочу кричать: «НЕТ! Не делайте этого! Прежде чем вы это поймете, вы будете тонуть в торговых центрах».
Но я держу язык за зубами.
После обеда мы проходим несколько кварталов вдоль приятных улиц, усаженных деревьями, к Музею природы и этнографии. Музей выглядит не изменившимся ни на йоту с советских времен ни в чем, включая женщин, которые там работают. Они, похоже, раздражены нашим присутствием.
Экспонаты исключительно простые, но все же странно покоряющие. Мой любимый — о молдавской грязи. Различные оттенки и цвета почвы отображаются в больших баллонах из плексигласа.
— У нас нет ни минералов, ни газа, ни нефти. Наша земля сама по себе наше сокровище, — объясняет Мариша.
Это правда. По словам Виталия, молдавская почва производит кое-какие очень свежие фрукты и овощи. Вино можно было бы делать и получше.
В другой комнате гигантская фреска, советский идеал космоса и места человечества в нем. Советы отрицали существование Бога и не пытались экспериментировать с духовностью. Фреска представляет собой головокружительную солянку из изображений, которая охватывает весь потолок и части стен. Мои глаза не знают, на чем сосредоточиться в первую очередь.
Есть космические корабли и небоскребы — все нарисованные с жесткими углами и темными цветами. На одной стене молодая пара, совершенно голая, держит их младенца высоко над головой, обращаясь к безбожным небесам. Неудивительно, что у молдаван нет духовности. Это то, что они должны были выдержать в течение более пятидесяти лет.
Я многое узнаю в музее. Я узнаю, что на протяжении веков молдаване были захвачены турками, монголами, татарами, казахами и, конечно же, русскими. Тем не менее Мариша утверждает, что молдавское несчастье — недавнее.
— Мы всегда были счастливыми людьми, — говорит она неубедительно.
Мариша и я собираемся прощаться. Но есть кое-что, что я хочу знать.
— Мариша, я не уверен, как спросить, но вы заметили, как молдавские женщины одеваются. Это очень…
— Сексуально?
— Да. Почему?
— Они думают, что это нормально.
Мариша объясняет, что причины в принципе спроса и предложения. Многие молдавские мужчины покинули страну в поисках работы за рубежом, так что молдавские женщины конкурируют за дефицитный ресурс — молдавских мужчин. Этот дисбаланс объясняет и то, почему мужчины так мало заботятся о своем внешнем виде.
— Их работа не в том, чтобы хорошо выглядеть, — объясняет она. — Их работа в том, чтобы зарабатывать деньги.
Я сажусь в автобус и еду обратно в квартиру Любы. Жарко. Водитель полностью расстегнул рубашку, обнажив волосатую дряблую грудь, не зная, что подчеркивает слова Мариши.
Молдаване накопили репертуар выражений, чтобы притупить их отчаяние или, по крайней мере, объяснить его. Одним из наиболее популярных является «са-ла-Молдова» — «это Молдова». Это, как правило, говорят жалобно, ладони открыты. Его компаньон «се са фа» — «Что я могу поделать?» — используется, когда автобус ломается, опять же, или хозяин требует дополнительные сорок долларов в месяц аренды.
Мое любимое выражение, которое подводит итог этой стране, связывает ее в аккуратный маленький пакет и добавляет палочки лаванды, это: «Нет эсте проблема меа». Это не моя проблема. В стране с таким количеством проблем проблемы до сих пор чьи-то еще. Никто не берет ответственности. Многоквартирный жилой дом Любы, например, отчаянно нуждается в новом водяном насосе. (Это объясняет странные шумы.) Она пыталась заставить людей браться за дело — это принесло бы пользу всем, но никто не будет ничего делать. Никто не готов вкладывать деньги в то, что принесет пользу другим, а также самим себе.
То, что молдаване не в состоянии признать, — это сила эгоистичного альтруизма. Это может звучать немного в стиле воскресной школы, но когда мы помогаем другим, мы чувствовуем себя хорошо. Психологи в колледже в Кобе, в Японии, доказали это. Они разделили студентов на две группы. Одна группа делала все как обычно в течение недели. Другую группу попросили подсчитать количество добрых дел, которые они выполняли в течение этой недели. Они не просили выполнять какие-либо добрые поступки, а просто принимать их к сведению. Через неделю вторая группа сообщила заметный скачок в уровне счастья по сравнению с контрольной группой.
«Просто путем подсчета актов доброты в течение одной недели люди становятся более счастливыми и более благодарными», — пришли к выводу исследователи.
Нейробиологи тем временем выяснили, что есть часть мозга, связанная с альтруизмом. К общему удивлению, это более примитивная часть мозга, чем первоначально подозревали, та же часть, что отвечает за тягу к еде и сексу. Это говорит о том, что альтруизм глубже в нас, чем кажется.
«Нет ничего смешнее, чем несчастье», — говорит Нелл, безногий персонаж одноактной пьесы «Конец игры» Сэмюэля Беккета. Беккет никогда не посещал Молдову, я уверен. Я не вижу здесь юмора.
Но у молдаван есть один анекдот. Он многое объясняет о Молдове.
Сановник отправляется на экскурсию в ад. «Здесь, — говорит гид, — место зарезервировано для американцев». Языки пламени вырываются из раскаленного докрасна котла, в то время как десятки вооруженных охранников внимательно следят за пленниками. «Здесь место для русских». Еще пламя и другой котел, хотя и, меньшим количеством охранников. «И здесь есть место для молдаван». Еще один котел, большое пламя. Но на этот раз нет охранников вовсе. «Я не понимаю, — говорит посетитель, — почему нет никакой охраны для молдаван?» — «О, это не нужно, — отвечает гид. — Если кто-то пытается выбраться из котла, остальные тянут его обратно».
Зависть — враг счастья, и она изобилует в Молдове. Причем здесь — особенно вирулентный штамм, лишенный амбиций, которые, как правило, сопутствуют зависти. Таким образом, молдаване получили все минусы зависти без каких-либо ее преимуществ, а именно процветающих предприятий и возвышающихся зданий, возводимых честолюбцами и женщинами, стремящимися доказать, что они лучше, чем все остальные. Молдаване получают больше удовольствия от неудачи своего соседа, чем от собственного успеха. Я не могу представить себе что-нибудь менее счастливое.
Я начинаю задаваться вопросом, что, может быть, не все молдаване недовольны. Может быть, это как раз жители ее столицы, которые настолько несчастны. Мне нужно выехать из Кишинева.
Я вызываю Маришу и объясняю свои планы. Она переводит для Любы, говоря ей, что я буду отсутствовать в течение нескольких дней. Мой пункт назначения — город под названием Кагул, на юге, можно добраться на такси, которое называется Rutieră. Люба предлагает показать мне, где поймать такое. Мы выходим из квартиры и заходим в лифт. Я жестом показываю на буйство красок — граффити, выглядящая так, будто здесь взорвался баллон с красителем, смешанным со сквернословием. Люба вскидывает руки и говорит: «Перестройка». Это ее слово — объяснение всего, что случилось с Молдовой, почему ее жизнь такое дерьмо. Выбоины? Перестройка. Преступления? Перестройка. Плохая водка? Перестройка.
Мы идем к автобусной остановке. Мы оба стоим там, ожидая в тишине, пока, наконец, Rutieră не прибывает. Люба говорит что-то на русском языке для водителя, и мы прощаемся. Rutieră полон. Они всегда полные. Места только стоячие. На расстоянии не более шести дюймов перед моим лицом болтается женская грудь. Это хорошая грудь. Я знаю это, потому что добрые две трети площади ее поверхности колышатся. Через несколько минут капельки пота собираются на груди. Вскоре они образуют ручейки. Я очарован, не в эротическом плане, но более динамикой жидкости. Примерно через пятнадцать минут я замечаю, что реки пота образовали притоки и расширились до другой груди.
Rutieră останавливается через каждые несколько минут, набивается все больше пассажиров. Кажется невозможным, что столько людей им удается втиснуть в этот небольшой фургон. Никто не жалуется. Ни слова. Потолок низкий. Я должен присесть. Я замечаю, что водитель босой. Это беспокоит меня, хотя я не знаю почему. Потные подмышки какого-то парня упираются в мое лицо. Это беспокоит меня, и я точно знаю почему. Мы, пассажиры в этом переполненном фургоне, подобны живому организму, расширяющемуся и сжимающемуся на каждой остановке, теряя несколько человек и впитывая новых. И, наконец, освобождается место, и я испытываю прилив радости. Бенджамин Франклин, самый известный американский автор книг о самопомощи, когда-то писал, что счастье «состоит не столько из больших успехов, сколько из маленьких преимуществ, которые происходят каждый день». Он был прав.
Мы проезжаем рекламный щит, продающий телевизор с плазменным экраном. «LG: Жизнь хороша», — говорит он. Мне видится много иронии в этих словах. С одной стороны, жизнь не очень хороша в Молдове. Кроме того, никто в машине не может даже близко позволить себе телевизор, за исключением меня, но я предпочитаю плазму в моих жилах, но не в моей гостиной.
На самом деле, и рекламный щит, и вся потребительская культура — издевательство для молдаван, большинство из которых никогда не будет в состоянии позволить себе рекламируемые продукты, если они не продают почки. Джозеф Эпштайн в своей книге о зависти писал о рекламной индустрии, о том, что она, как в Молдове, вызывает зависть, которой некуда рассеяться. «Обширная и сложная машина, производящая зависть» — и она просто накапливается, как токсичные отходы.
Я переключаюсь на фургон. Он уже не так переполнен, но одно место занимают фермеры с почти двумя десятками щебечущих птенцов. Сначала я считаю, что это покоряющий местный колорит, но уже через несколько минут он начинает сводить меня с ума, и я уже думаю о том, чтобы задушить этих маленьких щебечущих птиц. Но я этого не делаю. Са-ла-Молдова. Это Молдова. Нужно оставаться пассивным любой ценой.